«натурализм = рационализм»).
4. ТРУДНОСТЬ ПОМЕЩЕНИЯ ЧУВСТВА СРЕДИ СПОСОБНОСТЕЙ ДУШИ
Чувство, понимаемое, таким образом, как временный и иррациональный беспорядок психической жизни, предназначенный пасть и раствориться в окончательной форме духа и в рациональной структуре мира, не поколебало — и, более того, подтвердило очевидное различие видов духовной деятельности (ставшее классическим в аристотелевской философии — и, стало быть, обреченное судьбой увековечивать себя на протяжении всего хода развития средневековой философии и философии Нового времени, вплоть до второй половины XVIII века, в двойной категории теоретического и практического). Ведь чувство — это не познание и не действие: оно не ставит нас ни в отношение с истиной или с реальностью, являющейся содержанием истины, ни в отношение с тем моральным миром, который является продуктом человеческих действий. Последние, как мы сказали, принимают свою истинную форму, когда они диктуются рациональным познанием, которое уничтожило чувство. Мир истинный, реальный мир, на который мы ссылаемся, подстегивает ли он наше желание познания или побуждает к действию нашу потребность реализовать условия, необходимые для нашей жизни — не имеет места для этого чувства.
Фундаментальных, классических способностей духа две: ум (или разум) и воля. И, по сути дела, при внимательном рассмотрении, мир, являющийся целью воли, с данной точки зрения, не новый мир, отличный от того, который является целью ума. Коль скоро главная цель человека, как мы видели, понимается негативно (скорее не созидать, нежели созидать), то человек с помощью ума удаляется от мира, в который он возвращается с помощью воли. Эти два духовных процесса имеют тенденцию ассимилироваться и унифицироваться; и Спиноза, в конечном счете, открыто говорит, что понимать и волеть — одно и то же; и что глубокое познание истины и есть тот самый моральный процесс, где человек освобождается от страстей, обретает свободу и возвращается к Богу с любовью, которая является пониманием.
Но, делается или не делается это отождествление, — кроме познания и действия, объединенных, по крайней мере, и сплавленных в вечный круг, в человеческом духе нет ничего иного. И если иное, кажется, существует, то эта видимость зависит или от незрелости духовной жизни, или от незрелости рефлексии над ней самой. И поэтому эта видимость рассеивается в глазах философа, стремящегося рассмотреть природу вещей и духа.
5. ВАЖНОСТЬ ЧУВСТВА У ВИКО И В ФИЛОСОФИИ XVIII ВЕКА
Когда вместе с Вико начинают ощущать роль и ценность взбунтовавшейся и мятежной души, из которой исходит пение, и в этом пении всю сущностную и вечную форму духа и человеческой цивилизации; когда вместе с немецкими философами второй половины XVIII века (Мендельсоном, Тетенсом, Зульцером) начинают замечать несводимость чувства; когда Кант после «Критики чистого разума» и «Критики практического разума» чувствует потребность в третьей «Критике», потому что смутно угадывает необходимость духовной формы, опосредующей понятие жизни, которое можно извлечь из чистого теоретического разума, и противоположное понятие жизни, выведенное из природы практического разума, и постулирует ту способность суждения, которая является оценивающей духовной функцией (отчего преображается вид не только человеческого мира, но и самого мира природы, и универсум в глазах человека освещается той телеологией, которая является сущностью духовности, как это обнаруживается в любом произведении искусства), — классическая оппозиция теории и практики, ума и воли начинает рушиться. Психологии и философии стремятся понять духовную жизнь, учитывая три фундаментальных и несводимых вида деятельности, и трудятся над укреплением почвы, в которую пускает свои корни чувство.
6. ПОЗНАНИЕ КАК СНЯТИЕ ЧУВСТВА
И все же против чувства остается непобедимым и непреодолимым одно возражение, которое, между прочим, заслуживает того, чтобы быть углубленным — потому, что, может статься, в нем находится ключ к решению той проблемы, которая на протяжении тысячелетий мучает человеческую мысль. Это возражение лежало в основе древних учений о преодолении страстей с помощью философии, которая освобождает человека от страстей посредством познания. Рефлексия убивает чувство — либо потому, что показывает иллюзорный характер мотивов, которыми оно питается; либо потому, что, подтверждая эти мотивы как основательные и объективные доводы, анализирует их и делает, как говорят, предметом холодного рассуждения и необходимого доказательства. Ведь чувство — это нечто непосредственное, о чем не дано рассуждать и чего не может внушить никакое рассуждение. Философ, который не принимает ничего непосредственного, над всем рефлексирует и обо всем хочет дать себе отчет, все разлагая на его элементы, чтобы затем идеально реконструировать его, в конечном счете оказывается перед объектом, созданным его мыслью — и поэтому отчужденным от конкретного, реального и неопровержимого состояния его души, в котором состоит чувство. Поэтому философия стремилась и все еще, естественно, стремится понимать самое себя как освобождение от страстей.
Но следует дать себе отчет в логике этого очевидного процесса преодоления, в котором чувство уступает место мысли, т.е. познанию, отчего кажется, что если чувство зажигает, стимулирует и укрепляет действие, то философия и всякое научное и умозрительное занятие гасит порыв и силу действия — и, стало быть, побуждает к праздной бездеятельности чистого созерцания. Самые последние теории познания выявили, что чувство как объект познания — абстрактный объект, конкретная реальность которого заключена в том самом акте познания, чьим объектом он является. В силу этого закона или чувство полностью ускользает от акта познания и не замечается, т.е. остается неосознанным и таковым, что о нем нельзя даже сказать, что оно является чувством; или оно познается, и тогда актуальная или действительная реальность или опыт — не чувство, объект познания, но это познание, которое к нему относится точно так же, как в другие разы оно относится к камню или к растению, которые, чтобы быть познаваемыми объектами, не являются духовными реальностями. Осознанное чувство — не чувство, но осознание. Таким образом, как говорит поэт, «воспевая скорбь, смягчаются», и самая пессимистическая поэзия сможет быть таковой только по отношению к миру, который поэт представляет себе абстрактно (т.е. отвлекаясь от самого себя), но не по отношению к творческой деятельности поэта, который, представляя себе тот мир, осуществляет одну из наиболее полных и совершенных форм радости, которую дано пережить духу.
7. НЕАКТУАЛЬНОСТЬ ЧУВСТВА
В итоге чувство, как та духовная реальность, которая будто бы характеризуется своей непосредственностью, полностью ускользает из области сознания, т.е. из области самого духовного опыта; и чем больше кто-то стремится постичь эту реальность в ее подлинных чертах, тем скорее она распадается и рассеивается. Поэтому говорят о «безмолвной скорби» как о страсти, которая замыкается в себе самой и сохраняется как страсть по ту сторону разлагающего воздействия мысли. Но это выражение если и раскрывает обычный опыт невозможности сохранить чувство через познание (что проявляется в дискурсе), то является приблизительным и тенденциозным выражением: оно, будучи взятым буквально, оказалось бы неточным и, более того, ложным поскольку эта безмолвная скорбь не настолько безмолвна, что не говорит в сердце скорбящего, и в глазах его и лице не замечается лишь тем, кто смотрит на него рассеянно; в формах выражения, в которых получает проблеск печальное осознание, что оно также рефлексия и познание, хотя еще и смутное и сжатое.
Итак, несомненно, что чувство и мысль — непримиримые враги, словно тьма и свет. Где возникает последняя, там первого нет больше и не может быть. И, поскольку чувство может вновь входить в духовный опыт лишь как содержание мысли, непонятно ни то, как чувство могло бы когда-нибудь вновь войти в опыт, ни то, чем оно могло бы быть вне последнего.
8. КРИТИКА ТЕОРИИ ПРЕОДОЛЕНИЯ
Но если такова истина классического учения о преодолении страсти, не нужно закрывать глаза на трудности, которые ей препятствуют и ее ограничивают. Последние все можно видеть соединенными в опыте, на который слишком легко закрывают глаза все стоические философы и теоретики апатии как конечной цели развития духа, стремящегося к свободе: опытом я называю чувство, всегда живое в мысли, которая считает, что уничтожила его; страсть, пылающую в сердце человека, который кичится, что посредством рефлексии, анализа, «беспристрастного» исследования истины — одним словом, посредством мысли — победил в себе и угасил всякую страсть; и эта страсть более мощная, чем всякая другая, и более непреодолимая, беспрерывное чередование радости и тревоги — страсть, любовь к истине. Вспомним в качестве примера Спинозу, чья «Этика» как раз и является учением о свободе, обретенной посредством познания, которое якобы имеет свойство изгонять из души все страсти, возникшие из неадекватного познания вещей и, стало быть, из двух величайших страстей — ненависти и любви. Но что находится в конце духовного пути? Совершенное, унифицированное в простой интуиции Абсолюта познание является для Спинозы новой любовью — более высокой и более чистой любовью, но любовью — amor Dei intellectualis*. He холодное познание, каковым оно является и будто бы не может не быть, — но познание, которое существует, поскольку его желают и хотят, чтобы оно было, и имеют к нему тонкий вкус и упорную и ненасытную жажду. И в самом деле: человек, который посредством размышления, подвергая изучению и критике богатое чувственное содержание обыденной жизни, движимой порывами неудовлетворенных желаний, наслаждений и страданий, иссушает его и разлагает и, видя универсальную необходимость и понимая ее, не находит в реальности, объекте своего размышления, больше никакой причины для радости или скорби — такой человек не освобождается от побуждения желания, которое, будучи неудовлетворенным, заставляет печалиться, а будучи удовлетворенным, утоляет жажду души и наполняет ее нежностью; пуще того: он восходит к тем более высокой и интенсивной, чем труднее она, жизни, где вся его деятельнрсть направляется и управляется, побуждается и оказывается пропитанной самой глубокой страстью — страстью, которая, быть может, создает созерцателей вечного и мучит их посредством неистощимого беспокойства опыта в его постоянном обновлении. Буддист, оградивший себя от скорби выкорчевыванием пяти корней желания, из-за которого человек рискует порой устремиться вниз по наклонной печали, не может удержаться в неприступной цитадели своей мудрости без непрерывного усилия вновь и вновь побеждать постоянно бьющее через край желание, пусть даже без сдержанной и меланхоличной радости победы, вновь и вновь одерживаемой посредством силы воли и отрицающей мысли. Ларошфуко был абсолютно прав: «Il у a dans le coeur humain une generation per-petuelle des passions, en sorte que la ruine de 1’une est presque toujours l’etablissement d’une autre»*. Одним словом, чувство, когда оно кажется уже мертвым, убитым мыслью, является более живым, чем прежде; и оно — как бы тайная жизнь той самой мысли, которая его убила.
9. НЕПРЕОДОЛИМАЯ ДИАЛЕКТИЧНОСТЬ ЧУВСТВА
Если чувство диалектично (радость существует только вместе с печалью,
