духа. Ведь непосредственной не является не только врожденная идея, но и само ощущение, если оно — пассивное состояние или, как скажет Кант, данное; а прежде всего непосредственной (для субъекта) является вещь в себе (как бы ее ни понимали, пусть даже негативно, т.е. как нечто непостижимое) — условие ощущения. Опыт противопоставляет себя врожденным идеям — потому, что последние суть нечто предпосланное, которое опыт, напротив, развертывает как развивающийся процесс (и развивающийся не вне нас, а внутри нас и с помощью нашего активного вмешательства). Так что если процесс или опосредование должны предполагать непосредственное, то все равно: что эмпиризм — что теория врожденных идей. Последняя, как было отмечено, не отрицает уже того, что существует некий процесс; но отрицает, что этот процесс может вести к достоверному познанию, если ему не предшествует нечто не познаваемое непосредственно и не проживаемое в опыте, которое, однако, спекулятивная гипотеза заставляет нас допускать как условие процесса, наличного в сознании.
11. СКЕПТИЦИЗМ ЮМА
Но снять всякую непосредственность значит: hoc opus, hie labor*. Путь, на который встал Картезий, был оптимальным: сам субъект, как он его видел, нисколько не был непосредственным. Он существовал, поскольку мыслил; и все его бытие было мышлением. Однако его субъект в конечном счете остался привязанным к скале, спустить с которой его не удалось мощными усилиями философов, кои продолжат апеллировать к опыту и бороться против метафизики. Юм, дабы быть логичным, закончил скептицизмом. Поскольку если свобода субъекта, творца опыта, не должна быть выявлена в своей активности и продуктивности и если в силу этого все хорошее в опыте должно сводиться к тому, что хотя и находится в субъекте, но субъекту не принадлежит (т.е. к тому, что в него входит и принимается в своей изначальной непосредственной форме еще до того, как субъект распространит на него свою власть), — то познание, являющееся не ощущением, но отношением ощущений, не оправдывается. Можно иметь неопределенное и хаотичное количество чувственных впечатлений; но порядок, в котором они расположены, будет тогда чем-то вроде привеска, лишенного той ценности, которая может быть в содержании субъекта лишь потому, что выведена извне, где остается пребывать основа опыта. Скептицизм Юма является самым мужественным пониманием этого гибридного непосредственно-опосредованного, критически-догматического опыта, в котором долгое время продолжал пребывать докантовский эмпиризм, и доказывает посредством своей логической строгости, что этот опыт, который претендует быть самым антидогматичным (а на самом деле ведет к скептицизму), совпадает со своей противоположностью — с чистым догматизмом. Субъект ничего не может, т.е. в нем нет ничего. А то, что есть, находится вне субъекта. Материалистическая метафизика!
12. ПЕРЕХОД ОТ ЭМПИРИЗМА К КРИТИЦИЗМУ
Эмпиризм, или философия опыта, у Канта становится сознательным критицизмом, т.е. приобретает более глубокое осознание своего критического устремления — как потому, что чистый эмпиризм привел к скептицизму, так и потому, что эмпиризму не удалось устранить рационализм (от Картезия до Лейбница) и, соответственно, метафизику, против которой он восстал. Скептицизм и рационалистическая метафизика — две метафизики, которые противоположными путями доказывают крах эмпиризма и необходимость все начать сначала. Вернуться к истокам: к de omnibus dubitandum*, которое обособляет субъект и ставит его в его реальное положение субъекта, существующего самостоятельно, для себя, в одиночестве; к cogito, которое является не сотворенной, а творящей себя мыслью, не содержанием мысли (знаменитыми идеями, кои, начиная с Платона, занимают главенствующее положение!), а мыслящей деятельностью, мыслью в акте.
13. КАНТОВСКОЕ ПОНЯТИЕ ОПЫТА
Кант вернулся к ним, превознося опыт как продуктивный процесс, который субъект делает из своего собственного знания, — и, в силу этого, объясняя опыт посредством принципа, который его трансцендирует. Он трансцендирует его как содержание мысли, но реализует его и развертывается в нем, поскольку опыт берется как актуальный синтез, который Я конституирует на основе ощущений. Трансцендентальное Я и есть этот принцип, который, как интуитивная и категоризирующая деятельность, формирует опыт. Последний, освобожденный посредством абстрагирования от связей и от форм, благодаря которым он постепенно конституируется в силу синтетической деятельности субъекта, сводится уже не к мнимой устойчивой, а к неупорядоченной материи знания Юма — к абстрактной множественности, которая не есть нечто конкретное и действительно существующее до тех пор, пока не упорядочено Я. До того она что-то неуловимое, что анализ обнаруживает в глубине эмпирической интуиции, которой наполняется каждая наша мысль, не являющаяся просто пустым понятием.
Одним словом, мысль посредством мощного сотрясения уединяется в себе и стремится найти в самой себе точку, на которую она должна опереться, чтобы возвыситься до познания вещей. Для нее нет ничего непосредственного. Даже чувственная интуиция является субъективным построением. Интуиция, суждение ли — ничто в нашем опыте не имеет конкретного наполнения вне процесса, в котором изначальное Я развертывает свою мыслящую деятельность. Здесь опыт является достоверностью — той «достоверностью», в поисках которой находилась в течение двух веков европейская философия. Метафизика, старая метафизика идей (или бытия, которому равнозначны идеи) здесь и в самом деле потерпела поражение. То аналитическое, априорное, дедуктивное мышление, которое было мыслью, свойственной метафизике, полностью и окончательно обесценилось. И действительно, это было мышление, свойственное мысли, поставленной: или перед уже ставшей реальностью и посредством интуиции схваченной непосредственно в принципе, включающем в себя все свои последствия; или, если угодно, в диалектической системе всех своих элементов, полностью связанных между собой и взаимосоотнесенных друг с другом. Мышление мысли, адекватной реальности, которая вся такова, какова она есть, — вечно тождественная себе, не способная на какое-то изменение и развитие. Картезий, переходя с помощью своей реконструкции онтологического доказательства от конечного бытия мыслящего человека к бесконечному бытию Бога, вновь открыл путь этому мышлению, свойственному догматической метафизике, которую его cogito виртуально разрушило. Сначала Юм, а затем и Кант увидели бесплодность этого аналитического мышления, которое идет от тождественного к тождественному и, стало быть, не движется. А Вико в Италии, начиная с первых своих работ, выступил против этого выродившегося картезианства, противопоставляя дедуктивному мышлению модной тогда метафизики синтетическое, конструктивное мышление опыта, в котором verum et factum convertuntur*, т.е. в котором познание есть деяние, и истинное есть достоверное, а философия составляет одно целое с филологией.
Кант является наиболее систематичным теоретиком этого нового опыта, который противопоставляет анализу логически необходимой, но пустой мысли синтез мысли, не менее необходимой, но уверенной в определенной и действительной истине (являющейся той, в которой нас может уверить только чувственная интуиция). Но разрешает ли он проблему опыта? И побеждает ли на самом деле догматизм?
14. ДОГМАТИЧЕСКИЙ ОСТАТОК В КАНТИАНСТВЕ
У Канта, как известно, также наблюдается догматический остаток, который он не в состоянии устранить. У него опыт также имеет границы. Его синтез предполагает материю, которую субъект не может дать себе самостоятельно. По его мнению, вокруг скалы субъекта также бушует туманный океан, в который он хотя и отказывается устремлять взгляд, но в силу этого чувствует его и боится не меньше, чем его предшественники. Посредством опыта субъект познает лишь феномены, продукты опыта. Но когда начинается опыт — и всегда определенный и особенный опыт! — он охвачен чувственным впечатлением, являющимся для него данностью, исток которого находится вне его, в чем-то непознаваемом, но в силу этого не отрицаемом — в ноумене, или в вещи в себе. Кант не замечает, что последняя, как условие субъекта, чуждое ему, никоим образом не смогла бы вступить в отношение с ним, не делая невозможными его свободу, оригинальность и все. те. атрибуты, благодаря которым можно допустить, что он действительно познает с помощью этой априорности необходимость и всеобщность, которые Кант признает за эмпирическим познанием. В понятии вещи в себе Кант ставит непреодолимый барьер для старого материализма, но с помощью этого барьера он вновь заключает дух в тот метафизический догматизм, который принцип опыта должен был окончательно преодолеть. Проблема делает весьма значительный шаг к своему разрешению, но не доходит до него.
15. ДОСТОИНСТВА И НЕДОСТАТКИ ПОЗИТИВИСТСКОГО ПОНЯТИЯ ОПЫТА
И излишне говорить, что это решение также не достигается и последующим позитивизмом. Более того: последний делает много шагов назад. Достаточно указать на два из них.
Во-первых, позитивизм, избавляется он или не избавляется от вещи в себе, превращается в еще более непродуманную и догматическую метафизику и материализирует субъект и вне-субъект.
Во-вторых, он утрачивает чувство (которое у Канта было весьма животрепещущим) субъективности ощущения — принцип и основу опыта, ограничиваясь его рассмотрением (с почти что протагоровской наивностью) как простого механизма — и, стало быть, сводя субъект к простому психофизиологическому телу (т.е. просто к объекту).
Но, несмотря на этот двойной догматический регресс, несмотря на большое огрубление понятия опыта, которым он довольствуется по причине неразвитой философской культуры своих корифеев, заслуга позитивизма состоит в том, что он твердо придерживался понятия опыта как единственного источника познания, который имеет научную ценность. Это была достойная похвалы битва против бесплодных спекуляций в платоновском стиле, которые даже в XIX веке отчуждали философию от конкретного знания и настраивали ученых против философии [1]. И несомненно, что метафизика, которая делает своим постоянным занятием объяснение опыта и стремится ограничить ум абстрактным рассуждением в кругу нескольких логических понятий, принятых как очевидные и анализируемых посредством нескончаемых анализов, оказывается после Канта настоящим otium sine dignitate* — интеллектуалистическим мудрствованием, которое следует рассматривать как зловреднейший сорняк на поле конструктивного знания, необходимого для здоровой и плодотворной жизни человеческого духа. В искоренение этого постоянно возрождающегося сорняка позитивизм внес весомый вклад.
1 См. то, что я сказал об этом по поводу Ардиго в своем «Возникновении современной философии в Италии» (Origini della filosofia cotemporanea in Italia. Messina, 1921. V. 2. P. 314-326).
Но он не разрешил проблему опыта, не оправдал и четко не разъяснил это понятие, которое все же было золотой нитью мысли Нового времени — он создал большую неразбериху и тем самым подверг опасности некоторые понятия, имеющие жизненно важный интерес для человеческого духа. Тем лучше — потому, что гораздо более животрепещущим и насущным стал стимул, который при реакции на позитивизм побудил нас посмотреть глубже на принцип опыта. Этот принцип, даже плохо понятый и повлекший за собой безусловно несостоятельные и явно ошибочные значения, мог выполнить столь важную роль в мысли второй половины минувшего столетия.
16. ОСНОВА ПОЗИТИВИСТСКОГО ПОНЯТИЯ ОПЫТА — ПРИРОДА
И в самом деле, следует даже сегодня исходить из позитивистского учения об опыте. Последнее, апеллируя к опыту, хотело свести к идеям ума, самим по себе лишенным ценности, факты реальности (которые, несомненно, — по крайней мере, в определенном смысле —
