управляет всеми вещами и одновременно мыслью и волей людей как предпосылка всякого бытия, которое существует, и всякого события, которое происходит. Самый бесчеловечный человек, привыкший совершать преступления и проявлять жестокость, вдруг, удивленный усталостью, вновь возвращается в самого себя и слышит в своей душе голос, обращающий его к элементарным законам моральной реальности, от которой он давно уже считал себя освободившимся. Таким образом, все люди совместно живут, более или менее объединенные общей верой в Высшую реальность, от которой все зависит и к которой человеческая душа может апеллировать в надежде быть услышанной и получить помощь в своем усилии придать природным вещам направление, наиболее сообразное с ее устремлениями. Высшая духовная реальность, которая становится для философа объектом сомнения, утрачивается и ищется; о ней мыслят, а не обладают ею; она — проблема, требующая решения; она проблематичное утверждение, которое иной раз будто бы превращается в аподиктическое, а в другой раз, кажется, нуждается в более прочной и твердой аподиктике. Отсюда мистика, в его непосредственно переживаемой достоверности Бога, охватывают подозрение и дрожь относительно теологии, которая, логически рассуждая и доказывая своего Бога, сотрясает эту первую достоверность и которой уже не удается заменить ее чистой и полной достоверностью.
* Здесь и далее астериксом обозначены примечания переводчика, помещенные на с. 453-458 настоящего издания.
Так, можно назвать свободу камнем преткновения всех философий. Спор длится уже на протяжении тысячелетий и не кажется завершенным, если в качестве заключения желают иметь некий универсально принимаемый тезис, наподобие теоремы в геометрии. И всякий раз, когда какая-то философская система кичилась тем, что доказала существование свободы, новая система сразу же принималась разрушать последнее доказательство — словом, вновь выводить в открытое море корабль, который уже собирался бросить якорь в порту. Однако тот, кто отрицает вообще свободу, е самом своем негативном суждении совершает акт свободы и не может допустить, что он сам произносит суждение, лишенное всякой ценности, потому что оно столь же механически детерминировано основанными на необходимости условиями, как и те условия, которыми, он считает, определены все действия и идеи других людей или человека вообще. Каждый человек связан с собственными идеями, с собственным способом мышления и чувствования, а с миром, как он себе его представляет или понимает, — посредством этого своего способа чувствования и мышления. Данный способ предпочтителен и не позволяет отречься от него, поскольку он до тех пор, пока существует — истинный способ чувствования и мышления, единственный, имеющий для человека ценность. Эту ценность ему было бы абсурдно приписывать, если бы человек не был тем свободным существом, каковым является.
Поэтому вполне обоснованно было сказано, что половинчатая философия заставляет нас утратить религиозную веру, но цельная философия восстанавливает ее в нас. И в самом деле, не только религия, но все главное достояние человеческого духа растранжиривается и растрачивается под воздействием незрелой и в силу этого негативной философии, которая критикует, чтобы разрушить, и не в состоянии восстановить; она ставит проблемы и не может разрешить их, потому что поставила их неверно; набрасывает теории, которые не способна углубить; схватывает и выделяет фрагментарные истины, которые не являются истинами именно потому, что они фрагментарны. И пробный камень всех философий тот же самый, которым измеряется и определяется ценность поэзии или религиозного учения, всеобщее согласие, рождающееся из соответствия философской системы, как и поэзии и религиозного наставления, системе, которая повсеместно мыслится в наивном мышлении людей; системе, которая естественно ощущается во всех сердцах смертных. Голос посвященных, когда он схватывает истину, является выражением мыслей, что зреют неосознанно во всех душах как слово, которое в груди наиболее смиренных и наиболее простых людей производится не другими, но спонтанно звучит изнутри [1]. Поначалу философия может казаться парадоксальной и заставить думать, что она должна быть paucis contenta indicibus*. Искусство на первых порах получает такой же прием у широкой публики вследствие оригинальности мыслителя или художника. Но постепенно философская идея, если она истинна, должна распространиться и оказаться в состоянии стать общим способом мышления; поэтическая же выдумка — овладеть всеми фантазиями и царствовать в мире реальности, познаваемой и допускаемой человеком как живое и реальное творение, которое становится всем близким.
1 Глубоко истинным является следующее замечание Антонио Розмини: «Встает другой вопрос полностью философской природы: Как человек познает истину? Существует ли один-единственный способ ее познания? И, быть может, этим единственным является способ философской дискуссии, изучения, проводимого по правилам и форме науки, так что для каждого человека, не являющегося философом или не причастного к наукам (в данном случае это большинство людей), остается полностью закрытым доступ к истине? И (как из этого следует) почти весь род человеческий, за исключением крайне ограниченного числа ученых, якобы обречен в темах, наиболее важных и необходимых для цели человеческой природы, на одно из двух — на невежество или на заблуждение?.. И я считаю, что может отречься от философии тот, кто решает этот вопрос утвердительно, потому что он уже отрекся от здравого смысла. Считаю: если философия (я подразумеваю ту, которая имеет облачение и форму науки) настолько отграничивает, настолько отделяет себя от рода человеческого, что убеждена, будто в ней одной содержится вся истина и достоверность, то у большинства людей не остается ее ни крошки; и она уже больше не философия, но — вместо философии — несведущая дерзость, которая получила ее имя и облик» (RosminiA. Introduzione alia filosofia. Casale, 1850. P. 70).
2. ОБЫДЕННАЯ ИНТУИЦИЯ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ ВСЕГО
Одной из первородных и укорененных в человеческом духе истин, которые стремится критически обрести философия, является человечность всего, что человек видит вокруг себя в природе, или обнаруживает в собственном сознании, или мыслит над собой как идеальную реальность, способную объяснить ту, которая его окружает или которая является внутренне присущей ему. Первобытные религии более или менее антропоморфны; природа в фантазии необразованных и наиболее наивных людей или обожествляется — и тем самым косвенно очеловечивается так, чтобы она была способна сочетаться с человеческой жизнью и принимать в ней участие (не будучи, однако, ущемленной, хотя это и возможно); с искусством, призванным служить целям человека, но также спонтанным; с волей, которая дается человеку умилостивлять, — или же поэтически вдохновляется и, таким образом, непосредственно ощущается как человеческая и способная соответствовать чувству человека, слышать его песнь и его плач, заставлять, как эхо, звучать его голос в рокоте вод, в гармонии звезд или в священном шуме лесов, наполняемых ветрами, и таинственно отвечать посредством своего собственного сакрального молчания.
Но даже там, где молчит поэзия и не приходит на помощь миф, человек не живет в своем повседневном труде без связи с природой, без ее проникновения в его душу, без возвышения ее до сферы самой своей экономической, моральной, духовной жизни — не делая ее своей в той части, которая является предметом его труда, своей, как и его семья, которой он себя естественно обеспечивает; как его тело, которым он по природе располагает как компаньоном и примыкающим инструментом, неотделимым от его собственного существа. Природа для человека, делающего ее своей, будет не равной, но подчиненной ему; с ней человек знает, как управляться, потому что он уже обращается с ней посредством своего разумного труда, предполагая в ней соответствующую разумность, логичное действие, способ вести себя, так сказать, разумно.
3. ЗАТЕМНЕНИЕ ПЕРВОБЫТНОЙ ИНТУИЦИИ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ ВСЕГО
Но эта истина, что реальность есть человечность, сразу же утрачивается, едва человек начинает философствовать. И это логично. Начиная размышлять над миром, которому, человек, философствуя, дает объяснение, он находит перед собой объект своей мысли; и при своей первобытной наивности, естественно, позволяет ускользнуть от себя очевидному наблюдению, что этот объект находится перед его мыслью, поскольку, помимо него, имеется именно его мысль, пред которой предстает объект. Она, можно сказать, не существует, а существует мир, который она мыслит; и речь идет о том, чтобы понять зрелище без зрителя, наравне со всяким сценическим зрелищем, которое созерцают, оставаясь вне сцены. Но мир, взятый в рассмотрение как чистый объект человеческой мысли без того, чтобы человек не вложил в него ничего своего собственного, — физическая природа, абсолютное отрицание всего, что свойственно человеку, поскольку последний, помещая себя перед ним, познает его и, познавая его, ставит себе задачу изменить его и приспособить к собственным целям. Это — природа, к которой сводится вся реальность для греческой философии до Сократа и о которой античные мыслители силятся дать себе отчет, ища ее сущность, первоначало и то, как из этого первоначала можно вывести различные формы, в которых природа являет себя в опыте.
Эксперимент мысли, присущий греческой философии в VI и V веках до н. э., натурализм, преодоленный Сократом, повторяется затем много раз в последующей истории мысли. Повторяется потому, что мысль развивается благодаря ритмическому движению, которое приводит ее время от времени к ее первоначалу. Ни одна позиция, впрочем, не повторяется в тождественной форме и с одним и тем же смыслом; но ритм всегда один и тот же. Натурализм Демокрита и Эпикура не есть натурализм Фалеса или Парменида; а натурализм Руссо — не то же самое, что натурализм Бэкона или Гоббса, и еще меньше походит на натурализм позитивизма и сциентизма XIX века или тот неоплатонизированный натурализм, который созрел в философии Возрождения. Но речь всегда идет об одном и том же отношении человека к реальности, понимаемой как чуждая ему и все же столь мощная, что поглощает в себе самого человека, удушая в нем всякое поползновение отличать себя от нее или противопоставлять себя ей. Этот эксперимент вновь и вновь повторяется, поскольку принцип духовности и автономии, который человек раньше или позже должен почувствовать внутри себя, чтобы быть в состоянии прожить свою моральную и познавательную жизнь (благодаря усилиям, которые он делает, чтобы выделить его и оценить как нечто изначальное, фундаментальное и несводимое), всегда естественно рассматривается как инструмент, формирующий объект опыта, констатации, мысли и, стало быть, ту самую часть мира, который, противопоставляя себя мысли человека, может в силу этого быть мыслимым, как противоположность мысли, природа. Сам дух натурализуется и, в конечном счете, механизируется и овеществляется. Обычным, повседневным опытом является теплота духовной жизни, достигающая высшей точки в акте, который мыслит себя и творит, воспевает себя и восхищается собой при открытии истины, и самоутверждается, и любит себя, и ненавидит — одним словом, порождает себя как творение духа — и превращается в холодный механизм, едва принимает конкретную и объективную форму. Слово или размер, цвет или картина,
