по сути родственные «метафизике», коль скоро они не могут быть оправданы методами «генетической» теории познания (то есть поскольку они не могут быть сведены к «опытному» (чувственному) материалу. Поэтому, по Маху, не только электроны, но и атомы (даже кинетическое движение молекул) — это «порядочный шабаш ведьм». Неокантианцы, хотя они тоже не рассматривают переход «в совершенно иной мир» — мир теоретических конструктов — в качестве прорыва в сферу трансцендентного («вещь-в-себе» — это для них самое большее, «предельное понятие»), расценивают любой — пусть самый непривычный и странный теоретический конструкт как оправданный, если только с его помощью можно «изобразить отношения и связи восприятий» [2].
«Атом и эфир, масса и сила суть не что иное, как подобные схемы, которые исполняют свою задачу тем точнее, чем менее осталось в них прямого содержания восприятий» [3].
1 Кассирер Э. Познание и действительность. С. 194.
2 Там же. С. 216.
3 Там же.
Последние слова этой цитаты — очевидное противопоставление эмпиристской позиции «второго» позитивизма! Но, разумеется, не следует искать здесь и следы «научного» материализма, поскольку никакой реальности «позади» (или, если угодно, «за пределами») мира переживаний неокантианцы не признают. «Невозможно уже, — пишет Кассирер, — заблуждаться и принимать предметы физики — массу, силу, атом, эфир — за новые реальности, которые должно исследовать и внутрь которых должно проникнуть, раз поняли, что они инструменты, создаваемые себе мыслью, чтобы изобразить хаос явлений в виде
137
расчлененного и измеримого целого. Нам дана, таким образом, лишь одна действительность, которая, однако, различно доходит до нашего сознания, ибо один раз мы рассматриваем ее в ее чувственной конкретности, но в то же время и ее чувственной обособленности, в другой же раз мы, стоя на точке зрения науки, выбираем лишь те моменты ее, на которые опирается ее интеллектуальная связь и «гармония»» [1].
И дальше: «Атом и материя, считавшиеся в прежнем естествознании настоящим типом объективного, при более внимательном расчленении данных и условий нашего познания превращаются в простые абстракции. Они отвлеченные знаки, этикетки, которые мы наклеиваем на наши впечатления, но которые никогда нельзя сравнивать по их реальному значению с непосредственным ощущением» [2].
Снова следует иметь в виду, что термин «абстракция» в неокантианских концепциях не означает операции мысленного «вычленения» некоей «объективной» характеристики или части из объекта, и потому не предполагает того, что в независимой от познающего субъекта действительности предполагается наличие некоего денотата для каждого отдельно взятого понятия. Отсюда и столь провокационно звучащие для нашего философского слуха, воспитанного на материалистических мелодиях, характеристики абстракций как «этикеток», которые мы «наклеиваем на наши впечатления». Мы остаемся, пусть не всегда явно, на позициях «метафизического дуализма», если использовать язык, свойственный и позитивизму, и неокантианству: для нас теория познания изучает процесс познавания как некоторое взаимодействие между объектом, существовавшим до того, как познавательное отношение возникло, и сознанием; это значит, что познавательный акт — это некий «скачок» в область трансцендентного (эмпириокритики использовали для обозначения этого — с их точки зрения, недопустимого — «скачка» термин «трансцензус»). Неокантианцы, как и эмпириокритики, в своих теориях познания остаются в области «посюстороннего», то есть в пространстве знания, «нижней» границей которого является «лепет ощущений», а верхней — верхней просто не существует, поскольку конструирование устремлено в бесконечность.
Есть ли что-то за нижней границей — то есть вне области знания? Разумеется — ведь впечатления, наличие которых непосредственно очевидно, еще не знания. И в них, так или иначе, по Кассиреру, сама «эмпирическая действительность» дана (не «задана»!) в том, что выступает перед нами «прямо и непосредственно в самом восприятии» [3].
1 Кассирер Э. Познание и действительность. С. 218.
2 Там же. С. 246.
3 Там же.
138
Замечу, что такой ход мысли свойствен вовсе не всем неокантианцам: рассуждая таким образом, Кассирер оппонирует Риккерту, который считает, что «понятия» отделены от «действительности» настоящей пропастью, надеяться преодолеть которую могут только безнадежные метафизики. При этом Кассирер даже не останавливается перед тем, чтобы использовать выражение «внешние вещи» — правда, немедленно оговариваясь, что речь и здесь не идет о «вещи» как пассивном и индифферентном субстрате» [1], который немедленно ассоциируется с «материей» метафизических философских систем. Это «непосредственное» Кассирер обозначает термином «энергия», который, по его мнению, «отсылает» мысль скорее к «числу» (в стиле Пифагора), чем к «субстанции», и акцентирует внимание на активности действительного. В качестве понятия, однако, используемого в сфере знания, «энергия» вполне аналогична той «материи», о которой рассуждает теоретическая физика — ее нельзя осязать, она не субстанция, не некое «вещественное наряду с уже известными физическими содержаниями, как свет и теплота, электричество и магнетизм; она означает лишь объективно закономерную корреляцию, в которой состоят друг с другом все эти содержания. Ее настоящий смысл функции заключается в уравнениях, которые с ее помощью можно установить между различными группами процессов…» [2]. Ведь понятие — это «точка зрения» отношения, а в сфере непосредственного опыта, как мы уже знаем, нет еще противоположности между «субъективным» и «объективным» — то есть не может еще быть и «отношения».
Таким образом, Кассирер, как и другие неокантианцы, подобно эм-пириокритикам и, пожалуй, большинству философов Европы конца прошлого и начала нашего столетия, исследуя философские проблемы по образцу научных (поскольку именно научное знание, и именно то, которое поставляют «опытные» науки, теперь расценивается как подлинное), замещает теорию познания научной методологией [3]. Причем (это мы тоже могли заметить в эмпириокритицизме) как теория познания, так и сменившая ее методология естественным образом смыка
1 Кассирер. Э. Познание и действительность. С. 247.
2 Там же. С.251.
3 Напомню еще раз, что теоретико-познавательная позиция сама была «изобретением» европейской философии середины XIX века, а термин «теория познания» введен в обращение Эд. Целлером в 1862 г., и что теория познания была призвана содействовать замене не удовлетворяющих новым канонам обоснования тезисов метафизики научными утверждениями об основах бытия. Сначала она вообще выступала как своеобразный компендиум признанных научных методов, потом ее целью стал «поиск первоначала» у эмпириокритиков и «критика познания» у неокантианцев. Эта последняя и трансформировалась в методологию науки, в то время как первая все более и более делалась предметом психологии.
139
лись с историческим подходом к предмету. Это вполне логично, поскольку и поиск «первоначала», и представление об апперцепции, и конструктивизм предполагают историчность в качестве предпосылки. Конечно, истоки исторического подхода лежат много глубже, и было бы странно не заметить его, скажем, в гегелевском диалектическом методе, не говоря уж о его философии истории. Другое дело, что в трактовке «смысла» истории послегегелевская философия производила примерно ту же операцию «переворачивания» и «коренной переработки», что и в трактовке смысла и содержания логики. Об этом мы будем говорить, обратившись к философским взглядам Дильтея. Здесь же констатируем в качестве «эмпирического факта», что в Европе уже сложилась весьма серьезная школа теоретически мыслящих историков, пытавшихся, отвергая гегелевскую философию истории, превратить историю в аналог опытных наук из сферы естествознания. Роль эксперимента и наблюдения — этого базиса нового естествознания, здесь играли, прежде всего, тексты, а в роли научных фактов соответственно выступали исторические события, в «тело» которых включались также нормы, институты, ценности и пр. Понятно, что этой проблемы — то есть проблемы смысла исторического знания, сущности исторического факта, метода образования исторических понятий — не могли миновать и неокантианцы.
Замечу, для того чтобы стал очевидным животрепещущий характер этой темы в тогдашней философии и культуре, что и Маркс усматривал свою главную заслугу в превращении истории в подлинную науку, поскольку после того, как он сформулировал понятие (sic!) общественно-экономической формации, к истории оказалось возможно применить общенаучный критерий повторяемости. Конечно, Маркс стремится сблизить историческое знание с естественно-научным, он не акцентирует внимания на специфике «наук о человеке» (самое большее, он признает специфику этого класса объектов — не предметной области); напротив того, Маркс несколько демонстративно называет процесс исторического развития естественно-историческим процессом! Как мы увидим, неокантианская позиция не только другая — она, если можно так сказать, иная вдвойне. Во-первых, они говорят о специфике «наук о духе» — именно наук, а не того объекта, которым эти науки занимаются. Вообще говоря, уже упоминание о такого рода объекте было бы чревато метафизикой и могло бы подбросить дровишек в старые и новые споры о природе и субстанции «духа» — после того, как наивные религиозные представления наукой всерьез больше не принимаются. Но и не вдаваясь в такие споры, можно — на уровне простой констатации разницы предметов зафиксировать различие между несколькими науками, которые заняты человеком: скажем, анатомией и психоло
140
гией, или психологией творчества и патопсихологией. Но кроме предметных различий между науками могут быть и более общие — назовем их различиями установки. Стандартная установка науки — формулировка законов, или, что то же самое, превращение единичного объекта в «пример», несовершенное проявление закона или понятия. Мы уже знаем, что такая установка была связана и со своеобразной «метафизикой общего» (которая выступала в двух видах — откровенной идеалистической «метафизики понятия», и неявной, стыдливой «метафизики сущности», или «метафизики закона»), согласно которой под «уровнем явления» скрыт более глубокий «уровень закона», или даже несколько подобных «уровней», к которым и проникает абстрактное, теоретическое мышление. Закон чувствам недоступен, его, в качестве такового, нельзя ни пощупать руками, ни попробовать на вкус, ни понюхать — но он тем не менее объективен. Отсюда, казалось бы, должно следовать признание родства сферы объективных законов и области абстрактного мышления, которое, худо-бедно, но способно проникать до этого уровня бытия и хотя бы отражать законы, если не «схватывать» их. Стыдливость подобной метафизики (если она называет себя «материализмом») в том, что ее современные адепты, как правило, такого родства человеческой абстрактной мысли и объективных законов бытия все же не признают, предпочитая усложнять свою онтологию рассуждениями о том, что «объективно-общее» (объективный закон) существует посредством единичного, закономерное существует посредством случайного, и что поэтому ученые не созерцают объективные законы непосредственно, а, наблюдая серии единичных фактов, ставя серии единичных экспериментов и рассуждая о причине того порядка, который при этом иногда удается заметить, делают заключения о существовании законов, догадываются о том, что законы существуют, и формулируют научные законы, которые приближенно «моделируют» объективные законы в пространстве
