которыми человек падает ниц, — как-никак, алтари, воздвигнутые им самим). Не существует Бога (сколь бы величественным и надмирным его ни стремились помыслить), который, имея возможность пребывать столь высоко над человеком, не нуждался бы в самом религиозном сознании человека, способном помыслить его столь высоко. Но трансцендентность божественного является абсолютной трансцендентностью объекта субъекту — их абсолютной противоположностью и взаимоисключением — в рамках синтеза духовного акта, который есть единство субъекта и объекта.
Помня максимально прилежно об этом заявлении, можно сказать, что религия — антитеза искусству, поскольку она есть утверждение объекта как такового, устремление взора на реальность (рассматриваемую как чуждую деятельности субъекта — и поэтому такую, что она ограничивает и, стало быть, уничтожает эту деятельность). Объект как таковой (и поэтому абсолютно противоположный субъекту) не может предстать производным от субъекта и, более того, быть им постулированным. Он существует, когда нет субъекта; и если бы его уже не было, субъект не смог бы возникнуть. Бытие последнего находит в первом свое условие, и поэтому оно может быть лишь тем, каким ему позволено быть при этом его условии. Его мир — не мир, который субъект может создать себе, а мир, определенный объектом, перед которым он поэтому ослабевает и теряет всю свою мощь.
В откровенно религиозной позиции человек не только лишен своего автономного начала действия (человеческого действия, производящего благо) и впадает в фатализм; он также лишен всякого своего принципа познания — и впадает в агностицизм. Он уничтожен в самой сущности своей свободной деятельности — потому, что тот, кто провозглашает свободную деятельность, подразумевает творческую способность; а в религии человек — не творец; и, более того, он находится перед лицом Творца, который одним своим присутствием наполняет душу таинственным чувством ничтожности человеческого существа и бесконечности Высшего существа, в котором оно отражается.
14. АНАЛОГИЯ МЕЖДУ РЕЛИГИЕЙ И НАТУРАЛИЗМОМ
Для прояснения этого понятия мистической позиции духа, который топит субъект в объекте, следует вспомнить аналогию между религией и той философией, которая называется натурализмом. Спиноза, самый крупный и самый последовательный поборник этой философии, является, как все знают, одним из наиболее высоко одаренных мистических умов: его философия вся проникнута глубоким религиозным чувством. Почему? Причина не в его темпераменте, ибо темперамент всегда не что иное, как метафора, когда речь идет о понимании мыслителя. Причина в его философии, чья реальность — природа; реальность, где нет места для иной свободы, кроме свободы вершины духовной жизни интеллектуальной любви к Богу, согласно которой не человек, собственно говоря, любит Бога, но Бог любит самого себя. На место спинозовой субстанции поставьте теперь материю физического. Все лучшее, что сможет сделать человек, всегда будет тем, что сделает в нем вечная материя.
15. ФИЛОСОФИЯ КАК РАЗРЕШЕНИЕ АНТИТЕЗЫ
Итак, искусство и религия предстают как autaut*: или как субъект, являющийся бесконечным, универсумом; или как объект, являющийся бесконечным, Всем. Одно бесконечное исключает другое. Поэт находит свой мир в собственной груди; святой ощущает внутри пустоту — и обращает свои очи к далекому небу. Согласно этой оппозиции, искусство имеет что-то сатанинское или прометеевское — и противодействует, с имманентной и неуемной энергией внутри духа, разлагающим и истощающим тенденциям мистицизма; как и, с другой стороны, религиозность умеряет, исправляет и дисциплинирует не подчиняющуюся законам и эгоцентричную индивидуальность эстетического духа.
Примирение двух этих антагонистических сил, действующих в мире духа, дается нам философией не как специфической и исторически выделившейся наукой (являющейся такой наукой, благодаря которой философы образуют некий класс людей), но как той полной и действительно конкретной и реальной функцией духа, благодаря которой каждый человек является человеком, и не может никогда ни слагать стихи, ни благоговеть перед Богом, не мысля; и не может также действовать, не реализуя мысли.
Но это примирение было бы невозможно, если бы противоположность между искусством и религией была такой, что исключала всякую связь между этими двумя элементами. И как понимать эти элементы, которых два — и которые поэтому каким-то образом сосуществуют в мысли, оставаясь совершенно безотносительными?
16. РЕЛИГИОЗНОСТЬ ИСКУССТВА
Принцип примирения состоит в религиозности искусства и в эстетичности религии. И тот самый анализ, который мы провели над понятием искусства, помогает нам обнаружить в нем эту его противоположность, являющуюся отрицанием или снятием эстетической субъективности.
Мы начали с указания на примитивный характер искусства и на то, почему оно, в силу этого, доминирует в детстве человека и человечества. Мы вспомним здесь также Вико. Поэтическая мудрость, говорит он на своем языке, «первая Мудрость Язычества — должна была начинать с Метафизики: не рациональной и абстрактной Метафизики современных ученых, а чувственной и фантастической Метафизики первых людей, так как они были совершенно лишены рассудка, но обладали сильными чувствами и могущественной фантазией… Такая Метафизика была их настоящей Поэзией, а последняя — естественной для них способностью (ведь они от природы были наделены и столь сильными чувствами, и такой же фантазией), порожденной незнанием причин; незнание было для них матерью удивления перед всем, так что они, ничего не зная, всему удивлялись чрезвычайно сильно… Такая Поэзия первоначально была у них Божественной: они представляли себе причины ощущаемых и вызывающих удивление вещей, как Богов… в то же время, говорим мы, они приписывали сущность вызывавшим удивление вещам соответственно своим собственным представлениям, совершенно как дети, [которые] берут в руки неодушевленные предметы, забавляются и разговаривают с ними, как если бы то были живые личности» [1]. Поэтому первые поэты, по Вико, являются и поэтами-теологами.
1 Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. С. 132.
2 Платон. Собрание сочинений в 4-х т. Т. 1. М., 1990. С. 376.
Если у первых поэтов так проявляется сущность самой поэзии, то все поэты, как поэты, являются теологами. Таково, как-никак, классическое понятие поэта-предсказателя, чье искусство не является, собственно говоря, по словам Платона, ни +++*, ни +++**, но выступает +++***, божественным фатумом, божественной добродетелью (+++)2. Ибо поэт является пророком, обуянным и одержимым Нумом, и говорит по вдохновению.
Помните Сократа в диалоге с гомеровским рапсодом? «Всякий раз, как ты исполнишь поэму и особенно поразишь зрителей рассказом о том, как Одиссей вскакивает на порог, открывая себя женихам, и высыпает себе под ноги стрелы, или как Ахилл ринулся на Гектора, или что-нибудь жалостное об Андромахе, о Гекубе или Приаме, в уме ли ты или вне себя — так, что твоей душе в исступлении кажется, будто она находится там, где вершатся события, о которых ты говоришь, — на Итаке, в Трое или еще где-нибудь?» И рапсод признается ему: «Отвечу тебе, не таясь: когда я исполняю что-нибудь жалостное, у меня глаза полны слез, а когда страшное и грозное — волосы становятся дыбом от страха и сильно бьется сердце».
«Поэзия, — продолжает Сократ, — это как бы магнесийский камень». «Камень этот не только притягивает железные кольца, но и сообщает им силу делать в свою очередь то же самое, т.е. притягивать другие кольца, так что иногда получается очень длинная цепь из кусочков железа и колец, висящих одно за другим, и вся их сила зависит от того камня. Так и Муза: сама делает вдохновенными одних, а от этих тянется цепь других одержимых божественным вдохновением. Все хорошие эпические поэты слагают свои прекрасные поэмы не благодаря искусству, а лишь в состоянии вдохновения и одержимости; точно так и хорошие мелические поэты: подобно тому, как корибанты пляшут в исступлении, так и они в исступлении творят эти свои прекрасные песнопения; ими овладевают гармония и ритм, и они становятся вакхантами и одержимыми. Вакханки, когда они одержимы, черпают из рек мед и молоко, а в здравом уме не черпают; так бывает и с душою мелических поэтов, как они сами о том свидетельствуют. Говорят же нам поэты, что они летают, как пчелы, и приносят нам свои песни, собранные у медоносных источников в садах и рощах Муз. И они говорят правду: поэт — это существо легкое, крылатое и священное, и он может творить лишь тогда, когда не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать».
Божественный магнесийский камень образует бесконечную цепь сердец, в которых распространяется поэзия поэта. «Бог через вас всех влечет душу человека куда захочет, сообщая одному силу через другого. И тянется, как от того камня, длинная цепь хоревтов и учителей с их помощниками: они держатся сбоку на звеньях, соединенных с Музой. И один зависит от одной Музы, другой — от другой. […] А от этих первых звеньев — поэтов — зависят другие одержимые: один от Орфея, другой — от Мусея, большинство же одержимо Гомером, или, что то же самое, он их держит. Один из них — ты, Ион, и Гомер держит тебя. Когда кто-нибудь поет творения другого поэта, ты спишь и не находишь, что сказать, а когда зазвучит песнь этого поэта, ты тотчас пробуждаешься, душа твоя пляшет, и ты нисколько не затрудняешься, что сказать» [1].
17. ЧУДО ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТВОРЧЕСТВА
Божественна также и поэзия Платона, в которой трепещет глубокое религиозное чувство; но она также — изумительная страница философии, наполненной истиной, которая для того, кто когда-то читал какого-то поэта с взволнованной душой, не нуждается в комментариях. Впрочем, из этой философии берет исток течение более чем двухтысячелетней мысли (через то неоплатоническое умозрение, которое порой, казалось, находилось в застое, иссякало и исчезало — в то время, как оставалась почва, и под ее поверхностью оно образовывало новые течения, предназначенные судьбой раньше или позже вырваться снова на свет, на открытые поля новых мощных учений). Дух остается перед собой вечным зрителем, вечным чудом. Поэт, который услышал свою песнь, не может не восхищаться самим собой, став чуждым самому себе, — ибо человек на самом деле может быть перед самим собой лишь как другой, природа. И подобно тому, как он преклоняет колена перед неизвестными силами природы, которые поражают его фантазию в своих самых необычных и самых привычных проявлениях (и, стало быть, являются в подлинном смысле естественными или чуждыми человеческому духу), не может он не видеть вместе с Данте и небо, и землю, объединенные в творении собственной творческой фантазии. Искусство, отметили мы, является искусством при условии критики, которая может возникнуть лишь тогда, когда существует искусство; стало быть, есть необходимость, чтобы искусство представало перед духом, который его оценивает как природу, являющуюся предпосылкой духа, божественным творением, божественной реальностью.
18. НЕПОСРЕДСТВЕННОСТЬ ЧИСТОЙ СУБЪЕКТИВНОСТИ
