исследования дискурса, когда внимание исследователя акцентировано на факторе прерывности. Но может быть и другое, в основе которого лежит гипотеза о наличии системы концептов, свойственных определенной эпохе, «содержание и использование которых было определено раз и навсегда» [4]. Пример этого — весь
649
анализ языка и грамматики в классическую эпоху (вплоть до конца XVIII века) основывался на определении суждения как общей формы любой фразы, понятия существительного и прилагательного объединялись в категории имени; глагол был тождествен логической связке, а слово трактовалось как знак представления. Это значит, что существует жесткая архитектоника классической грамматики. Эта парадигма была выражена в трудах логиков Пор-Рояля. В рамки этой парадигмы не укладывались очевидные для нашего времени представления о том, что и звуки сами по себе также нечто выражают, что в словах имеется некое неочевидное «примитивное знание»; что лингвистика может заниматься такими вещами, как регулярности в изменениях согласных; что глагол можно рассматривать и в качестве простого имени. Не значит ли это, что мы имеем дело с двумя разными языково-грамматическими дискурсами?
1 Фуко М. Археология знания. С. 30.
2 Там же. С. 34.
3 Там же. С. 35.
4 Там же. С. 36.
Теперь открываются две перспективы: либо пытаться сформулировать некоторую совокупность обобщающих понятий, с позиций которых «классическая» и современная грамматика предстанут не как совершенно самостоятельные «индивиды», а как моменты некоей высшей целостности, либо же зафиксировать временную дистанцию, в пределах которой они никак не совместимы друг с другом.
Исследуя дискурсы, можно попытаться сгруппировать высказывания, основываясь на тождественности их тематики. Это, наверное, проще всего. Однако результат этой работы обладает сомнительной ценностью, поскольку чаще всего (если не всегда) темы дискурса в различные исторические эпохи только внешне кажутся тождественными. Например, контекст идеи эволюции в XVIII веке — это составление таблиц (списков) животных, принадлежащих разным эпохам («теория катастроф» Кювье); а в XIX веке — это исследование взаимодействия организмов со средой, что делает излишним представление о катастрофичности истории жизни на нашей планете.
Из всего вышеизложенного следует вывод: «…вместо того, чтобы восстанавливать цепь заключений (как это часто случается с историей науки или философии), вместо того, чтобы устанавливать таблицу различий (как это делают лингвисты), наш анализ описывает систему рассеиваний» [1]. Такая система рассеиваний и есть дискурсивная формация. Наука, теория, идеология, медицина, искусство, литература и пр. конечно же могут быть поняты как дискурсивные формации, но если их брать только в качестве данности, описывать их так, как они есть «сами по себе», согласно их собственной внутренней связи, а не пыта
650
ясь строить конструкции, содержательно объясняющие их целостность и представляющие их чем-то вроде «книги», пусть даже написанной коллективным автором, но объединенной преемственной связью во времени, внутренней логикой и единой целью. Всякие подобные попытки толкования несут с собой опасность домысла и даже «метафизики», которые тем более опасны, что с точки зрения здравого смысла они как раз и выглядят как объективное описание.
1 Фуко М. Археология знания. С. 39.
Это значит, между прочим, что нужно (во всяком случае, для начала) избавиться от разделения дискурса как предмета исследования на «уровни» явления и сущности, ограничившись «поверхностью появления» составляющих его объектов, и зафиксировать связи, существующие на этой «поверхности», — и ничего больше. Если речь, к примеру, пойдет о психиатрии, то нужно обратить внимание на то, когда некие индивидуальные особенности человеческого поведения начинают рассматриваться как «ненормальность» и получают статус «отклонения от нормы», «сумасшествия», «психоза», «невроза», «дегенерации», «болезни» и т.п.; когда эти индивидуальные особенности, обретшие статус «ненормальности», в обществе терпят, когда их лечат и когда за них карают. Затем можно исследовать, когда в рамках этого психиатрического дискурса появляются другие «поверхности» — например, искусство с его собственными нормами и «отклонениями», сексуальность со своими нормами и «извращениями», и тоже с характерными оценками этих отклонений и действиями, предпринимаемыми обществом в отношении таких людей и продуктов их деятельности.
«Так в поле первичных различий, в дистанции, прерывности и непрерывности и раскрывающихся порогах, психиатрический дискурс находит возможность очертить свою область, определить то, о чем он будет говорить, придать этому статус объекта и вместе с тем заставить его выявиться, сделать его именуемым и описуемым» [1].
1 Фуко М. Археология знания. С. 42.
После того как образовалась эта система отличий и связей между ними, появляется общепринятый язык с соответствующими терминами, в котором эти различия описываются, кодифицируются, входят в справочники и пр.
Далее следует фиксировать, когда медицина (а не религия, общественное мнение или политика) становится высшим арбитром во всех делах, связанных с безумием или вообще нервными расстройствами; как сообщество психиатров обзаводится своей, квазиадминистративной и квазиюридической, системой организаций и действий; кто и на каком основании выносит приговор о принудительном лечении, о воз
651
можности передать на поруки или необходимости заключения в сумасшедший дом и пр.; какие перемены синхронно происходили в уголовной и гражданской юриспруденции, где тоже образовывались свои понятия (вроде «убийства на почве ревности» или «в состоянии аффекта»).
Так происходит нечто вроде инвентаризации проявившихся различий, которые получают имена и в конце концов покрываются «решеткой слов и высказываний». Но анализ дискурса на этом не должен останавливаться: следует поставить вопросы о том, как и почему образовались эти совокупности связанных друг с другом различений, как и почему они отличаются от других совокупностей, каковы связи между разными совокупностями? (Например, связь психической патологии с наследственностью или воспитанием; или связь юридической карательной практики с медицинской экспертизой.)
Так мало-помалу перед нашим взором проявляется «объект дискурса», характерный для той или иной эпохи. «Это значит, что мы не можем говорить все равно, в какую эпоху — все, что нам заблагорассудится; нелегко сказать что-либо новое, — недостаточно открыть глаза, обратить внимание или постараться осознать, чтобы новые объекты во множестве поднялись из земли, озаренные новым светом». [1] Таких «объектов дискурса», которые существуют до и независимо от дискурса и пока еще не появились в нем только потому, что мы их еще не заметили, скорее всего, в мире культуры вообще нет. Сам этот мир есть «пространство дискурса», и объекты, которые его населяют, порождены самим дискурсом [2].
Их рождение — процесс довольно сложный. Среди отношений, которые формируют объект дискурса, Фуко различает «первичные», которые могут быть установлены независимо от любого дискурса (он их иногда называет «действительными») — например, отношения между институтами, технологиями, социальными формами [3] и пр. — и «вторичные», сформировавшиеся в самом дискурсе (например, то, о чем говорит психиатрия, рассуждая о связях между семьей и преступностью). «Первичные» отношения, согласно Фуко, реальны, «вторичные» же рефлексивны. Именно их можно назвать «собственно дискурсивными». Однако и эти, «собственно дискурсивные», отношения все же не принадлежат самому дискурсу — в том смысле, что они не синтаксис, и связывают они не слова и не фразы. Но вместе с тем они «в ка
1 Фуко М. Археология знания. С. 46.
2 Пожалуй, здесь нетрудно усмотреть аналогию с «предметной действительностью», которая появилась еще в арсенале философских категорий второй половины XIX в. (например, в марксизме).
3 Здесь скорее всего сказывается влияние марксизма.
652
ком-то смысле располагаются в пределе дискурса, они предлагают ему объекты, о которых он мог бы говорить, … они определяют пучки связей, которым дискурс должен следовать, чтобы иметь возможность говорить о различных объектах, трактовать их имена, анализировать, классифицировать, объяснять и пр. Эти отношения характеризуют не язык, который использует дискурс, не обстоятельства, в которых он разворачивается, а сам дискурс, понятый как чистая практика» [1].
Трактовка дискурса как «чистой практики» может стать ключом для понимания сути всей концепции Фуко. На мой взгляд, во-первых, здесь понятие практики выполняет функцию, аналогичную той, которую оно играло в марксистской философии: оно предстает как «нейтральное поле», в пространстве которого устранена или по меньшей мере размыта базисная оппозиция традиционной философии — оппозиция субъективного и объективного. [2] Специфика же конструкции Фуко по сравнению с марксистской (да и не только с ней) определена тем, что движение его мысли начинается не с поисков «посредника» между полюсами прежней гносеологической оппозиции, субъектно-объектного отношения, а с операции, аналогичной структуралистской редукции языка к совокупности «чистых различий», где обнаруживается система базисных отношений, которые неизбежно свойственны и любому реальному, содержательному языку, являясь необходимым (можно сказать, «априорным») условием его существования в качестве языка. Не так уж важен тот факт, что к системе отношений как совокупности правил, присущих дискурсу, Фуко приходит, отталкиваясь от «поверхности объектов». Позитивистским эмпиризмом здесь и не пахнет: не забудем, что объект дискурса (а о других объектах речь у него не идет) — вовсе не самостоятельная и первичная часть «объективной реальности», существующей до всякого дискурса и независимо от него, а момент самого дискурса, который, по словам автора, существует не иначе, как «в позитивных условиях сложного пучка связей» [3].
1 Фуко М. Археология знания. С. 47.
2 Аналогичную роль играло и понятие языка в концепции В. Гумбольдта (если, конечно, не обращать внимания на то, что Гумбольдт ограничивается только сферой духовной деятельности), и понятие «опыта» у эмпириокритиков. Да и вообще, практически общее стремление западных философов, начиная с «абсолютного идеализма» Гегеля, тем или иным путем преодолеть «надоевший дуализм» сознания и бытия, продуцировало разнообразные способы решить эту задачу. Это мы находим и в Гуссерлевской феноменологии, не говоря уж об онтологических учениях Сартра и Хайдеггера. В этом ряду свое место занимает и понятие дискурса как некоей универсальной, всеобъемлющей практики.
3 Фуко М. Археология знания С. 46.
В итоге область культуры, в самом общем виде, предстает как множество самостоятельных, стабильных единиц, напоминающих кольца
653
дыма, которые умеют пускать некоторые курильщики: хотя в этих кольцах дыма нет ничего, кроме сгоревших частиц табака, они все-таки не просто случайные распределения таких частиц. «Динамические» единицы мира культуры это дискурсы; их появление можно достаточно строго датировать, их пространство может быть достаточно строго определено, а отношения внутри этого пространства выявлены (пример тому — психиатрический дискурс, в отличие от неврологического и психологического). При этом, подчеркну еще раз, содержательная сторона объектов
