и как менялись они со временем. Установка Делеза — не установка историка; здесь, при обращении к материалу истории философии, имеет место интерпретация, то есть мыслительная операция «освоения» наличного интеллектуального материала. Поэтому отвлечемся от этой, историко-философской, стороны его текста: ведь и мы взяли в руки книгу Делеза не для того, чтобы познакомиться с античной философией. Так будем же воспринимать его цитаты, исторические аналогии, ссылки и все такое прочее как «продолжение» авторского текста; иначе говоря, будем видеть в Платоне или Кэрролле, о которых пишет Делез, не «самих» Платона и Кэрролла, а прежде всего самого Делеза, который либо соглашается в определенных моментах с этими авторами, или даже выражает собственные мысли, обращаясь к подходящим к случаю текстам и образам Платона и Кэрролла.
Тогда, конечно, и подзаголовок «Предисловия» придется прочесть иначе: не «от Льюиса Кэрролла к стоикам», а хотя бы так: «от Кэрролла по Делезу к стоикам по Делезу». Но это — между прочим. Главное же то, что здесь, на первых страницах книги, мы встречаем идею, которая останется одной из ведущих для всей книги и является важнейшей для понимания онтологической концепции Делеза: с образом «хаоса-космоса» как символом чистого становления, аналогичного содержанию сознания в состоянии умопомешательства [1]; здесь перемешаны «сначала» и «после», «верх» и «низ», «рост» и «уменьшение», «больше» и «меньше». Кэрролл оказался здесь интересен для Делеза не потому, что он попытался языком сказки рассказать своей маленькой ученице о способе мышления современной математики, о ее интеллектуальной активности, представляющей собою сплошное экспериментирование с правилами и способами построения, со знаками и значениями; и даже не потому, что в образе математической мысли, нарисованном Кэрроллом, можно увидеть также и образ процесса языкового
1 См.: Делез Ж. Логика смысла. М., 1995. С. 13.
712
творчества вообще [1]. Кэрролл, по Делезу, показал то, как выглядит мысль в ее истоках, которые вместе с тем суть и ее питательная почва. Образы кэрролловской «Алисы» — это нечто вроде введения в такую онтологию, которая еще более фундаментальна, чем «фундаментальная онтология» Хайдеггера. Почему же? Потому, что в человеческом бытии изначальна (может быть, лучше сказать базисна) не система экзистенциалов, не «конструкция» из экзистенциалов, а именно хаос!
«…Когда существительные и прилагательные начинают плавиться, когда имена пауз и остановок сметаются глаголами чистого становления и соскальзывают на язык событий, всякое тождество из Я, Бога и мира исчезает» [2].
И начало этого распада, нечто вроде запала всеохватывающего процесса, превращающего все «твердые вещи мира» [3] в «плазму», — это «потеря собственного имени», утрата личной самотождественности человека как субъекта своего мира. Так выглядит клиника шизофрении, которая была известна Делезу отнюдь не понаслышке. Однако Делез уверен, что он, как и Кэрролл, рассказывает не о душевной болезни (отсюда, в немалой мере, и обращение к Платону, этому символу рационального мышления) — таков, по его мнению, исток мышления вообще. Поэтому он обращает внимание на феномен парадокса: ведь он способен разрушить любое устойчивое образование «здравого рассудка», совместив и «столкнув лбами» различные или противоположные смыслы! Парадокс — это не шутка; даже если и верно, что он есть «игра досужего ума», то возможность такой игры, если вдуматься, свидетельствует о весьма серьезных вещах, он соприкасается с важнейшими характеристиками мыслительного процесса. Не случайно парадокс способен принимать разнообразнейшие обличья, от анекдота или двусмысленного замечания до логического или математического противоречия, которые ставят под вопрос научные концепции.
1 Прочитав Кэрролла, понимаешь, почему «математика есть язык».
2 Делез Ж. Логика смысла. С. 15.
3 Здесь, понятно, речь идет о предметном мире человека, мире культуры.
Коль скоро парадоксы из различных областей легко поддаются «совмещению» — пример тому и древний грек, который имеет рога только потому, что он их не терял, и тот несчастный, страдавший выпадением волос, который так и не разобрался, когда же он стал лысым, и более современный расселовский брадобрей — то нельзя ли попытаться восстановить (если хотите, «сконструировать») в чистом виде, даже более рафинированном, чем математическая конструкция, тот мир, те онтологические принципы устройства мира, в котором есть
713
место для парадоксов? Вот здесь-то нам и помогут, согласно Делезу, античные стоики. Они учили, что «в конечном счете существует единство всех тел в стихии первичного Огня» [1]. Тела возникают и существуют изначально так, что для них и их положений есть только одно измерение времени настоящее. В самом деле, если их «изначальное и подлинное» бытие — бытие «в составе» Огня (или, что то же самое, в том потоке, суть которого составляет «текучесть»), то у «вещей» как таковых в их истоках нет и не может быть ни прошлого, ни будущего. А если это верно, то в таком мире таких «вещей» не может быть причинно-следственных связей. Их единство, то есть их совместное существование, может быть выражено разве что понятием «судьбы», вовсе не тождественном понятию абсолютной детерминированности, связывающей «прошлое» с «настоящим» и «будущим». У них «общая судьба»: каждое тело, в определенном смысле, есть «причина» любого другого. Это их единственная связь.
Эта связь и выражена в понятии «события»: согласно самой этимологии слова, событие есть не что иное, как совместное бытие. Присмотримся повнимательнее к этому компоненту бытия — для начала, на простеньком примере. Я, автор этой книги, и каждый из моих читателей — современники и английской королевы Елизаветы II, и президента Чечни Масхадова. Что связывает меня с ними, а их со мной? Мы не родственники, даже не знакомые, мы не переписываемся, они вряд ли подозревают о моем существовании; даже при самом смелом предположении о всеобщей связи вещей в смысле лапласовского детерминизма прием в Букингемском дворце или расстройство желудка у Масхадова способны непосредственно воздействовать на меня не больше, чем на звезду Альфа из созвездия Центавра. И все-таки мы — современники! Не значит ли это, что существует некая странная связь изначальной «субстанции» мира культуры, из которой в принципе способны возникнуть любые предметы этого мира (например, моя встреча с Масхадовым или королевой Британии), которая принципиально отлична от «физической» в самом широком смысле, связь воистину «бестелесная»? Так вот, она, по Делезу, есть, и ее можно обозначить термином «эффект» — разумеется, при этом постаравшись избежать распространенной «физической» трактовки этого термина [2].
1 Делез Ж. Логика смысла. С. 17.
2 Когда речь идет об эффекте сверхпроводимости, или эффекте Комптона, или эффекте замедления времени в гравитационном поле, «совместное бытие» как таковое в чистом виде конечно же ни при чем.
«Нельзя сказать, что эффекты существуют. Скорее, они суть нечто такое, что в чем-то содержится или чему-то присуще, обладая тем минимумом бытия, которого достаточно, чтобы быть не-вещью, не существующей сущностью» [1].
714
В языке этому соответствуют не существительные (которые выражают более или менее стабильные «вещи» любого рода) и не прилагательные (которые выражают свойства «вещей»), а глаголы. Точнее, неопределенные формы глаголов, такие, в которых нет (еще нет!) ни места, ни времени.
Мир вещей может быть представлен как «смесь» (других «вещей», вроде атомов, или же свойств, вроде размера, цвета или твердости). Но когда бы говорим, что дерево зеленеет, что ребенок взрослеет, что температура падает, что солнце садится, мы имеем дело уже не со «смесями», а скорее с «бестелесными событиями на поверхности». Заслугу усмотрения этого «бытия на поверхности бытия» Делез и приписывает стоикам, которые шли по другому пути, чем творцы метафизики — Платон, Аристотель и их последователи, разделившие мир на «идеальное» и «материальное» [2]. И даже отбросив «идеальность» как особое бытие в смысле Платона вместе со всем прочим «метафизическим хламом», мы не можем отбросить и «поверхностные эффекты», «события».
Вот на этой-то «поверхности бытия» и рождаются парадоксы: они суть не что иное, как «синтезирование событий». Диалектика в античном смысле — это (только и исключительно!) «наука о бестелесных событиях, как они выражены в предложениях, а также наука о связях между событиями, как они выражены в отношениях между предложениями» [3]. Нет нужды разыскивать сведения о том критянине, который, согласно известному парадоксу, попал в затруднительное положение, объявив, что «все критяне лгут»! Если принять этот тезис, тогда и рассуждения любителя парадоксов Хрисиппа (вроде следующего: «То, что ты говоришь, проходит через твой рот. Ты говоришь «телега» — значит, телега проходит через твой рот») — не дурацкая шутка, которая не способна даже вызвать улыбку, а как раз «эффект на поверхности»; она рождена там, где проходит «граница между вещами и предложениями», где нет субстанциальной разницы между телегой из дерева и словом «телега». Здесь, как мы уже знаем, происходит «игра глагола»: личности и свойства размягчились и распались, остались одни эффекты. Улыбка чеширского кота, способная оставаться после то
715
го, как исчезает сам кот, — это только «первое приближение» к изображению тех ситуаций, которые происходят «на поверхности». И Кэрролл, согласно Делезу, только вернулся к открытию стоиков: ведь в его книжке рассказано не о приключении, случившемся с Алисой, а об «алисином приключении»; Алиса как личность, как маленькая девочка, которая попадает в разные занимательные ситуации, в самом начале «распалась» как самотождественный субъект приключения, она «растворилась» в собственном приключении.
1 Делез Ж. Логика смысла. С. 17.
2 Правда, у Платона, согласно Делезу, такого четкого разделения еще не было; у него есть еще нечто, что «упорно избегает Идеи». Впрочем, под тем углом зрения, под которым мы читаем книгу Делеза, эта деталь, понятно, совершенно не существенна.
3 Делез Ж. Логика смысла. С. 22.
Это «растворение» (пусть в качестве художественного приема) стало возможным потому, что все переведено в пространство языка: предложения языка могут быть равно высказаны и о себетождественных субъектах-личностях, и о «весомых» вещах, и о «бестелесных» событиях. Язык как раз подобен тому гераклитову «огню», который способен принять в себя все это и породить все это. Но как?
События как поверхностные эффекты могут быть высказаны в предложениях. И здесь вступают в действие отношения (функции) предложения. Во-первых, денотация или индикация (то есть обозначение или указание) переводят «положение вещей» в «пространство языка», делают его осознанным и тем самым индивидуализируют. Общая форма этой операции обозначения (или, что то же самое, порождения
