«положения вещей» в качестве индивидов мира сознания) сама может быть выражена в предложении: «это — то» или «это — не то». Мы имеем здесь дело с пустой формой обозначения любого положения вещей. Когда такая операция произведена, то есть когда форма обозначения наполнена содержанием, тогда уже можно говорить об «истинности» или «ложности» предложения.

Во-вторых, высказывания выполняют функцию манифестации: они могут выражать желания и веру. И таким образом они тоже относятся к «положению вещей»: это положение может быть желанным, или можно верить, что оно есть, или, наконец, коль скоро оно высказано, то в нем уже выражен определенный интерес высказывающего. Нетрудно понять, что манифестация предшествует денотации, она условие денотации. И потому Я выступает как «принцип всех возможных денотации» [1].

1 Делез Ж. Логика смысла. С. 28.

Третье отношение — сигнификация (приписывание значения), фиксирует связь слова с общими понятиями. Это очевидно при доказательстве и в обозначающих процесс доказательства ключевых терминах: «следовательно» или «поэтому». Если называние есть непосредственное отношение, то приписывание значений есть процедура косвенная, такая, которая организует связь с другими предложениями. По

716

этому здесь можно говорить не об истинности или ложности (они связаны с называнием или обозначением непосредственно), а только об условии истинности выводимых предложений. Эти условия истинности не обязательно выполняются, всегда существуют возможности ошибки, и потому следствием доказательства может стать предложение ложное, такое, которое нельзя верифицировать; или же его следствием может стать несуществующее положение вещей. Несуществующее положение вещей, которое следует из доказательства, есть абсурд. Такая последовательность характеристик выстраивается, если рассматривать «пространство речи»: здесь, в «говорении», манифестация и в самом деле предшествует денотации и сигнификации «по самой природе» речевых актов.

Но если мы не забыли уроков структурализма, то знаем, что есть и «другой порядок», порядок самого языка, который безразличен к существованию или не-существованию как субъекта, так и какого бы то ни было «положения вещей». Он, этот порядок, должен быть тем самым приписан Богу или Миру. Не означает ли это уже примата сигнификации над денотацией? Не предшествуют ли здесь некие значения называнию, в результате которых «всплывают» предметы? Если это так, то в рассуждениях, предпосылкой которых было «вынесение за скобки» всякого содержания, любой «онтологии», образуется порочный круг.

Чтобы преодолеть эту неприятность, считает Делез, к перечисленным выше трем отношениям придется добавить смысл — дополнительное, четвертое отношение, не сводимое ни к одному из предыдущих. Смысл выше истинности, поскольку смыслом обладают и ложные предложения. Но вместе с тем осмысленность — условие истинности: ведь бессмысленные предложения не могут быть истинными. Это требование безусловно, поэтому оно — «само по себе», оно образует некий «идеальный слой на поверхности событий». Смысл, как пишет Делез, «не сливается ни с предложениями, ни с их терминами, ни с объектом или положением вещей, обозначаемым предложением, ни с «живым», будь то представление или ментальная деятельность того, кто выражает себя в предложении, ни с понятиями или даже выражаемыми сущностями…» [1]

Можно сказать, что смысл «обладает иной природой», чем все вышеперечисленное, поскольку он не имеет «ни физического, ни ментального существования» [2]. Смысл аналогичен гуссерлевской ноэме:

717

например дерево (денотат предложения) можно сжечь, а вот со «смыслом дерева» этого сделать нельзя! К тому же у одного денотата может быть много смыслов (стандартный пример из логических рассуждений неопозитивистов: планета Венера — это «утренняя и вечерняя звезда»). Но существует смысл только в выражающем его предложении, хотя с ним не сливается. Он сразу и выражаемое в предложении, и выраженное предложением «положение вещей» (хотя с последним, кстати, тоже «не сливается» — ведь смысл определенного положения вещей — не то же самое, что само это положение вещей). Поэтому смысл — это «чистое событие» (феномен «совместного бытия» как такового). Событие, как нечто универсальное, всепоглощающее и всепожирающее, подобно огню в онтологии Гераклита, это мы уже знаем, может быть дано только в языке. Благодаря этому язык воистину всемогущ, как об этом говорит одна из притч Эзопа.

1 В тексте книги этот тезис выражен в форме риторического вопроса, который я здесь трансформировал в позитивное утверждение.

2 Делез Ж. Логика смысла. С. 35.

Вот эту тему и разыгрывает Л. Кэрролл в «Алисе», хотя язык, которым он пользуется, и предметная область, к которой этот язык применен, — это слегка завуалированная сказочными образами высшая математика. Правда, как считает Делез, Кэрролл сосредоточил все внимание на теме значения и процессе рассуждения, отодвинув на второй план тему смысла; но эта тема сама вторгается в процесс его рассуждений, как только в нем (процессе рассуждений математика) обнаруживаются парадоксы. Область же предложений шире области математического рассуждения, да и любого конкретного рассуждения вообще: приключения Алисы, согласно Делезу, тем отличаются от волшебных сказок, что «в работах Кэрролла все происходит в языке и посредством языка», они разворачиваются «в плоском мире смысла — события или выражаемого атрибутируемого». В сказках же правила «логической работы» нарушаются, и потому тема смысла вводится здесь непосредственно: парадокс здесь предстает как данность, на границе, разделяющей «предложения» и «вещи», а не как то, что обнаруживается в «чистом» рассуждении, где «вещи» если и появляются, то только как воплощенные предложения (или образы предложений).

Таким образом, сознанию аналитика в языке открывается проблема дуальностей. Сама по себе в философии она отнюдь не нова: отношение материи и духа, природы и сознания — это та «архаическая» дуальность, в которой Делез обнаруживает новые нюансы, отбросив, в стиле позитивистской традиции, ее метафизическую составляющую. Здесь дуальности — это характеристики мира, «состоящего» из предложений и того, что этими предложениями выражается, а не из двух противостоящих друг другу или взаимодействующих друг с другом метафизических начал. Поэтому разделяет эти компоненты не про

718

пасть, через которую сознание традиционного философа стремилось перекинуть мост (например, с помощью теории познания, которая призвана объяснить, как превращается объективная реальность в субъективные знания о ней), а тонкая пленка «поверхности», на которой они соприкасаются и в отдельных точках которой осуществляются переходы одного в другое. Если мы это поняли, то рассуждения Кэрролла, обыгрывающего альтернативу между «есть» и «говорить», между «кусочками вещей» и «кусочками Шекспира» (в «Сильвии и Бруно»), не будут вызывать только недоуменную гримасу [1]. Мы ведь не ощущаем никакого интеллектуального неудобства, когда читаем, слышим и сами произносим фразы, вроде: «при виде такого богатства у нее загорелись глаза», «печаль разрывает мое сердце», «его глаза метали молнии», и т. д. и т. п.? Так что Кэрролл, всего-навсего, чтобы акцентировать внимание на проблеме, выразил ситуацию в форме наглядного образа (кстати, очень близкого известной истории о Ходже Насреддине, который, признав законность требования торговца заплатить за запах шашлыка, которым пропитал бедняк свой кусок хлеба, посоветовал последнему заплатить торговцу звоном монет).

Так открывается в онтологии Делеза дуальность «причин и эффектов, телесных вещей и бестелесных событий. Но поскольку события-эффекты не существуют вне выражающих их предложений, эта дуальность переходит в дуальность вещей и предложений, тел и языка» [2]. Тому, кто привык рассуждать с позиций здравого смысла», для которого различие между «есть» и «говорить» не только очевидно, но и непроблематично, к этим словам Делеза придется добавить, что такой переход совершается только в пространстве всепоглощающего мира сознания: это в нем дуализм «вещественное невещественное» (материальное — идеальное) совершенно равноправен дуализму «есть — говорить»; ведь все коллизии теперь развертываются «на поверхности языка»!

Оказывается, кстати, что «типов» дуальностей здесь намного больше, чем думала традиционная философия и чем предполагает «здравый смысл». Помимо первой дуальности — «причин и эффектов», «телесных вещей и бестелесных событий» [3], и второй дуальности — «тело и язык», «есть и говорить», проступает дуальность «вещь — предложе

719

ние» и «событие — положение вещей». Специфические контуры этой дуальности обнаруживают себя посредством смысла. «В каком смысле?» — задаем мы вопрос, касающийся некоторых предложений. Это значит априори, что предложение, оставаясь одним и тем же, может обладать несколькими разными смыслами:

1 Кстати, в структуралистской литературе (например, у Леви-Строса) мы с этим уже встречались. И парадокс стоиков о телеге, которая проходит через рот, тоже перестает казаться только дурацкой шуткой.

2 Делез Ж. Логика смысла. С. 40.

3 Что, очевидно, уже иной аспект, чем дуальность «причина — следствие», к которой мы так привыкли.

«На стороне вещей — физические качества и реальные отношения, задающие положения вещей, но есть еще и идеальные логические атрибуты, указывающие на бестелесные события. На стороне предложений имена и определения, обозначающие положение вещей, но есть еще и глаголы, выражающие события и логические атрибуты. С одной стороны, единичные собственные имена, существительные и общие прилагательные, указывающие на пределы, паузы, остановки и наличие; с другой — глаголы, влекущие за собой становление с его потоком взаимообратимых событий, и настоящее, бесконечно разделяющееся на прошлое и будущее» [1].

1 Делез Ж. Логика смысла. С. 41.

Таким образом, во-первых, в составе предложений имеются «имена субстанций» и «имена событий», «имена остановок» и «имена становления»; во-вторых, и это главное, предложение обладает двумя отношениями: «денотации» (обозначение вещей) и «выражения» (выражения смысла). Значит, дуальность, как пишет Делез, «сдвинулась внутрь предложения». Пример из «Алисы» проясняет то, о чем хочет сказать автор: когда графы решили передать корону Вильгельму Завоевателю, архиепископ Кентерберийский «нашел это благоразумным». Что такое «это»? Не очевидно ли, что «найти благоразумным решение графов» — не то же самое, что «найти червяка или гусеницу»? Слово «это», таким образом, здесь (как и везде) кардинально двусмысленно: оно не только обозначает нечто, существующее «на стороне вещей», но и выражает смысл другого (предыдущего) предложения. Оно, таким образом, и в самом деле находится «на границе»: в первом случае оно связано с «говорением», а во втором — с «поеданием».

Теперь можно попытаться в общей форме ответить на вопрос, который не раз возникал уже в книге Делеза и раньше: что же такое смысл и где он «живет»? Поскольку положение «смысла» в дуальностях, о которых речь шла выше, так сказать, двойственно (он ведь сразу и «граница», и «сочленение» в этих дуальностях), то было бы странно не обратиться к парадоксам смысла, что и делает Делез в главе (в «серии»), специально