в Норвегии в середине XX века, а не в средневековой Японии, в семье
482
мелкого лавочника, а не премьер-министра, к тому же с наследственным пороком сердца, а не с отменным здоровьем. Что делать, как говорится, такова его доля. Конечно, «доля» еще не «судьба» — в противном случае не имело бы смысла говорить, что любой человек стремится найти свое счастье или свое место в мире. К тому же это последнее выражение не слишком удачно в том смысле, что, по большому счету, «место» для человека, который пришел в мир, вовсе не существует как нечто наличное, и все дело в том, чтобы его найти и занять. Такое «место в мире» — объект в большей мере «виртуальный», чем реальный, а «найти» его еще не значит «занять». Скорее, речь идет о том, что перед человеком стоит задача и открывается возможность самоосуществиться в том или ином качестве при данных начальных условиях. Нет никакой гарантии, что даже «теплое местечко», заботливо приготовленное благополучными родителями своему обожаемому чаду, окажется достаточным условием его безбедного и тем более «подлинного» бытия (даже если оно дает гарантии его жизненного успеха).
1 Одна из работ «позднего» Хайдеггера, кстати, называется «Holzwege» («Лесные троны»), и это название часто становится общим для сборников статей, по своей конкретной тематике весьма различных, но объединенных новым пониманием задач философской мысли.
2 Этот термин использует и сам Хайдеггер, и историки философии для обозначения некой переломной вехи в его творчестве, поэтому я поставил его в кавычки.
Важнейший, судьбоносный вопрос для человека, согласно Хайдеггеру, в том, находит ли он в своей «доле» свою собственную «сущность», которая соответствовала бы этой «доле».
Человек, таким образом, самим своим бытием оказывается «заброшенным» в истину бытия. Это значит, что искать свою «сущность», свое «предназначение», свое «место в жизни» где-то далеко, пытаться «делать жизнь» с кого-то — чуть ли не заведомо значит осуждать себя на бытийную «неподлинность»! Подлинное бытие — это его собственное, а не заемное бытие, и оно обнаруживается в экзистенции, в «открытости» человеческого существа, «так что он, поскольку он экзистирует, хранит истину бытия, и этим самым оказывается в бытийном озарении, как сущее, что он есть это».
Правда, как именно оказывается он «этим», появляются ли для него, и как именно, в бытийном озарении Бог и боги, история и природа, как они наличествуют, или их нет вовсе — это решает не сам человек. «Пришествие» того или иного сущего в его бытие — это «участь» человека. Но для человека остается вопрос, находит ли он себя в том, что посылает ему судьба, соответствует ли он своей «участи»?
Эк-зистировать, по Хайдеггеру, — значит «находиться в бытийном озарении». И тут же он поясняет: озарение (Lichtung) следует связывать не только со «светом» (Licht), но и с прилагательным «легко» (leicht); и потому состояние «озарения» характеризуется тем, что оно сопровождается ощущением легкости, открытости. Экзистировать поэтому — это значит жить «легко», «открыто».
Отношение между бытием и человеком «поддерживается» самим человеческим бытием (не «сущим», которое «приходит» к человеку
483
как его «участь»!). Таким образом, оно, бытие, «некоторым образом «конденсирует» Dasein, как «место», в котором совершается озарение: это момент, ситуация, когда внезапно все становится ясно. Сохранить эту ясность, поддержать эту легкость — вот это уже зависит от самого человека.
Тот способ, которым является сущее, меняется в ходе бытийной истории. Истинность сущего — это его несокрытость. Поэтому, для того чтобы добраться до истины (здесь — до подлинности сущего как «моего»), не нужны никакие посредники и никакие операции опосредования! «Только озарение дарит и обеспечивает нам, людям, выход к сущему… Благодаря этому озарению сущее в известной и меняющейся мере оказывается несокрытым».
К несокрытости, однако, относится и свойство сущего «скрываться», когда сущее в целом ускользает от постижения. Сущее «скрывается» от нас, не высвечиваясь в озарении: оно перед нами, но мы его, так сказать, «в упор не видим». Это и есть экзистенциальные границы нашего познания. Это происходит тогда, когда сущее прикрывает сущее (феномены «моего» заблуждения и «моей» ошибки, когда я, например, заблуждаюсь относительно близкого мне человека, не замечая его гнусных поступков, хотя сами эти поступки мне известны. То же, разумеется, частенько касается и моих собственных поступков).
Вообще-то человеку свойственно ошибаться: он склонен придерживаться того, что кажется близким, то есть сущего — и потому забывать то, что «дальше», что скрывается — бытие [1]. Назначение человека как эк-зистенции состоит в том, чтобы оставаться открытым «для несокрытости самого озарения», что вовсе не просто. Но ведь «Истина бытия — это когда совершается озарение, которое несет все высвеченное сущее».
1 Есть русская поговорка: «По одежке встречают — по уму провожают». Так-то оно так, но многие так и останавливаются на «одежке»: вспомним ситуацию гоголевского «Ревизора»…
Все это хорошо, можно бы сказать Хайдеггеру, но есть ли какой-нибудь путь к достижению подлинности собственного бытия? Например, пушкинский Пимен говорил мятущемуся Григорию Отрепьеву: «Смиряй свой дух молитвой и постом!», а в некогда распространенной шутливой (только ли?) заповеди солдату были-таки строки:
О, воин, службою живущий!
И ото сна опять восстав,
Читай усиленно Устав!
484
Так вот, по мнению Хайдеггера, подход к бытию открывается через язык, и бытие оказывается «озаренным» (высвеченным) «на пути к языку». Озарение рождает в сознании человека такое слово, которое сразу «высвечивает» то сущее, которое оно обозначает. Это слово в русском языке очень удачно называется «метким». Наверное, каждому знакома ситуация, когда ему приходилось мучительно искать подходящие слова — кому-то для признания в любви, кому-то для того, чтобы рассказать другому человеку о красоте горного озера… Как часто мы слышим (или говорим): «у меня не хватает слов»; или еще более решительно: «это вообще нельзя передать словами!» Но если верно последнее, то не значит ли это, что предметный мир этого человека, его культура просто не освоили «этого»? Когда освоят, появятся и слова, и даже не просто «подходящие», а «нужные», «те самые». Слова языка живут в том, что называется «живой речью». Не в словаре: ведь, как говорил французский психолог Делакруа, «Любой словарь есть кладбище»! Разумеется, язык в толковании Хайдеггера — это не то, что человек сам избирает по своему произволу (например, обращаясь к словарям), а то, «в чем он уже есть и откуда он говорит». Другими словами, человек становится человеком только тогда, когда он освоил язык и когда он с помощью языка (другого способа нет) формирует свой предметный мир, высказываясь, и тем самым выказывая этот, собственный мир. Поэтому человеку следует самому прислушиваться к языку, для того чтобы воспринять то, что он, язык, говорит. Это — смысл говорения («сказывания») — в значении «указывать, позволить явиться».
Поэтому-то, читаем мы в «Письме о гуманизме», «Язык есть дом бытия». И понятно, что «В жилище языка обитает человек», поскольку без языка «человеческого» еще не существует; существуют разве что биологические предпосылки человеческого.
Наличие бытия в языке, по мнению Хайдеггера, открывается прежде всего в изначальном поэтическом сказании; здесь видно, как в словесной форме рождаются первичные образы культуры; здесь сказитель сразу и поэт, и мыслитель; более того, он творец культуры в самих ее истоках. Здесь бытие «открыто», поскольку, как пишет Хайдеггер в «Письме о гуманизме», мысль «… прилагается к жизни. Мысль действует, поскольку мыслит. Эта деятельность, пожалуй, — самое простое и вместе высшее, потому что она касается отношения бытия к человеку. Всякое воздействие покоится в бытии, но направлено на сущее» [1].
1 Цит. по: Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 192. Перевод В. В. Бибихина.
Однако эта изначальная гармоничность бытия и сущего в действии мысли (Хайдеггер называет это состояние «чистым осмыслением»)
485
оказалась утраченной, образовалась оппозиция «субъекта» и «объекта». Мышление оказалось зажатым в жесткие рамки «логики» и «грамматики» и приобрело характер «техники», поставленной на службу практического действия. Истоки этого процесса отчуждения мысли от человеческого бытия наблюдаются, по Хайдеггеру, уже у Платона и Аристотеля. В результате и философия стремится стать «наукой» и «понемногу превращается в технику объяснения из первопричин. Люди уже не думают, они «занимаются философией» [1].
Разумеется, и «техника», в любых ее толкованиях, — это способ человеческого бытия, но способ, так сказать, вырожденный, частичный, иссушающий «изначальное» мышление, что проявляется не только в жесткой власти «логики» и «грамматики» [2], но и в «упадке языка». Техника — это ограниченный, исторически определенный способ, в котором раскрывается бытие. Но об этом современный европейский человек не ведает, и потому не может уйти от «притязаний» техники. Техника становится «роком» нашего времени. В современной технике сущее предстает в виде «поставок» (Gestell) — в смысле «чего-то требовать», «поставлять», «замещать» (другими видами подхода к сущему). Поэтому она имеет отношение как к природе, так и к человеку («предоставлять», «поставщик»). Поставляемое сущее показывает себя как «наличие» («запас») — Bestand, оно оказывается «готовым к применению» в интересах необозримых планов и действий техники. Опасность всего этого заключается в том, что человек начинает рассматривать все сущее, включая самого себя, только как материал для поставок, ориентированный на успех. При этом оказываются забытыми другие виды «самораскрытия», как и «близкое бытия».
Конец этой эпохи наступит, когда человек увидит эту опасность и пробудится из состояния «забвения бытия».
1 Хайдеггер М. Время и бытие. С. 194.
2 От чего, к счастью, избавляются «подлинные», по Хайдеггеру, поэты, вроде Гельдер-лина.
Экзистенциализм Сартра
Знакомясь с философскими взглядами этого «властителя дум» образованной западной публики XX века (особенно бунтующей французской молодежи 60-х годов), мы найдем здесь очень много общего с идеями Хайдеггера, что вполне понятно не только потому, что это европейские мыслители одной эпохи, но и потому, что вышли они оба из «Гуссерлева гнезда» и развивали феноменологическую программу.
486
Я беру на себя смелость утверждать, что их дискуссии, иногда довольно жаркие, их расхождения (на которых они оба нередко как раз акцентируют внимание своих читателей и почитателей) все же касаются скорее
