Главной проблемой философии Нового времени была, по Гуссерлю, борьба со всеразрушающим скепсисом. И это было борьбой за философию, за разум, за самого человека, за «истину его бытия». Отсюда
390
вырастало стремление философов Нового времени восстановить философское знание, но не в его наивном, некритическом понимании, чреватом догматизмом; надо было преодолеть оружием радикального сомнения скептическое безверие. Поэтому вся философия Нового времени в главном течении своем, подобно древнегреческой, это прежде всего попытка человека понять себя самого, а ее история — история борьбы за «смысл человека».
Учитывая преемственность в развитии европейского человечества, Гуссерль видит в истории философии от Декарта до наших дней ключ к пониманию современности. История повторяется: «По сути, духовные битвы европейского человечества как такового разыгрываются как битвы философий, а именно — как сражения между скептическими философиями, — или, точнее, не-философиями, ибо они сохранили лишь название, а не задачу — и действительными, еще живыми, философиями» [1].
«Живая» же философия, согласно Гуссерлю, — это возрождающаяся метафизика, универсальная философия, самораскрывающийся разум самого человека. Она, по убеждению Гуссерля, некогда означала возникновение европейского человека; и главный вопрос истории поэтому состоит в том, было ли возникновение европейской культуры «случайным приобретением случайного человечества среди совершенно иных человечеств и историчностей; или, напротив, не прорвалось ли впервые в греческом человечестве то, что присуще в качестве энтелехии человечеству как таковому» [2].
Если человек — это animal rationale, то именно разумность составляет суть человечности. И поэтому человек может оставаться человеком, лишь постигая собственную разумность и поддерживая то, что современный французский философ и ученый Гастон Башляр называл «тонусом рациональности». Потому (к сожалению, только «в принципе») история — это свободное самоосуществление человеческого разума. Такова «энтелехия» человечества; и философия с наукой, согласно этому пониманию, были бы «историческим движением раскрытия (Offenbarung) универсального «прирожденного» человечеству, как таковому, разума» [3].
Попытки рационализма XVIII в. обосновать положительный ответ на этот вопрос Гуссерль, однако, характеризует как «наивность», поскольку подлинный смысл рациональности, его основы, остались непонятыми представителями этого течения. В силу этого обстоятельства
391
начальный успех рационализма сменило распространение иррационализма. Но для философа отсюда должно следовать только одно: унаследовав рационалистическую установку прежней философии, надо попытаться преодолеть ее «наивность». А последняя, по своей сути, сводилась к попыткам основать «физикапистский объективизм» в качестве суррогата универсальной (объективно-идеалистической) философской позиции прежней метафизики. На самом деле это была не более чем «реконструкция» наивного объективизма античной натурфилософской картины мира: он был заменен другим объективизмом, объективистским толкованием теоретически обоснованной, рационально сконструированной научной картины мира в качестве независимой от человека, чуждой ему реальности. Идея бесконечной Вселенной, сразу и рациональной, и объективной, оказалась коррелированной с идеалом рациональной науки, которая систематически овладевает материалом, составляющим эту Вселенную. Образования идеального мира математических конструкций (евклидова геометрия и аристотелева силлогистика) переходят в конструкции математического естествознания, где оказываются истолкованными в качестве характеристик реального (материального), объективного мира. Такая трансформация в истории науки связана с именем Галилея.
Глубочайший смысл этого процесса, который поэтому можно все же считать продолжением античной традиции (и вместе с тем проявлением «энтелехии» европейской истории), состоит, согласно Гуссерлю, в том, что в качестве действительного сущего галилеевская наука расценивает по сути вовсе не «мир донаучного», который дан в ощущениях, и потому субъективно-относительно (хотя мы верим при этом в единый «мир вещей»), а «мир научного», мир теоретически обоснованный и, следовательно, основанный на очевидностях совсем иного рода, чем очевидность чувственного восприятия.
Хотя это преобразование Гуссерль и считает радикальным переворотом, однако для такого переворота были солидные предпосылки в прошлой истории поэтому можно говорить именно о традиции, о непрерывности исторического процесса. Так, предшественницей гали-леевской математической физики была европейская геометрия, которая (поскольку она имела практический аспект «землемерия») представляла собой определенную смесь «чистой» теории пространства с миром чувственного опыта. Причем в смеси этой практический рассудок вообще не проводил различий между ее идеально-рациональным и чувственно-реальным компонентами: пространственные образования геометрии и пространственные объекты «опытной» действительности европейский человек считал некоей «сплошной» реальностью. Чисто геометрический (то есть идеальный) компонент этой «смеси» в глазах
392
философов науки, сторонников «теории познания» (в том особом смысле этого термина, о котором мы не раз говорили выше), предстает как предельное образование (лимит-гештальт), итог совершенствования чувственно-наглядных сторон реальных объектов (математическую, «теоретическую» прямую сторонники такого подхода истолковывают как реальную прямую, которую можно было бы сделать «еще прямее»). Однако, согласно мнению Гуссерля, такое представление о природе чистой геометрии ошибочно, поскольку даже в фантазии, продолжая совершенствование «чувственных гештальтов», мы получим пусть другие, но тоже чувственно-наглядные «гештальты».
Но ведь «лимит-гештальт» ученого (в частности, математика) — это такой «предел», который играет роль инварианта, вокруг которого «осциллируют» «практические гештальты»! И геометр, в отличие, скажем, от инженера, работает только с такими «предельными» образованиями: отталкиваясь от одних из них, он конструирует новые. Тем самым на место реальной практики ставится «идеальная практика», практика некоего «чистого мышления». Геометрия, таким образом, представляет собой не просто продукт практики — она вырастает из особой практики, практики «второго рода», осуществляя которую реальными измерительными инструментами никогда не пользуются. Теперь-то и образуется та «смесь», о которой шла речь выше: генезис идеальных (я бы сказал идеализированных) геометрических объектов из идеальной практики при использовании этих геометрических структур в практике реальной остается без внимания. Хотя на деле идеальные схемы в той или иной мере всегда «кладутся в основание чувственного воплощения» [1]. В такой операции, которую сознание ученого производит ее не замечая, корень галилеевской геометризации физики: физическое, чувственно-наглядное содержание предстает как наполнение математических гештальтов, а сами эти гештальты в итоге трактуются как «качества тел», и даже как чувственно-наглядные качества! Но другим результатом того же процесса преобразования оказывается обретение объектами чувственного мира некоего свойства «одинокости» (Alleinheit); этот чувственный мир, состоящий из единичных объектов, занимает место прежнего «Всего» (Allheit), лишенного внутренних различий и потому в связях не нуждающегося. Всеобщее, согласно новой картине мира, само может существовать только как «воплощенное» в единичном, как существующее через посредство единичного, а не как внешний единичным объектам, сам по себе недвижный и абсолютный, их источник (подобно платоновской идее).
1 Husserl E. Krisis. S. 25.
393
Отсюда неизбежно возникает потребность в каузальности как способе согласовать наследие древней мировоззренческой традиции с новыми веяниями: чтобы мир не «рассыпался» в пыль единичных объектов, а всеобщее не испарилось бесследно, единичные объекты нужно связать друг с другом причинной связью. Таким образом, «физическая» каузальность — это прежде всего продукт конституирования мира сообразно определенному методу. Здесь в роли наставницы галилеевской физики тоже выступает математика, ставшая поставщицей схем «идеальных предметностей» [1]. А благодаря связи математики с практикой измерений (через лимит-гештальты) «отчужденная от мира идеальная геометрия превращается в «прикладную», и таким образом, в определенном смысле, становится всеобщим методом познания реальности…» [2]
Конечно, математизация эта по большей части происходит поэтапно, через ряд посредствующих звеньев: чувственные данные (цвета, тоны, теплоту) в самих вещах сначала необходимо истолковать как «колебания», то есть превратить их в то, что встречается именно в «мире гештальтов». И только интеллектуальная традиция европейского мышления, привычка смотреть на мир через очки теорий, приводит к тому, что эта трансформация чувственного в численное остается незаметной. Поэтому-то «очевидный» для представителей «опытной» науки индуктивный характер научного знания на самом деле вовсе не факт: мы имеем здесь дело вовсе не с простым процессом «абстрагирования», поскольку предпосылкой «опытной» индукции оказывается предварительная (по большей части незаметная) обработка чувственного материала, превращающая его в то, что можно так или иначе «считать», то есть в такой материал, который способен «наполнять» теоретические формы.
Точно так же конструктивная работа теоретического разума, предваряющая наблюдение, «расширяет» сферу наблюдаемого; систематическое осмысление средствами теории принципиально возможных реальностей выступает как условие «объективирования» теоретических предположений в чувственно-наглядные реальности. Реальный материал экспериментов и наблюдений, будучи индивидуально-конкретным, предстает, таким образом, как «пример» абстрактно-всеобщего. Так совершается «методичное объективирование наглядного мира» [3]. Оно (как и выдвижение гипотез) в рамках конструирования мира математических гештальтов — бесконечный процесс: «Так же, как и в любом
394
отдельном, во всех понятиях, положениях, методах, которые выражают «точность», идеальность, во всеобщей идее точного естествознания, как до этого в идее чистой математики, так и в общей идее физики, тоже содержится «in infinitum» — в качестве константной формы своеобразной индуктивности, которую сначала принесла в исторический мир геометрия» [1]. Говоря другими словами, и тезис о бесконечности мира отнюдь не является результатом длительного развития «опытного» знания, как утверждал Энгельс в споре с Дюрингом; соответственно тезис о бесконечности познания тоже не может быть истолкован как следствие этого «опытного факта» из истории науки. Совсем напротив, первичным фактором оказывается бесконечный процесс рационального конструирования, хотя это и остается незамеченным в силу рационалистической традиции. Образ «истинной природы» как обладающей «качеством» бесконечности объективно, то есть независимо от познающего сознания, — результат, так сказать, трансформации продукта применения рационального метода в реальный объект.
Таким образом, согласно Гуссерлю, тема единой науки и единой картины мира — не научная, а философская. Это — тема «смысла» науки, а не ее «содержания. Не сама физика, а именно философия должна и может объяснить, почему физика стала математизированной, почему ученые ищут «формулы» (называя их «законами природы») и пользуются методами — в опытном, «эмпирическом», чувственно-наглядном исследовании. Соответственно не сама математика, а философия призвана ответить на вопрос, почему в математике совершается переход от конкретно-математических объектов (в практике счета и измерений) к чисто формальному анализу, к учению о множествах, к «логистике», к Mathesis Universalis. Формальная логика в результате подобных мировоззренческих трансформаций также вполне естественно предстает как «наука о гештальтах всяческих смыслов, «чего угодно вообще», что можно конструировать в чистой мысли, и к тому же в модусе пусто-формальной всеобщности…»
Таким путем приходит математика (то есть ученые-математики, рассуждающие в рамках новой парадигмы) к формально-логической идее некоторого «мира вообще», корреляту идеала целостной «физической» картины мира; логические возможности в пространстве первого — то есть «логического», то есть идеального, мира — выступают как универсальная форма гипотез, касающихся второго, то есть физического, материального мира. «Все открытия как старой, так и новой физики суть открытия в мире формул, так сказать, прикомандированном (zugeordneten) к природе» [1].
395
В
