гомогенной протяженности, пространству, оказывается вовсе не постижением сущности этих вещей, а, как пишет Хайдеггер, «обез-мириванием мира».
Если мы освоились со способом рассуждений Хайдеггера, то не составит особого труда понять и другие экзистенциальные характеристики — такие, как Вот (Da), в котором заключено Dasein («заключено» потому, что «Вот» — это «Здесь» и «Там», расположенные в пределах «мира», с центром в Dasein, которое, как нам уже известно, «есть мы сами»). Это «Вот» мы обнаруживаем в находимости и понимании (Verstehen), которые равным образом определяет речь (Rede). Модусом находимости является страх (Furcht); аналогично, с пониманием связано истолкование; производным от последнего предстает высказывание.
Таким образом, речь («говорение»), этот активный модус языка, в экзистенциальном плане, плане человеческого бытия, представляется Хайдеггеру столь же изначальным, как находимость и понимание [1]. Понимание, разумеется, тоже экзистенциал: ведь понимать (особенно в смысле смыслить в чем-либо, разбираться) — это характеристика субъекта, а не того, чем он занимается; хотя предметный мир человека и позволяет сделать вывод, часто мгновенный и безошибочный, разбирается ли он в живописи, понимает ли что-либо в моде, знает ли толк в кулинарии или спиртных напитках. Понимать в этом смысле — значит быть понимающим, быть разбирающимся — в отличие от бытия профаном, не понимающим и не разбирающимся в тех или иных вещах. Понимание, конечно, тоже знание, но не в смысле удержания в памяти определенного набора сведений, вроде того, что выкладывает на зачете нерадивый и неспособный студент, который в лучшем случае пока не забыл того, что зубрил накануне, еще «знает, что…», но все еще ничего не понимает.
1 Это достаточно существенное отличие фундаментальной онтологии от ее библейского пращура (не считая, конечно, пресловутого «приземления» теологической конструкции) — там все-таки Слово было сначала.
Бытие понимающим, в экзистенциальном смысле, — это, в плане расширяющегося горизонта предметного мира, прежде всего открытая возможность: понимающий в живописи сможет наслаждаться картинами парижского Лувра, если ему улыбнется судьба и он посетит Париж, а понимающий в философии не сочтет знаменитый диалог Платона «Протагор», когда он с ним познакомится, бессмысленным набором слов. Соответственно запомнивший таинственно звучащие слова, которые употребляет Хайдеггер в своих первых сочинениях, и даже наловчившийся вставлять их в любой разговор — вовсе еще не
448
обязательно хоть что-то понимает в философии. И пока такого понимания нет, он ничего не откроет для себя в том случае, если познакомится с более поздними сочинениями этого философа. Ясно, что возможность побывать в Париже, чтобы посетить Лувр, а тем паче возможность прочесть сочинения Платона в большой мере зависит от того, хочет ли этого человек (или, чтобы не потерять нить рассуждений Хайдеггера, составляет ли это предмет его заботы). Предметный мир человека (и сам субъект, коррелят этого предметного мира), таким образом, не полон, не завершен — пока человек чем-то интересуется, пока он «озабочен».
Коль скоро понимание в экзистенциальном смысле связано с экзистенциальной возможностью, оно раскрывается в проекте (Entwurf), в способности человека выходить за пределы той предметной сферы, которая присутствует, имеется налицо. Хайдеггер пишет: «Проект есть экзистенциальная конституция пространства игры фактической возможности бытия» [1]. Более того, Dasein, пока оно есть, понимает само себя, исходя из собственных возможностей, а человек, если он личность, всегда больше, чем он есть в его сиюмоментной фактичности [2]. Не потому ли человека, особенно молодого, если его хотят похвалить, называют перспективным — спортсменом, политиком, ученым и пр.? В этом случае акцент сделан очевидным образом на субъект. Но примечательно, что то же самое можно выразить и с акцентом на предметный мир (например, сказавши, что этого юношу ожидает блестящая карьера — возможно, пост премьер-министра или Нобелевская премия по медицине).
1 Sein und Zeit. S. 145.
2 В этих рассуждениях Хайдеггера снова можно обнаружить игру слов и смыслов, если читать его работу в подлиннике: приставка ver… в немецком языке обычно указывает на действие, выводящее за пределы определенного состояния: поэтому Verstehen звучит как «выходить за пределы места, на котором стоишь». Соответственно приставка ent… в существительном Entwurf, который обычно переводят как «набросок», скорее означает «выброс», активное действие, выходящее за собственные пределы.
Понимание, будучи выходом за собственные сиюминутные границы, в проекте применительно к «миру» (как понимание мира) оказывается истолкованием (которое есть к тому же и самоизложение — немецкое слово Auslegung имеет оба эти значения, причем русское «самоизложение» — просто калька немецкого термина). То, что встречается (может встретиться) в жизни, в той или иной степени оказывается знакомым (или известным); поэтому человек постоянно что-то улучшает, дополняет, подготавливает, подгоняет. Это значит, что знакомое (или, лучше, узнаваемое) существует в аспекте пригодности
449
«для чего-то» или «в качестве чего-то» — так, в пределах нашего взгляда, видимое «нечто» оказывается (становится!) столом, дверью, окном или мостом: мы артикулируем понятое, «сближая» сущие объекты связкой «как». Например, мы воспринимаем — понимаем, истолковываем — как мостик две переброшенные через канаву жердочки, потому что можем использовать их для того, чтобы перебраться на противоположную сторону ручья; или воспринимаем пень на лесной полянке как стул для отдыха или стол для небольшого пиршества. Если же «нечто» просто «торчит» перед нами, если оно нам и не нужно, и не мешает, то мы его не понимаем, оно не становится предметом. И по этой причине у нас нет слова для называния; можно сказать и так, что у нас нет нужды в таком слове. Если слово находится — значит начинается истолкование, происходит понимание, «просто-встреченное» превращается в предмет и обретает смысл. Разве это не означает, что слово органически связано со смыслом предмета? Согласно Хайдеггеру, на такую исторически изначальную связь указывает и этимология термина «смысл», очевидно указывающая на процесс «опредмечивания» слова [1]. Поэтому представляется оправданной экзистенциально-онтологическая нагрузка высказывания в концепции Хайдеггера. Он считает, что вначале высказывание (Aussage) означало скорее «выказывание» [2]. Соответствующий немецкий термин aufzeigen переводится и как «показывать», и как «выявлять», и даже как «показывать, подняв палец, что у тебя есть ответ на поставленный вопрос». Что же означает высказывание «молот слишком тяжел», как не обозначение свойства, «принадлежащее» молоту лишь постольку, поскольку он входит в состав предметного мира, и потому характеризуется (характеризует себя!) с точки зрения пригодности?
1 Пожалуй, в русском слове «осмысление» такая связь, процесс наделения объекта смыслом и одновременно обретения объектом «качества», присущего изначально мысли, еще более очевидна.
2 Здесь, впрочем, Хайдеггер опирается не на этимологическую близость соответствующих слов немецкого языка, а отсылает к смыслу греческого термина ??? (как ??? — как «сущее, которое позволяет себя видеть самого по себе»).
Затем, высказывание — это предикация; в высказывании субъект выказывает предикат как принадлежность; предикат в качестве свойства, принадлежащего предмету, определен субъектом. Конечно, грамматическим субъектом высказывания «молот слишком тяжел» выступает «сам молот»; соответственно предикат — это «свойство» молота: он сам, этот молот, «слишком тяжел». Предикат «слишком тяжел» выказывается молотом как обладающим именно этим признаком, и даже только им. Но это означает, что «субъектно-предикатная» форма
450
любого высказывания свидетельствует о том, что «мир», в котором наличествуют подобные «молоты», — это предметность, коррелированная с Dasein; молот, о котором идет речь, — это именно «молот здесь», это молот, имеющийся налицо как слишком тяжелый. Взгляд, который выявляет (можно сказать даже «порождает») подобные предметы, суживает любое сущее до того, что предицировано в высказывании.
Наконец, высказывание означает сообщение (Mitteilung): оно есть по сути «совместное участие», оно позволяет Другим видеть то же, что высказывающий; оно обеспечивает совместное видение [1]. Высказывание в этом третьем аспекте выводит на авансцену язык и его экзистенциально-онтологический фундамент речь. Таким образом, согласно Хайдеггеру, в конечном счете в языке заключены буквально «все тайны бытия».
1 Здесь имеет смысл вспомнить Гуссерлев анализ конституирования интерсубъективности, а также весьма распространенные среди непосредственных предшественников Хайдеггера, философов второй половины XIX века, концепции языка как «субстанции» мира культуры (например, у В. Гумбольдта).
В жизненной повседневности, которая предстает как самоизложение (самоистолкование — Selbstauslegung) Dasein, человек слышит голос совести (Stimme des Gewissens), который призывает его быть (и оставаться) самим собою. Когда человек слышит зов (Ruf) совести, он делает выбор и принимает решение. Как голос совести, так и способность его слышать «принадлежат» самой личности; они, в строгом смысле слова, «внутри нас». Общественное мнение (offentliche Gewissen) — это «голос Man»; прислушиваться к нему значит подвергнуть себя опасности утратить свою самостоятельность, став безответным к голосу собственной совести.
В фундаментальной онтологии Хайдеггера понятие совести существенно отлично от традиционного ее толкования. Сам он счел нужным отметить четыре возражения против его интерпретации совести (по его мнению, вульгарных): во-первых, с точки зрения его критиков, совесть имеет существенно критическую функцию; во-вторых, она связана с определенными действиями, совершенными актуально или в помышлении; в-третьих, «голос» совести не коренится столь глубоко в бытии Dasein; наконец, в-четвертых, его, Хайдеггера, интерпретация не предлагает объяснения главным феноменам совести — «дурной» и «доброй», «порицающей» и «предостерегающей». Касаясь последнего упрека, Хайдеггер утверждает, что сам факт преимущественного внимания, уделяемого людьми «дурной» (в русской духовной традиции «больной») совести, свидетельствует о том, что изначально совесть связана с виной — в согласии с его концепцией. Конечно, голос
451
совести особенно громко слышен после свершения недоброго дела, но отсюда вовсе не следует, что феномен совести вторичен в отношении к деянию; напротив того, деяние лишь пробуждает совесть, которая составляет органичную, базисную характеристику человеческого бытия.
«Голос, разумеется, вопиет о прошлом, но обращен он, через совершенное деяние, назад — в заброшенное бытие виновным, которое «раньше» всякой провинности. Но одновременно зов, вопиющий о прошлом, обращен к будущему, к бытию виновным как подлежащему постижению в собственной экзистенции, так что именно собственное экзистенциальное бытие виновным «следует» зову, а не наоборот. Дурная совесть, в сущности, столь мало является только запоздалым порицанием, что она скорее обращается к заброшенному в качестве предупреждения (Das schlechte Gewissen ist im Grande so wenig nur rugend-ruckweisend, daB es eher vorweisend in die Geworfenheit zurtickruft). Порядок следования текучих переживаний не раскрывает структуры экзистирования в плане феноменов.» [1]
Экзистирование — это открытость в область возможного, и потому совесть как позитивная личностная характеристика связана с заботой, а не с оценкой уже
