ему красную розу…

В этом плане, по Гуссерлю, нет разницы между «естественным» (наивным) сознанием и сознанием феноменологическим: и то и другое интенциональны. Различия между ними только в том, что первое живет, и даже думает, не рефлектируя, и потому его интенция есть не что иное, как практический интерес, а второе занимает позицию «незаинтересованного созерцателя» [2], единственный «редуцированный интерес» которого состоит именно в том, чтобы «адекватно описывать»; для этого и необходимо достичь состояния «чистой беспредпосылоч

1 Ясно, что, скажем, для судьи, который выносит приговор преступнику через десять или более лет после совершения преступления, это «тот же самый» значит нечто существенно иное; и процедура опознавания оставшимися в живых свидетелями бывшего нацистского палача, которому тогда было 25, а теперь за 70, — отнюдь не констатация качества трансцендентальной активности… Кстати, и в смысле психологическом вопросы самоидентификация личности отнюдь не простые.

2 См. параграф «Естественная и трансцендентальная рефлексия» из 4-й Медитации (Husserliana. Bd. 1. S. 72-75).

372

ности» [1]. Именно такое беспристрастно созерцающее сознание образует основу понимания трансцендентальной сути всякого опыта — в том числе, конечно, и опыта Я «интересующегося», даже «естественного», отягощенного предрассудками. Понятно, что осознать трансцендентальный характер любого опыта позволяет только феноменологическая установка — ведь естественная принимает предметы за трансцендентное сущее (в смысле их объективного, независимого от сознания, бытия).

Теперь, когда первые шаги сделаны и перед взором феноменолога открылось трансцендентальное поле опыта, на порядок дня встает задача исследования этого поля — а это значит и той активности трансцендентального Я, которая определяет предметы этого «поля», превращая его в «мир», сущий для субъекта.

1 Ситуация, кстати, весьма напоминает ту, о которой рассказывает история древнегреческой философии: чтобы лучше видеть идеи, философу следует выколоть себе глаза…

Синтез как изначальная форма познавательной активности

Первоначальной формой активности сознания (каковая, собственно, и делает его трансцендентальным), по Гуссерлю, является синтез. В самом деле, почему мы воспринимаем игральную кость, которая оказывается повернутой к нам то шестеркой, а то единицей, как «одну и ту же»? Разве не «очевидно», что игральная кость в тот момент, когда мы видим на ее поверхности одно пятнышко, — это один образ, а когда мы видим шесть пятнышек — совсем другой? Почему же мы не сомневаемся и бываем правы — в обычном случае, если не отвлекались во время игры и если наш партнер не шулер — что это одна и та же кость? Только потому, что в нашем сознании совершается синтез многообразия в целостность, «синтез отождествления». То же происходит вообще с любым «свойством» кости, которое можно рассматривать тоже в качестве особого предмета (например, с ее цветом, ее кубичностью и пр.).

Отождествление — это вообще основной «механизм» синтезирующей работы сознания. Оно, как нетрудно заметить, прежде всего происходит как синтез «во времени»: к интенциональному предмету, образованному в сознании в начальном акте восприятия, потом «присоединяются» все новые и новые моменты, как моменты именно этого, «одного и того же», предмета. Таким образом, предмет в качестве целостности, как подчеркивает Гуссерль, «не приходит снаружи», он заключен в самом сознании как «смысл» того, что в настоящий момент

373

непосредственно наличествует в созерцании. А ведь это непосредственно наличное — вовсе не целостный предмет (например, игральная кость), а именно чувственное восприятие того, что мы сейчас видим. То, что мы видим одну сторону игральной кости, включает в себя момент понимания — это уже восприятие «со смыслом».

Универсальной формой синтеза предметов, таким образом, является внутреннее сознание времени: только поэтому, как было уже сказано, моментальные и односторонние впечатления в «потоке сознания» превращаются в целостные и стабильные предметы опыта. Тот же механизм объединяет и все предметное многообразие во всеобъемлющую целостность, в «предметный мир». Время, таким образом, вовсе не аналог «пустого ящика», в котором «размещено» множество субстанциальных процессов — таких, как появление морщин на женском личике, выпадение волос на мужском черепе, истирание подметок у башмаков, сгорание пасхальной свечи, разрушение горного кряжа, разбегание звездных систем и т. п. — причем, даже если все это содержание исчезнет, время все-таки все равно останется. Но оно, время, также и не абстрактная изменчивость, которая получается, если сначала сделать акцент на изменении того, что меняется, а потом мысленно отвлечься от «субстанции» меняющегося: продукт такой операции конечно же существует только в мыслящем сознании. Оба эти варианта толкования времени, по Гуссерлю, равно имеют своей предпосылкой естественную установку — не трансцендентально-феноменологическую! Только последняя радикальным образом избавляет философа от объективизма — вместе с субстанциализмом; с такой точки зрения, к примеру, для того, чтобы человек «оставался тем же самым», сознавал себя как того же самого, вовсе не нужно, чтобы в его организме сохранялась неизменной хотя бы часть клеток, образующих его мышцы, органы или скелет, на его голове — хотя бы один волос от прежней юношеской шевелюры, а в голове — хотя бы одна из тех мыслей, которыми голова эта была переполнена совсем недавно или очень давно. Не составляет для феноменологического трансцендентализма никакой проблемы ни смысл такого выражения, как «одно и то же решение математической задачи», ни требование «повторить физический эксперимент» — причем в другое время, на другом оборудовании и в другом месте. Для «субстанциалиста» и «объективиста», по зрелом размышлении, последнее требование выглядело бы вообще как совершенно невыполнимое в строгом смысле слова — ведь, как говаривал Гераклит, «нельзя дважды войти в одну и ту же реку»! Трансценденталистский подход — во всяком случае, пока он соединен с феноменологическим — с подобными трудностями просто не встречается, поскольку речь в нем идет только о предметах сознания. Под таким трансцен

374

дентально-феноменологическим углом зрения временность, естественно, также должна «принадлежать» сфере сознания, и ее функция, как было показано выше, есть прежде всего синтез предметов.

Наряду с синтезом предметов как целостностей происходит также и синтез самого сознания в качестве всеобъемлющей «непрерывной» целостности, которая «вмещает» как свое содержание всё и всяческие интенциональные предметы, как действительные, так и возможные. Только в результате этого синтеза оно, аналогично любому предмету, предстает и для самого себя как «одно и то же».

Необходимым коррелятом внутреннего сознания времени, осуществляющего предметный синтез, предстает внутренняя временность (ее можно называть и «внутренним временем»). Благодаря ей любые переживания предстают в сознании как временные, то есть имеющие свои начало и конец, как одновременные, как предшествующие одно другому, как следующие одно за другим [1].

1 И то и другое следует отличать от трансцендентального времени, которое сознание конституирует — так же, как и все прочие предметы.

На фундаменте временного синтеза «надстраивается» бесконечная последовательность потенциальных предметностей, «предначертанных» наличным состоянием. Это значит, что каждое переживание обладает собственным горизонтом, то есть своим набором интенциональных предметов, детерминированных этим состоянием. Конечно, такое предвосхищение (как проявление свойства «горизонтности» интенционального сознания) всегда несовершенно: во-первых, оно не окончательно, а во-вторых, неоднозначно: каждый следующий шаг жизни сознания меняет облик «горизонта».

Так понятие интенциональной предметности раскрывается как «рабочее поле» для феноменологического анализа, на котором можно исследовать жизнь сознания во всем ее многообразии. Здесь, помимо актуальных, действительных восприятий, «имеют место» и возможные восприятия, ретенция, припоминание, пред-ожидание, обозначение, аналогизирующее воображение, и пр. Все это «типы интенциональности», каковые имеют отношение к любому мыслимому предмету (который, тем самым может появиться и в реальном опыте). Поле интенциональных предметов конечно же несравненно шире, чем наивные представления здравого смысла о реальном и нереальном: ведь в него, как только что было отмечено, наряду с действительными «вещами» входят и «только возможные»; более того, даже вообще «невозможные»; как «нечто вообще», так и «конкретно-индивидуальное». Предметность феноменологии, повторим еще раз, «нереальна» — она категориальна, она коренится в конструктивной активности сознания.

375

Эта конструктивная активность, описание типов конструирования, структурирующего «поток» сознания в трансцендентальные предметы, — задача «трансцендентальной теории» (в состав которой, согласно Гуссерлю, должны войти теория восприятия, теория обозначения, теория суждения, теория воли и т. д.). Все они в совокупности составляют «теорию конституирования предмета вообще» — то есть любого предмета в качестве предмета, возможного для сознания. Они могут быть трансформированы в трансцендентальные теории отдельных родов предметов (например, в трансцендентальную теорию пространственных объектов, в трансцендентальную теорию культуры и пр.), причем не только специального вида пространственных объектов или объектов культуры, которые свойственны нам (европейцам или даже людям вообще), но и «пространственных предметов вообще», «культуры вообще», «жизненности и человечности вообще». (Впрочем, ведь и кантовский трансцендентальный субъект вовсе не был индивидуальным человеческим субъектом.)

Нужно ли говорить, что феноменологический подход существенно меняет как представления о действительности (реальности), так и об истине и разуме? Другой вопрос, насколько эти новации можно связывать исключительно с именем Гуссерля или с современной феноменологией? При всем остроумии критики Лениным махистского тезиса о «принципиальной координации» сознания и бытия [1] (который, как нетрудно видеть, весьма близок феноменологическому) признать эту критику «бьющей в самое яблочко» трудно — если учесть, что речь у критикуемого философа шла исключительно об отношении в составе знания или в процессе познания. Ведь подобная коррелятивность между содержанием сознания субъекта и его предметами — свойство, совершенно бесспорное как для всей европейской философской традиции, так и с точки зрения обычного, здравого смысла человека, который, как изящно писал Владимир Ильич в своем «Материализме и эмпириокритицизме», «не прошел еще школу сумасшедшего дома или идеалистической философии». Оно, например, фиксируется в поговорке: «Скажи мне, кто твой друг — и я скажу тебе, кто ты»; или в библейском тезисе «По делам их познаете их»; или в практике организации любого хорошего музея, посвященного великому человеку или эпохе: разве не хотят его устроители сказать о личности посредством экспозиции связанных с этой личностью предметов больше и лучше,

376

чем это делают слова? Конечно, «вектор» коррелятивной связи во всех подобных случаях направлен скорее противоположным образом, чем в теоретико-познавательных рассуждениях эмпириоритиков, но разве это что-то меняет в сути коррелятивного отношения? Разве нельзя в каждом из приведенных примеров обернуть отношение «во времени» на противоположное и вполне симметричное, когда этот конкретный человек или эта конкретная эпоха формировали свой предметный мир, руководствуясь своими нормами и своим интересом?

1 Для тех, кто «Материализм и