некоторое сомнение относительно возможности оставить в этом ряду и «религиозное чувство» (сомнение это, кстати, не распространяется, кажется, на чувство «мистического ужаса», весьма близкое религиозному), мешает нам понять не только ряд моментов в концепции Бергсона, но и очень важные черты всей европейской философии после Гегеля.
201
Таким образом, и «описательная психология» Дильтея, и «непосредственные данные сознания» Бергсона, и «жизнь» Ницше, и «жизненный порыв» Бергсона это разные термины (лучше сказать, разные образы, разные метафоры, поскольку понятийное мышление, будучи опосредованием, рефлексией, не в состоянии адекватно выразить этот «объект» — это, кстати, тоже метафора, поскольку объективация означает образование рефлексивного отношения, порождает «дуализм») значат одно и то же.
В работе «Два источника морали и религии» (которая является второй частью «Творческой эволюции», посвященной социальной жизни — хотя опубликована она была только через 25 лет после выхода «Творческой эволюции») Бергсон пишет, что именно мистическое чувство свидетельствует «о наличии контакта, и значит, частичного совпадения с творческим усилием, которое проявляет жизнь. Это усилие есть усилие Бога, если не сам Бог». Эта добавка в конце приведенного фрагмента очень важна, поскольку в ней выражена та общая тенденция европейского мышления, о которой я говорю постоянно и которая затронула и религию — тенденция к «реабилитации» эмоционально-чувственной сферы жизни, часто перерастающая в антиинтеллектуалистский переворот. В светской культуре искусство начинает становиться выше философии — что признают и проповедуют также и сами философы, но в этом искусстве жизнь не столько отражается, сколько выражает себя. Даже Христос теперь, пожалуй, сказал бы не «Я есъм Истина», а «Я есъм Любовь», и его появление на сцене в известнейшей рок-опере «Иисус Христос суперзвезда» вполне естественно для нового религиозного сознания. Дух святой сегодня предстает не как вселенский разум, а как великое страдание, как всеобъемлющее чувство; и является он европейцу не в образе мужчины с сиянием вокруг чела или женщины в белых одеждах — он открывается «внутренними» чувствами мистического восторга и трепета.
С этим связаны и трансформации в социальных концепциях, включая, разумеется, бергсоновскую: место просвещенческих, уповавших на человеческий разум, должный руководить социальным поведением, сначала заняли его «натуралистические наследники», призывавшие либо смириться с естественными законами социального развития (социальный дарвинизм, «экономизм»), либо постигнуть эти законы средствами позитивной науки и, действуя в соответствии с ними, ускорить процесс социального развития (марксизм). Логистски-рационалистские истоки нетрудно увидеть в любых попытках строить политику (хотя бы в стратегическом плане) на научных основаниях (например и чаще всего — на основах экономической науки), хотя попытки эти мало-помалу сменяются пустыми декларациями о приверженности к науке, а потом политики отказываются и от этих деклараций. Аналогичные трансформации происходят и с «законным наследником» гегелевского Абсолютного духа — «народом» (голос которого был «гласом
202
Божиим») или «трудящимися массами» (объективные интересы которых должна была выражать их собственная, «народная», власть в виде Советов депутатов трудящихся).
Потом модели социума становятся все более «психологизированными»; социологи уже не смешивают себя с экономистами, но зато вовсю флиртуют с социальными психологами: если в годы моей юности было естественно определять исторический материализм как «марксистскую социологию» — и то, и другое обозначало «подлинную науку об объективных законах общественного развития» то теперь социологи считают своей главной, если не единственной, целью исследовать «настроения населения». Соответственно место экономического образования и просвещения народа заменяет использование масс-медийных средств воздействия на психологию масс. Даже в наиболее развитых демократических странах избирательные кампании больше похожи на рекламное шоу, чем на разъяснение рациональных основ предлагаемой политической и экономической стратегии. «Мозговые центры» политических партий занимаются, прежде всего, поисками «харизматического лидера» и созданием соответствующего «имиджа» этому лидеру и его окружению. Актер Голливуда, ставший президентом великой страны с мощным научным потенциалом, элитная проститутка, избранная в сенат другой развитой страны, финансовый проходимец, ставший депутатом России, клоун-самоучка, автор дурацких сочинений, во главе парламентской фракции, которая одно время была даже самой мощной, — все это симптомы глубоких перемен в мировой культуре и самосознании «массового» человечества. Тот «канатный плясун», на которого собрался посмотреть народ в предисловии к притче-сочинению Ницше «Так говорил Заратустра», очень подходящий образ для современного лидера, которого вряд ли адекватно называть «демагогом», если иметь в виду античный смысл этого понятия; «канатный плясун» после «Смерти Бога» — это персонаж периода истории, когда храм духа разрушен, а на месте, где он стоял, рыночная площадь, время от времени преобразуемая в цирковую площадку…
Казалось бы, социальная концепция Бергсона несовместима с подобными трансформациями в общественном сознании. Однако лучше сказать, что его идеалы не находились в фарватере этих перемен в отличие от его социальной концепции.
Бергсон противопоставляет друг другу «закрытое» и «открытое» общество по тем же основаниям, по которым он противопоставил в «Творческой эволюции» инстинкт и интеллект как два рукава жизненного потока: «закрытое» общество сопротивляется «разрушительной силе интеллекта» с помощью «статической религии», осуществляющей миротворческую функцию, и чувства морального долга, связывающего членов этого общества противостоянием всем другим социальным системам. Мораль здесь не что иное, как обычай, традиция.
203
Это противостояние отнюдь не пассивно — напротив, враждебность к «иному» агрессивна; «душа» «закрытого общества» — «инстинкт войны», а его лозунг — «Власть, иерархия, стабильность». Тенденцией превращения в «закрытые общества» заряжено человечество. Однако общества этого типа, хотя они и предстают, в тенденции, как неподвижные, первоначально возникли из «жизненного порыва», из некой спонтанности души, из творческого усилия этического преобразования, обязанного свободному духу «мистического гения», которому, по мнению Бергсона, легче сформироваться и проявить себя в «открытом», демократическом обществе, в котором любой индивид может положить начало новому социальному «организму» или, словами Бергсона, стать «основателем вида».
Почти под каждым из этих тезисов подписался бы и Ницше. Главным исключением была бы оценка демократии («открытого общества»): как раз демократия представлялась Ницше главным препятствием социальному (человеческому) прогрессу, поскольку она уничтожает (в прямом, грубом смысле — «физически») аристократию духа, отдавая руль и орудия власти себе подобным — то есть «пыли человечества». Но в условиях господства «демоса» аристократия духа также и вырождается, поскольку «наверху» сражаются за власть не «аристократы духа», а мелкие мошенники. В том и в другом случае противники «друг друга стоят» — но в первом выбор сделать трудно, а во втором выбирать не из кого: как говорится, на безрыбье и рак рыба. Интересно, что идеологическая база германского фашизма по большинству пунктов совпадает с бергсоновской трактовкой социального развития: Гитлер предстает как человек, обладающий мощной интуицией, как «мистический гений», выражающий сокровенные глубины не то, что германского — арийского духа; он основатель «тысячелетнего рейха»; более того — он творец «нового человечества»! Мы теперь знаем другого Гитлера — неудавшегося художника, человека с больной психикой (в самые тяжелые годы лучшие умы германской науки — из тех, что не были изгнаны, уничтожены или эмигрировали занимались, к примеру, разработкой поистине безумной гипотезы о «полой Земле» (не говоря уж о феномене, описанном в романе Л.Фейхтвангера «Братья Лаутензак»), выразителя чаяний мелкой германской буржуазии и завсегдатаев мюнхенских пивных.
И когда я сегодня слышу безудержные похвалы в адрес очередного героя, обладающего-де «потрясающей интуицией», которая выше и образованности, и ума, мне кажется, что где-то я уже об этом читал. Наверно, у Бергсона…
204
Примерно в то же время, когда работы Пирса привлекли внимание широкого круга философов и логиков и стали достаточно активно публиковаться, в «Берлинском обществе эмпирической философии» близкие идеи развивали Г.Райхенбах, К.Гемпель, Дубислав и др.
В Австрии образовался «Венский кружок», в который входили М.Шлик, Р.Карнап, Г.Бергман, Г.Фейгль, К.Гедель, Г.Хан, О.Нейрат, Ф. Вайсман и др. Этот кружок нашел в Англии своего активного сторонника и пропагандиста в лице А. Айера. К идеям «Венского кружка» примыкал и другой английский философ, Г.Райл.
В Польше сложилась «Львовско-варшавская школа» логиков, во главе с А.Тарским и К. Айдукевичем.
Неопозитивисты созвали ряд конгрессов: в Праге (1929), Кенигсберге (1930), Праге (1934), Париже (1935), Копенгагене (1936), Париже (1937), Кембридже (1938).
Когда в Германии пришли к власти фашисты с их расистской идеологией и антисемитской политической практикой, а Австрия была присоединена к нацистской Германии, деятельность этих объединений, основными членами которых были евреи, стала невозможной. Еще раньше, в 1936 г., душа «Венского кружка» М.Шлик был убит помешавшимся на религиозной почве студентом, и в 1938 г. «Венский кружок» окончательно распался. Карнап и Тарский переехали в США, где постепенно сложилось сильное позитивистское течение, частично смыкающееся с прагматизмом.
Неопозитивизм больше, чем любое другое учение, был связан с наукой и ее проблемами, что и обусловило как его огромное влияние на протяжении практически всего XX века, так и его проблематику. В самом деле, наука этой эпохи пережила период бурного, буквально взрывообразного развития, в ходе и в результате которого произошел радикальный и универсальный переворот в научной картине мира и мировоззрении европейского человека. Особенно грандиозными были изменения в области физики, крупнейшим знаковым событием в которой, после проникновения в глубь атома, было создание А.Эйнштейном (1879-1955) в 1905 г. специальной теории относительности.
В ее основание были положены два постулата. Первый, принцип относительности, — это признание невозможности, опираясь на какие-либо физические наблюдения, определить абсолютную систему отсчета, к которой можно было бы привязать любые физические измерения. В каждой системе, которая находится в состоянии равномерного движения в отношении любой другой системы (так называемой инерциальной системе), все физические процессы совершаются по таким же точно законам, как и в любой из этих систем, то есть законы эти не зависят от взаимного движения таких систем.
205
Вторым постулатом было утверждение, что скорость света является абсолютной константой, то есть не зависит от взаимного движения систем, в которых она измеряется. Это утверждение выглядело весьма парадоксально, поскольку, например, получалось, что если в некоторой точке А происходит вспышка света, то расстояние между фронтами световой волны, которая распространяется от этой точки в противоположных направлениях, увеличивается с той же скоростью, что и расстояние между источником света и каждым из этих фронтов, а вовсе не с удвоенной скоростью света, как утверждала классическая механика Ньютона и воспитанный на ней здравый смысл.
Из этих постулатов следовало, что не существует единого для всех систем понятия одновременности: те события, которые одновременны в одной системе, вовсе не
