Сартра.
Любопытно, кстати, что Хайдеггер в книге «Бытие и время» не уделяет этой стороне человеческой жизни ни малейшего внимания.
В самом деле, ведь есть же детская сексуальность, чувство, которое проявляется задолго до того, как завершилось половое созревание в физиологическом смысле, а евнухи так же испытывают сексуальное
546
желание, как и «нормальные» мужчины. Не говоря уж о том, что половой акт составляет только малую, и далеко не всегда самую важную часть сексуальной жизни нормального человека. Сексуальная жизнь людей отличается от сексуальной жизни насекомых, червей или моллюсков прежде всего и в конечном счете тем, что в случае человеческого желания «имеется некто как Другой для меня, и я для него есть Другой» [1]. И только поэтому тема сексуальной жизни — это проблема онтологии; и только в рамках онтологии можно задавать такие вопросы, как «что значит «быть сексуальным»», а отвечая на них, мы уж всенепременно обнаружим тему Другого: в «бытии сексуальным» всегда присутствует то, что называется «сексуальным интересом»; а какой может быть сексуальный интерес, если нет того, на кого он направлен?
Теперь поставим другой вопрос, о субъекте желания. Впрочем, если вопрос сформулирован так, то он уже неявно содержит и ответ: желает не «мое тело», а именно Я. Мое желание — это «особая форма моей субъективности» [2]. Сексуальное желание обычно вызывает смятение, и почти всегда сопровождается смущением (в отличие, например, от желания поесть).
Далее. Каково содержание сексуального желания? Каков его предмет? Или, яснее: желает ли, скажем, мужчина того наслаждения, которое он надеется испытать с этой женщиной, или желает саму эту женщину! Если первое, что выражается предложением «займемся любовью», то справедливо высказывание: «Женщина похожа на хорошо сервированный стол, на который смотришь по-разному до и после обеда», а подлинный храм любви — это публичный дом. Нормального человека такая форма сексуального желания скорее принижает, компрометирует в глазах любимой, в собственных глазах и в общественном мнении: ведь здесь он сам оказывается целиком сведен к собственным телесным потребностям. Не потому ли в том случае, когда человек оказался целиком во власти такого желания, говорят, что его «захлестнула страсть», что он в те минуты «обезумел», что «на него нашло какое-то затмение», что он «потерял голову», «забыл обо всем на свете» и т. п.? Остается одно телесное желание, «ничего, кроме тела»; любовники срывают одежду с себя и друг с друга, чувствуют друг друга «кожей и всем телом» — а дальше и в самом деле «ничего не соображают». Совершается, как пишет Сартр, «….воплощение тела другого». Любовные ласки — это не что иное, как «присвоение» тела «друго
547
го» — ведь это непременное прикосновение. Это, правда, не одно только прикосновение, но буквально «рождение» кожи «другого» под моими пальцами то, что и вправду можно назвать «церемонией инкарнации» (воплощения) «другого» для меня — как, впрочем, и для него самого. Ведь в обычной ситуации мы не чувствуем ни собственной кожи, ни кожи другого — во всяком случае, не чувствуем так (достаточно сравнить эти ощущения, скажем, с ощущением прикосновения к коже другого, безразличного вам человека в лифте, в очереди, в вагоне метро, часто даже на танцплощадке или переполненном пляже). Иное дело ласковое прикосновение. Ласка, пишет Сартр, выражает желание так же, как язык выражает мысль.
Все это так. Но ведь существуют мотивы желания, и человек не желает «абы кого и абы когда». И здесь на авансцену выходят моменты символические (вроде локона любимой в медальоне в те старые времена, когда девушки «влюблялися в обманы и Ричардсона и Руссо», или пресловутого платка Дездемоны). Тогда все выглядит несколько иначе: в этом случае тело той, о ком мечтают, у которой целуют не только губы, щеки, ручки или ножки, но и край платья, ее тело, будучи желанным, вовсе не простой материальный объект, пусть из живой плоти; предмет желания — она полностью, то есть «вместе» с сознанием [1].
1 Это, согласно Сартру, свидетельство того, что в форме желания «неантизируется» сознание.
Желание, таким образом, не просто чувство, а именно способ бытия; это доказывает тот факт, что вместе с желанием изменяется, и притом радикально, и сознание, и коррелятивно ему меняется весь мир. Прекрасная иллюстрация стихотворение Б.Пастернака «Марбург».
Но вернемся к Сартру. Он пишет: «Существует мир желания» [2], в котором любое прикосновение есть ласка: «Моя рубашка касается моей кожи, и я чувствую ее: она, которая для меня обычно была самым отдаленным объектом, становится ощущаемой непосредственно; теплота воздуха, дуновение ветра, лучи света и т. д. — все мне представляется особым образом, как непосредственно слившееся со мною и открывающее мою кожу своей кожей. С этой точки зрения желание — это не только затушевка сознания его фактичностью; оно коррелятивно оклеиванию тела миром; и мир делается оклеивающим; сознание вязнет в теле, которое вязнет в мире» [3].
548
Идеал этого способа бытия — это «быть-в-средоточии-мира»; и потому «наслаждение сладострастья часто напоминает смерть…» [1]. И как только я встречаю взгляд, как только ощущаю его как взгляд Другого (то есть вижу личность, свободу) — две личности сталкиваются в борьбе; я хотел бы присвоить себе его свободу. Но свобода эта мертва: ведь ее нет в том мире, где Другой — только объект, и «все происходит так, как будто я хотел овладеть человеком, который вырвался, оставив в моих руках пальто. Та добыча, которой я владею, — это пальто; я всегда овладеваю только телом, психическим объектом в составе мира; и хотя все движения этого тела могут интерпретироваться в терминах свободы, я по сути потерял ключ этой интерпретации: я могу подействовать только на фактичность» [2].
Идеал желания — владеть трансцендентностью другого в качестве чистой трансцендентности и тем не менее как телом, свести другого к чистой фактичности — таким образом, недостижим в принципе. Не в этом ли причина постоянной неуверенности в прочности любви, неуверенности в том, что возможность сексуальных наслаждений — это надолго, если не навсегда?
С другой стороны, осуществленное желание, фактическое обладание телом другого, даже когда оно сопровождается самоотдачей, когда страсть взаимна, когда ни тот, ни другой не думают о «своих возможностях» за пределами чистого «здесь и теперь», когда «инкарнация» личностей — уже свершившийся факт, когда «сам собою», вопреки воле, происходит оргазм как удовольствие уже вполне физиологической природы — внезапно контакт разрушается и желание теряет свою цель. В этот момент другой-как-объект превращается в друго-го-как-взгляд, со всеми теми последствиями, которые нам уже известны.
Часто такая внезапная трансформация порождает отвращение и служит почвой для мазохизма: вместо ласки тело требует жестокости и насилия, ударов, укусов, щипков и т.д. (ситуация, сегодня слишком хорошо нам известная — если не из собственного опыта, то из множества заполонивших наши экраны видеофильмов).
К нему близок и садизм, страсть сухая, злобная и жестокая, в которой нет уже никакого ясного сознания цели сексуального желания, не говоря уж о связанных с ним ценностях. Садист не испытывает смущения, которое сопровождает желание; более того, сама возможность собственного смущения вызывает у него ужас и отвращение, некое чувство унижения. Садист желает не просто превратить другую личность в другого-объект, но сделать это так, чтобы личность другого
549
была унижена сведением ее к простой телесности: другой должен быть силой превращен в «инструмент», в используемый объект. Тем самым садист сам как бы ускользает от «инкарнации», он — «хозяин»; свидетельством этого должно стать страдание другого — здесь не может быть никакой взаимности сексуальных отношений. От нормального сексуального поведения, которое всегда грациозно, когда кажется, что даже совершенно обнаженное тело как бы облекает невидимая вуаль (иногда тонкая полупрозрачная ткань белья только подчеркивает изящество обнаженного тела), садизм отличает грубая непристойность [1]. Само по себе обнаженное тело не непристойно непристойным его делают определенные позы и телодвижения, они делают его, так сказать, «слишком голым», подчеркивают его «назначение» в качестве инструмента полового акта. Садист, по сути, хочет не сексуального удовлетворения, а унижения другого, сокрушения его свободы (можно сказать, что как раз в унижении другого он и находит сексуальное удовлетворение); поэтому он добивается того, чтобы другой не только страдал, но и просил пощады. Садист холоден, он не торопится, сопротивление жертвы, отказ просить пощады только продлевает ему удовольствие; он использует все свои средства, одно за другим, как использует свои инструменты техник-профессионал; и когда жертва перестает сопротивляться, когда ее тело покорно принимает любую грубую позу, — его желанная цель достигнута: нелепая и отвратительная поза жертвы есть «образ самой свободы, сломанной и порабощенной» [2].
Но ведь тогда свободы другого уже нет! Это значит, что, когда «все сделано», оказывается, что «все это было ни к чему»: садист, по сути, не знает, для чего ему использовать это пассивное тело (если целью было физиологическое удовлетворение, то он мог бы достигнуть его намного раньше); его желание исчезает. «Садизм есть крах желания, и желание есть крах садизма» [3]. И конечный итог, «физическое обладание», у садиста, как и у мазохиста, скорее только символизирует осуществление их намерений, чем в самом деле является таким осуществлением. Поэтому-то ничто не вызывает у садиста такой злобы, как взгляд жертвы, когда «все уже кончено» [4].
1 Пример первого выражен в классическом балетном любовном танце, иногда в стриптизе. Сегодня, однако, не только стриптиз, но и балет часто отмечены как раз грубой непристойностью, что достаточно очевидно свидетельствует о том, какому зрителю они главным образом адресованы.
2 EN. Р. 474.
3 Ibid. Р. 475.
4 Здесь Сартр отсылает своих читателей к роману Фолкнера «Свет августа», где в гаснущем ненавидящем взгляде умирающего негра его мучители видят, что ничего не добились, и что этот взгляд они будут помнить до самой смерти.
550
Разумеется, мазохизм и садизм — отклонения от нормы в тех формах бытия, которыми являются желание и любовь. Сами же эти формы бытия, будучи фундаментальными, согласно Сартру, свидетельствуют о том, что для-себя-бытие перед лицом «другого» сексуально, и что таким способом «сексуальность приходит в мир» [1].
Конечно, этот способ бытия не исчерпывается желанием и любовью: не менее фундаментальна также ненависть.
