уже в конце прошлого века: его в разных вариантах воплотили в своих трудах Лаплас в «Естественной истории и теории неба», Дарвин в своей теории эволюции, Мюллер и Геккель в биогенетическом законе, Гегель в своей универсальной концепции диалектического развития, Маркс в историческом материализме — список без труда можно продолжить.
345
возможным, но и единственно правильным просто игнорировать факты, если они противоречат требованиям его теоретической конструкции. Однако, с другой стороны, и привлекательность «чистого» позитивизма в начале века уже становилась все более сомнительной в глазах ученых, которые понимали важность теоретического мышления для развития собственной науки. Насколько непростой была ситуация, можно проиллюстрировать хотя бы примером специальной теории относительности А. Эйнштейна: с одной стороны, вся ее конструкция базируется в соответствии с позитивистскими принципами на «наблюдаемых эффектах» (с точки зрения одного из наблюдателей, движущихся относительно друг друга, длина стержня, неподвижного в отношении одного из них, одна, а с точки зрения другого — совсем другая, причем и то и другое истинно). Но с другой стороны, и эти наблюдения, и сами наблюдатели — отнюдь не реальные люди, а теоретические «фантомы»; и дискуссии тогда велись прежде всего по поводу парадоксов теории относительности, а не по поводу ее экспериментальных основ. Так что «отвращение к гегельянщине» уже не было тождественно отвращению к теоретическому мышлению вообще.
Так вот, если бы Гуссерль счел своей задачей реконструкцию действительного пути, который прошла европейская наука в целом или ее отдельная отрасль (та же арифметика) с ее первых шагов и до наших дней, то, даже если бы он после этого не превратился из философа в историка математики, ему и в самом деле нужна была бы фактическая история науки, фактическая история культуры, фактическая история языка и пр.
А вот исследователю познавательных процессов, понятых как работа органов чувств и мозга, — это другой угол зрения — история науки была бы как раз без надобности, зато пригодилась бы история развития нервной системы в процессе биологической эволюции.
Разрабатывая оптимальные педагогические программы развивающего мышления у школьников, тоже небесполезно обратиться к истории — на этот раз к истории формирования умственных способностей у детей (каковая, правда, уже не совсем история, поскольку предметом интереса здесь является не конкретный человеческий субъект, а «средний», «нормальный ребенок», которого предстоит обучать в «нормальной» школе).
Различные варианты использования генетического подхода мы встречаем в конце XIX и начале XX века в психологии и социологии, в педагогике и в философии. Он был использован и в генетической психологии Ж.Пиаже, и в структурной антропологии К.Леви-Строса, и в «археологии знания» М.Фуко.
Гуссерль тоже практикует генетический — не исторический! — подход к предмету, исследуя конструктивную работу мысли в самом общем
346
виде. Даже тот весьма абстрактный материал, на котором этот процесс им изучается (скорее даже, на котором он иллюстрируется — так будет вернее), вначале — теоретическая арифметика, как оказывается в дальнейшем, для него самого тоже вовсе не обязателен — от этого фактического «наполнения» тоже позволительно отвлечься; ведь и сама арифметика в качестве науки безразлична в отношении конкретных числовых примеров, описывающих случаи решения конкретных задач, когда «практическому» человеку приходится что-либо считать. Да и озабочен Гуссерль не «терапией» математического сознания посредством освобождения его от «наслоений», от «вторичного» и «искусственного» [1], а философским оправданием (обоснованием) всего (то есть и «вторичного») состава знания посредством выявления и демонстрации его принципиальной связи с «первоначалом», с истоками, то есть с несомненной, самоочевидной, абсолютной основой.
Насколько успешной оказалась эта его работа? Пожалуй, успех был довольно сомнительным, поскольку арифметика в целом у него скорее выглядит как искусство вычислений, нежели как наука о числах «самих по себе», если иметь в виду тот несомненный факт, что основной состав арифметики — это техника вычислений и ее теоретические принципы. В конечном счете, с таким выводом относительно арифметики Гуссерль сам соглашается. Но что произойдет, если в определении науки вообще перенести центр тяжести с объекта познания и с результата познания на метод познания — что, как известно, уже делали неокантианцы, со многими из которых Гуссерль был лично знаком? Такая смена акцента заметна уже в предложенном Гуссерлем несколько мимоходом определении науки как «систематического познания» объекта. Отсюда только шаг до того, чтобы вообще рассматривать сущность математики не «содержательно», не в ее результатах, не в том, что она, так или иначе, открывает нашему взору идеальный «мир чисел», а в конструктивной деятельности математического разума. Такой шаг и был сделан в «Логических исследованиях», ознаменовавших другой подход к решению проблемы оснований знания. Однако связь этой работы с предыдущей вовсе не была только связью отвержения прежних представлений: не стоит забывать, что «другой стороной» метода редукции уже был процесс конструирования («консти-туирования») математических понятий [2].
1 Такова была, к примеру, задача, которую ставили перед собою эмпириокритики, стремившиеся «очистить опыт»…
2 Поэтому, к примеру, тот же Эйнштейн, который упрекал Маха — и совершенно справедливо — в недооценке конструктивного математического мышления, вряд ли адресовал бы подобный упрек «раннему» Гуссерлю, при всей близости его установок эмпириокрити-ческим.
347
Феноменологическая самокритика и критика психологизма. «Логические исследования»
В «Логических исследованиях» Гуссерль равно отказывается как от теоретико-познавательного психологизма, так и от наивного идеализма и пробует продолжить поиск очевидных оснований в ином направлении. Если в «Философии арифметики» исследование процесса образования понятия числа из материала, получаемого в результате непосредственного созерцания некоторых представителей мира чисел «как они есть сами по себе», нужно ему главным образом для того, чтобы успешно провести процесс редукции всей арифметики к идеальной онтологической первооснове, к числам «самим по себе», то в «Логических исследованиях» пределом редукции становится, как мы уже отметили выше, содержание понятия. Правда, различение «вещи» (предмета) и «понятия» здесь стало еще более размытым, чем это было в «Философии арифметики»; но если там Гуссерль стремился показать, чтс искусственные (то есть субъективные) образования сохраняют связь с объективной первоосновой знания — «числами самими по себе», то теперь вектор его интереса направлен в противоположную сторону: ведь существование «чисел самих по себе» отвергнуто, и собственное прежнее представление о мире чисел и природе арифметики он теперь расценивает как «наивный, почти детский» идеализм; «содержание» понятия отнюдь не обязано иметь объективного прообраза. Теперь Гуссерль считает, что «понятие» вообще отличается от «предмета» [1] лишь функционально той ролью, которую то и другое исполняют в сознании: предмет интереса и есть понятие предмета. Конечно, привкус объективно-идеалистической метафизики здесь почти исчез. Но зато в результате такого пересмотра, как жаловался Фреге, весьма внимательно следивший за публикациями Гуссерля, в «Логических исследованиях» «все становится субъективным, а субъективное принимает вид объективного». Сам Гуссерль, однако, вовсе не считал эту черту пороком [2]: напротив, тут если и не проведена вполне последовательно, то четко намечена его принципиальная установка на «очищение» исследования основ знания от всякого рода нея’вных предпосылок, особенно тех, которые носят «метафизический» характер. Собственный прежний наивный идеализм в понимании числа (и соответственно его «природы», того источника, из которого, в конечном счете, черпают свое со
348
держание понятия арифметики) теперь ему представляется рецидивом метафизики. Более того, все наличное в сознании Гуссерль теперь трактует как «просто содержание», то есть нечто нейтральное, нечто безразличное к ответу на вопрос, а что же стоит за этим содержанием «на самом деле». Такая дискриминация «основного вопроса философии» — базовый принцип зрелой феноменологической установки. И это важное изменение, поскольку, двигаясь в русле первоначальной формы отказа от метафизических предпосылок исследования и поисков бесспорного начала знания, в плане метода Гуссерль шел путем, близким к таковому Авенариуса. И потому даже философию он тоже определял как «описательную психологию», а психофеноменологическое обоснование логики считал возможным и даже неизбежным. Но в плане онтологии он все еще сохранял существенные моменты объективного идеализма, что делало его позицию, мягко говоря, не совсем последовательной. Применительно же к «Логическим исследованиям» было бы несправедливо утверждать ни первое, ни второе.
1 Конечно же этот предмет — трансцендентальный!
2 Как ни считали это пороком и Авенариус с Махом, последний, как известно, писал, что не знает ни физического, ни психического, а только третье.
Но теперь одним из ключевых «непроясненных» понятий (как плана философского, так и математического) предстает понятие «существование», или «бытие» (соответственно в отрицательном модусе «несуществование» или «небытие»). И не в малой степени потому, что именно оно (в том числе прежде и у него самого) было нагружено «метафизическими» смыслами. Теперь он проводит работу по «очищению» этого понятия. Рассуждения сначала идут примерно так же, как прежде при обсуждении проблемы нуля: всякое понятие имеет содержание — поэтому есть содержание и у понятия «несуществование»; оно может стать опредмеченным, если, к примеру, обратить внимание на «отсутствие» того, что только что было. Внимание же всегда связано с «интересом». Последний — не что иное, как «зародыш» еще одного фундаментального понятия феноменологии — интенционалъности, нацеленности сознания на предмет, и интенционального акта, в котором конституируются предметы. Теперь Гуссерль смог объяснить, — причем совершенно по другому, чем в «Философии арифметики», — откуда берутся предметы; точнее, как они образуются. В дальнейшем исследование этого процесса образования, конституирования предметов, стало главным делом феноменологов.
Согласно мнению Гуссерля, как мы уже отмечали, истоки познавательной активности следует искать в интенциональном акте, в нацеленности сознания на предмет. Нетрудно видеть, что это качество — сразу и свидетельство активности сознания, и признак его Оконечности»: ведь если сознание «нацелено на то, а не на это», то оно ограничивает себя «тем» и не видит «этого»! Если бы сознание не бы
349
ло «интересующимся», то какие бы то ни было предметы были бы для него неразличимы; в силу того, что все для него безразлично, оно и само существует как «всё» — то есть сливается в сплошное тождество.
Понятно, что интересоваться чем-либо — значит, по сути, обращать на это особое внимание, выделять его из всего прочего, неинтересного; это «все прочее» превращается во что-то вроде серого фона, на котором рельефно выступает то, что интересно, предмет интереса. Это значит, что сознание сразу и создает предмет интереса, и ограничивает себя определенной предметной областью; другими словами, оно становится конечным. Но ведь осознать собственную конечность —
