уж о понятиях «ментальность» и «дух», которые были нацелены именно на то, чтобы «установить общности смысла, символические связи, игры подобия и отражения между синхронными и последовательными феноменами данной эпохи, или выявляли в качестве принципа общности и объяснения суверенность человеческого сознания. Необходимо усомниться во всех этих предзаданных общностях, группах, существующих до чистого рассмотрения, связях, чья истинность предполагается с самого начала; необходимо изгнать всю эту нечистую силу, которая обычно сковывает друг с другом различные дискурсы, необходимо извлечь ее из той темноты, где простираются ее владения. Во имя методологической строгости мы должны уяснить, что можем иметь дело только с общностью рассеянных событий» [2].
1 На мой взгляд, лучше было бы здесь использовать термин «дискурсивное единство».
2 Фуко М. Археология знания. С. 24.
Эта операция феноменологической редукции должна быть проведена радикально: все те группы объектов, которые привычны в нашем предметном мире и которые сложились в науке, искусстве, литературе, философии, религии и пр., должны быть подвергнуты критическому анализу — не только поставив вопрос, можно ли их корректно использовать применительно к другим историческим периодам (очевидно ведь, что в поле дискурса XVII века все эти объекты и их отношения друг к другу были совсем иными, чем в XX веке), но прежде всего относительно того, насколько вообще оправдано их различать в качестве «индивидуальностей» в наши дни.
«Во всяком случае, эти различения (когда речь идет о тех из них, что мы допускаем, или о тех, что современны изучаемому дискурсу) сами по себе являются рефлексивными категориями, принципами классификации, правилами нормативного толка, типами институциали-зации; эти факты дискурса, разумеется, требуют анализа наряду с остальными, но вместе с тем они, со своими достаточно сложными взаимосвязями, не являются характерными, исконными и общепризнанными» [1].
645
Прежде всего, уверен Фуко, «… необходимо отказаться от наиболее очевидного — от концептов книги и произведения» [2] — несмотря на то что они даны нам очевиднейшим образом, что книги существуют как материальные пространственные объекты, а в их текстах, как правило, есть начало и конец. В пространстве дискурса как такового все обстоит не так: практически в каждой книге есть прямые отсылки другим, не говоря уж об отсылках косвенных, которые содержатся и в названии, и чуть ли не в каждой строке. Получается, что в книге как в моменте дискурса мы имеем вовсе не индивидуальный объект, не «атом дискурса», а скорее некий узелок языковой сети. Только на складе книга — это что-то вроде кирпича, поскольку она занимает здесь место и имеет вес; но ведь главное в книге вовсе не это!
Так же обстоит дело с произведением. Само это понятие расплывчато: произведением называют и совокупность изданных текстов, и наброски, и записные книжки. В самом деле, «Какой статус следует закрепить за дневниками, заметками, записками слушателей, — короче говоря, за всем тем муравейником словесных следов, которые человек оставляет после смерти и которые обретают голос в бесконечном пересечении множества языков?» [3]
1 Фуко М. Археология знания. С. 24.
2 Там же.
3 Там же. С. 25.
Достаточно чуть задуматься, чтобы понять, до какой степени произведение как единство в сфере культуры возникает в итоге интерпретации, которая к тому же различна у разных интерпретаторов.
Из всех таких рассуждений у Фуко следует практическое предложение: необходимо прорваться сквозь все эти мнимые очевидности к «чистому полю дискурса», на котором все эти очевидности растут; попытаться проникнуть к уровню более устойчивых «единств», которые сами по себе будут единицами, будут обладать непререкаемой индивидуальностью, а не сомнительной индивидуальностью «узелков» в непрерывной ткани. Этим базисным уровнем в его онтологической конструкции является уровень «событий», а дискурс на этом уровне предстает как «популяция событий».
Здесь следует иметь в виду, что дискурс и «пространство мысли» — совсем не одно и то же. Для исследователя дискурса речь должна идти о чистом описании дискурсивных событий. С похожим различением мысли и языка мы уже встречались в структурной лингвистике, для которой в «чистом» языке нет «ничего, кроме различий». Фуко
646
считает, что он делает еще один шаг к сути человеческого бытия, продолжая работу, проделанную структурной лингвистикой. Ведь дискурс событий — это вовсе не тот предмет, который изучает лингвистика! Если структурная лингвистика конструирует систему правил, имеющих силу для всей бесконечности высказываний, возможных в языке, то анализ дискурса ставит вопрос диаметрально противоположным образом: в соответствии с какими «объективными» правилами было сконструировано данное конкретное высказывание? Иначе говоря, «Почему такие высказывания возникают именно здесь, а не где-либо еще?» [1]
Еще раз подчеркну: анализ высказывания (если высказывание понимать «чисто», только как событие) следует отличать от анализа мысли. Анализ мысли ставит своей задачей «разглядеть за самими высказываниями либо интенцию говорящего субъекта, активность его сознания, … либо вторжения бессознательного, происходящие помимо воли говорящего в его речи или в почти неразличимых зияниях между словами; во всяком случае, речь идет о том, чтобы заново восстановить другой дискурс, отыскать безгласные, шепчущие, неиссякаемые слова, которые оживляются доходящим до наших ушей внутренним голосом». [2] Поэтому анализ мысли неразрывно связан с ее историей в традиционной трактовке этого понятия — он просто требует исторического (в смысле — генетического) подхода. Описание же дискурса в таком подходе не нуждается; даже, более того, — оно его отвергает! Традиционный исторический подход неизбежно хочет найти связи; он их предполагает — и тем самым подрывает «индивидуальность» того, что исследует. Анализ дискурса стремится сначала избавиться от всяких следов «непрерывности», представив пространство дискурса как распределение, «рассеяние» составляющих его индивидов.
1 Фуко М Археология знания. С. 29.
2 Там же.
Далее, исследование «чистого» дискурса, как уже не раз было сказано, должно быть чистым описанием, в то время как анализ мысли таким описанием быть не может. Этот анализ «…всегда аллегоричен в отношении к тому дискурсу, который использует. Его главный вопрос неминуемо сводится к одному: что говорится в том, что сказано? Анализ дискурсивного поля ориентирован иначе: как увидеть высказывание в узости и уникальности его употребления, как определить условия его существования, более или менее точно обозначить его границы, установить связи с другими высказываниями, которые могут быть с ним связаны, как показать механизм исключения других форм выражения. … Основной вопрос такого анализа можно сформулировать так: в чем состоит тот особый вид существования, который раскрывается в сказанном и нигде более?». [1]
647
Вот еще один аргумент Фуко в защиту тезиса об отличии высказывания как единицы дискурса от «единичной» мысли: «…высказывание всегда является таким событием, которое ни язык, ни смысл не в состоянии полностью исчерпать. Это необычное событие: во-первых, потому, что оно связано с письмом или речевой артикуляцией и в то же время раскрывается в самом себе как остаточное существование в поле памяти или в материальности манускриптов, книг и вообще любой формы регистрации; во-вторых, потому, что оно остается единым и вместе с тем открытым повторениям, трансформациям, реактивациям; наконец, потому, что оно определено не только провоцирующей его ситуацией и следствиями, но и… теми высказываниями, которые ему предшествуют или его сопровождают» [2].
1 Фуко М. Археология знания. С. 29 — 30.
2 Там же. С. 30.
В результате такой радикальной редукции, примененной в отношении фактов, происходит освобождение от всех тех предпосылок, которые определили формирование тех предметных единств, с которыми имеет дело сознание человека, приверженного (как сказал бы Гуссерль) не феноменологической, а естественной установке. Но таким способом открывается горизонт выявления связей другого уровня — структуры «чистого» дискурса как такового. Если феноменология обращает внимание на законы конструирования предметной сферы сознанием трансцендентального субъекта, то здесь открывается возможность увидеть «характерные черты существования и правила появления», которые не зависят от «столь мало осмысленных», по мнению Фуко, общностей, как говорящий индивидуум, субъект дискурса, автор текста — короче, которые свободны от всяких «антропологических концептов».
Такова преамбула книги, посвященной общим принципам «археологии знания». Теперь можно перейти к основным деталям этой концепции.
Что такое формация дискурса как совокупности высказываний и каковы отношения, которые определяют его структуру? Для начала Фуко ставит риторический вопрос:
«Что такое медицина? грамматика? политическая экономия? Что это, как не ретроспективно установленные общности, благодаря которым наука создает иллюзию своего прошлого? Быть может, это всего лишь формы, раз и навсегда определенные, но вместе с тем суверен
648
ные и развивающиеся во времени? Какого рода отношения возможны между высказываниями, составляющие столь привычным и настойчивым образом все эти загадочные образования?» [1]
Разве не очевидно, к примеру, что содержанием понятия «безумия» или «душевной болезни» в XVII веке и в наши дни являются разные вещи? Быть может, есть основания утверждать, что в различные эпохи «речь идет о различных болезнях и совершенно различных больных»? [2] Или, другими словами, можно предположить, что существовали различные «дискурсы безумия», с различным составом совокупностей высказываний, касающихся безумия? Но если так, то не следует ли отсюда вывод, что было бы напрасным трудом искать в культуре безумие как таковое, как некий самостоятельный объект, вроде строения молекулы воды, а в истории представлений о безумии видеть только (или главным образом) рост наших знаний об этом объекте? Но в таком случае придется сделать вывод, что в культуре не существует единого «горизонта объективности», — напротив того, существуют сменяющие друг друга разные «дискурсы безумия», в рамках которых коррелированны друг с другом разные практики: высказывания из области юриспруденции, религиозных проповедей и оценок, медицинская диагностика, правила лечения и пр.
Между такими дискурсами существуют «разрывы». Получается, что этапы в истории медицины характеризуются различными «стилями», а не разным уровнем знаний об одном и том же «объекте». Стиль, свойственный определенному «медицинскому дискурсу», можно было бы определить как «неизменный характер актов высказывания». Аналогично, «клинический дискурс был совокупностью гипотез о жизни и смерти, об этических предпочтениях и терапевтических предписаниях, сводом цеховых уложений и пропедевтических моделей, с одной стороны, и совокупностью описаний — с другой. Поэтому все вышеперечисленное не может быть абстрагировано друг от друга, и описательные высказывания были здесь лишь одним из видов формулировок, представленных в медицинском дискурсе» [3].
Это одно из направлений
