[3].
И речь, понятно, здесь идет не о том, что поскольку истины — это «высказывания», то они, конечно, «делаются» людьми. Если бы дело было в этом, то наивно было бы говорить, что пределы, до которых истины суть продукт человеческого творчества, «не определимы точно».
Итак, в «обычном» определении, которое разделяет естествоиспытатель, сделан акцент на соответствие объекту, причем объекту, не зависимому от сознания познающего субъекта. В прагматистском же определении этот акцент сделан на практических следствиях, которые проистекают из принятия некоего положения в качестве истинного, на то, что Джемс называет «верификацией» высказывания. «Согласие» с действительностью, которое он признает «свойством» истины, — это не соответствие образа объекту, служащему его прообразом, и таким образом это не гносеологическое, а практическое (точнее, экзистенциальное) отношение. Это пригодность созданного человеком инструмента для того, чтобы подогнать друг к другу те части «моей» действительности, которые предстают как разнородные. «Истина, — пишет Джемс, — означает только то, что мысли (составляющие сами лишь часть нашего опыта) становятся истинами лишь постольку, поскольку они помогают приходить нам в удовлетворительное отношение к другим частям нашего опыта» [4].
1 Джемс В. Прагматизм. С. 144.
2 Там же.
3 Там же. С. 148.
4 Там же. С. 41.
123
И чтобы уже не осталось никаких сомнений в том, что термин «соответствие» применительно к истине Джемс понимает вовсе не в гносеологическом смысле, приведем тезис, который можно расценить как прагматистское определение понятия соответствия:
«… «соответствовать» реальности означает: принимать ее с приятностью или приобретать ее благоволение: функция, которая для нашей идеи состоит в том, чтобы нас вести, и вести нас приятно — это то, что я понимаю под верификацией» [1]. Или еще: «»Соответствие»… означает любой процесс, ведущий от данной идеи к некоторому событию в будущем, если только этот процесс протекает удачно» [2].
Теперь понятно, насколько естественно полное отождествление Джемсом истинного с полезным: ведь «…иметь истинные идеи — это, попросту говоря, владеть драгоценным инструментом для действия» . «Вы можете сказать о ней «она полезна, поскольку она истинна», или же «она истинна, поскольку она полезна» [4]. Эти две фразы говорят совершенно одно и то же: и та и другая констатируют, что есть некая идея, которая реализуется и которая может себя верифицировать… «Истинная» вы говорите об идее, которую пускаете в работу верификации, «полезная» — о действиях, производимых идеей, поскольку эти действия воплощаются в мире опыта» [5].
Все эти представления сведены воедино в джемсовой модели «кредитной системы истин». Истины, утверждает он, подобны бумажным деньгам, кредитным билетам. «Наши мысли и наши верования «пригодны», подобно тому, как монеты имеют хождение, пока никто от них не отказывается, так же точно, как банковские билеты, пока никто не отказывается от них. Но все это подразумевает верификацию, экспрессивно сделанную несколько раз, прямую конфронтацию фактам, — без нее все наше здание истины колеблется, как колеблется финансовая система, в основе которой недостаточно металлического резерва. Вы акцептируете мою верификацию в качестве факта, я, в качестве другого факта, акцептирую вашу верификацию. Между нами возникает обмен истинами. Но есть верования, которые, будучи верифицированы кем-то, служат исходным пунктом всей суперструктуры» [6].
1 Джемс В. Прагматизм. С. 146.
2 Там же. С. 132.
3 Там же. С. 146.
4 Там же.
5 Там же.
6 Там же. С. 148.
Таким образом, «обмен истинами» предстает как некоторый способ организации социальных групп и постольку как средство социальной деятельности. Одновременно истины представляют собой и способ соединения субъекта с действительностью в некое единое целое. И не
124
случайно, затрагивая тему абсолютной истины, Джемс обычно заключает слово «абсолютная» в кавычки: такая истина «непрактична»: «Человек не может ждать того состояния ума, когда ему все будет ясно, он должен действовать здесь и сейчас» [1]. И в подтверждение этого тезиса Джемс ссылается на исторический опыт:
«Астрономия Птолемея, пространство Евклида, логика Аристотеля, схоластическая метафизика были удобны на протяжении столетий; но человеческий опыт «перешел границы», и все это для нас теперь не более верно, чем относительная истина, или истина в пределах опыта, с тех пор превзойденного. Взятые в качестве «абсолютных», они ложны, поскольку мы знаем не только то, что пределы эти временны, но и то, что они могли бы быть превзойдены теоретиками иных времен, как они превзойдены современными теоретиками» [2].
1 Джемс В. Прагматизм. С. 157.
2 Там же.
В конечном счете, заключает далее Джемс, дело даже не в том, признавать или нет возможность совершенной, абсолютной истины — ведь и таковая должна, согласно прагматистскому принципу, оправдать свои притязания, то есть сделать себя таковой. И вопрос о подобной возможности он оставляет открытым.
Оценивая рассуждения прагматизма относительно истины, было бы ошибочно рассматривать их как некое терминологически неудачное изложение важного гносеологического отношения. На деле в них представлена настоящая онтология — в том виде, какой она приняла в XX веке.
Неокантианство: редукция философии к методологии
Неокантианцы — младшие современники Авенариуса и Маха. Родоначальниками этого течения были Г.Коген — основатель Марбургской школы (1842-1918) и В. Виндельбанд — основатель Фрейбург-ской школы (1848-1915). Третий виднейший представитель течения, Г. Риккерт, был несколько моложе (1863-1936). Четвертого, Э. Кассирера, самого молодого из них (1874-1945), в поздний период его творчества уже трудно отнести к неокантианской школе, хотя его работа, переведенная на русский язык под названием «Познание и действительность» (в оригинале она называется «Понятие о субстанции и
125
понятие о функции»; в русском переводе оно дано как дополнительное), может быть охарактеризована чуть ли не как катехизис неокантианской методологии.
Это важно иметь в виду, чтобы очевидная противоположность их позиции позитивизму была понята как растущая из той же почвы — а именно из тех же перемен в облике науки и из выдвижения на первый план в европейском научном мышлении критерия технологической плодотворности научной идеи.
Не мешает заметить, что оппозиция духу позитивизма вообще была в Германии сильнее, чем во Франции (не говоря уж о Британских островах). «Чистых» позитивистов первого поколения здесь, пожалуй, не было вообще, и позитивистское течение начало пробивать себе дорогу парадоксальным образом, с «немецкой реакции на французский позитивизм» — с «теории познания», которой германские философы попытались заменить прежнюю метафизику [1]. Как известно, «первые» позитивисты просто объявляли метафизику признаком устаревшего, незрелого мышления. Это обстоятельство нашло выражение в том, что неокантианство конфликтовало с германским («вторым») позитивизмом на общем им обоим поле — поле проблем теории познания (или методологии). «Первому» позитивизму (если, конечно, не причислять к нему И. Тэна) этот предмет был достаточно чужд.
1 Как уже отмечалось, этот термин ввел в философский лексикон Э. Целлер в 1862 г.
Пожалуй, не лишено интереса также то обстоятельство, что на авансцену технологий, наиболее бурно развивавшихся в промышленной Европе, выдвигается химия (вопреки распространенному мнению — ведь до сих пор технический переворот эпохи становления капитализма символизирует паровая машина!). Самыми примечательными изобретениями этого времени были красный фосфор (1845 — Копи), пироксилин (1847 — Шенбен из Базеля), маргарин (1860 Межмурье), динамит (1868 — Нобель). С каждым из этих изобретений связано новое массовое производство, а промышленность, изготавливавшая из красного фосфора «шведские спички», была столь же массовой и столь же выгодной, как и развивавшееся параллельно изготовление соды и мыла.
Этот факт — развития таких технологий, теоретической базой которых была, конечно же, отнюдь не механика, — свидетельствует об ослаблении роли традиционной естественно-научной парадигмы, в которой именно «механическая форма движения материи» представлялась ученому сразу и элементарной, и фундаментальной. Впрочем, в более широком плане парадигма эта расшатывалась и «практицизмом»
126
буржуазного (промышленного) общества, которое везде поставило практический эффект выше теоретической ясности (расхождения между Пуанкаре и Максвеллом в подходе к электродинамике не здесь — иллюстрация конфликта двух ценностных установок, а отнюдь не только теоретических позиций). Не будь этого последнего фактора, химия вряд ли могла бы быть принятой тогда в число подлинных наук, да и вообще развивать свою собственную теоретическую базу. Вряд ли нужно сегодня доказывать, что энгельсово определение химии как «физики молекул» было не столько «гениальным прозрением» будущей физико-химии, сколько выражением ретроградной по сути своей редукционистской стратегии теоретического научного объяснения. Антиметафизичность в том ее виде, какой она приняла в «первом» позитивизме, естественным образом превратилась если не в негативное отношение к теории, то уж, во всяком случае, в прохладное отношение к ней, в низведении роли теории до уровня удобного, нами самими изобретаемого, «технического» средства представления фактов. Как мы видели, «второй» позитивизм перенял эту эстафету в своей «критике опыта», что и выразилось в отвержении Махом не только атомной теории, но даже больцмановской термодинамики.
Однако менее радикальная позиция — а именно ослабление требований теоретической строгости и теоретического однообразия (когда «понять» процесс значило «построить его механическую модель») — означала открыть простор конструктивному теоретическому мышлению. (Пожалуй, ярче всего это проявилось в области математики — именно в это время рушится монополия евклидовой геометрии и возникают как равноправные ей неевклидовы.)
Нельзя забывать о том, что такая свобода теоретической мысли имела мировоззренческой основой критику «объективизма», то есть претензий прежней философии (и прежней науки) на постижение «абсолютной истины», то есть устройства мироздания в его основах. Эта критика, подчеркну еще раз, была развернута, прежде всего, как критика гегелевской спекулятивной конструкции, но ее знаменитым классическим провозвестником был, конечно же, Кант с его критикой разума. Разумеется, с точки зрения более современной кантова критика разума была разве что критикой старого, метафизического, разума и по сути своей была как раз гимном свободному разуму, разуму, освобожденному от оков метафизических установок. Кант, надо полагать, сам так не думал, усматривая в критике метафизического разума средство ограничить неумеренные философские притязания на постижение того, что доступно лишь религиозной вере. Но «посюстороннее» (как мог бы выразиться Маркс) послегегелевское европейское мышление
127
отдало предпочтение «трансцендентальному» перед «трансцендентным», истолковало «трансцендентальное» как «опыт», а «трансцендентное» — как «метафизическую фикцию». В науке это выразилось, с одной стороны, в увлечении экспериментированием,
