достойным — что не станет отрицать и человек самый культурный — защищать свою честь, нежели копить средства к существованию. Никто не заподозрит меня в том, что смерть воина, павшего на поле битвы, я считаю более прекрасной, чем смерть отважного Плиния или, — назову, быть может, недостаточно чтимых людей, смерть Робера и Пилятра де Розье. Однако подобные примеры редки, и кто знает, были бы они вообще известны при отсутствии воинской славы? Нельзя также сказать, что я рассматриваю войну в особо благоприятном свете. Вспомним, например, о спартанцах при Фермопилах. Спросим любого человека, какое воздействие окажет подобный пример на народ? Конечно, мне хорошо известно, что подобное мужество, подобное самопожертвование может проявиться в любой жизненной ситуации и действительно проявляется в каждой. Но можно ли поставить в вину человеку, чувственно воспринимающему мир, если живое проявление мужества больше всего захватывает его, и можно ли отрицать, что такое проявление мужества действует на подавляющее большинство людей? И несмотря на все то, что я слышал о бедствиях, которые были страшнее смерти, я не видел еще человека, наслаждающегося жизнью, который, если только он не фанатик, презирал бы смерть. И уж меньше всего это было свойственно людям древности, когда предмет ценился больше, чем его название, а настоящее больше, чем будущее. Поэтому то, что я говорю здесь о воинах, относится только к тем, кто, не будучи столь образован, как воины в Республике Платона, воспринимает все вещи, жизнь и смерть в их истинном значении, — о воинах, которые, стремясь к наивысшему, рискуют наивысшим. Ситуации, в которых крайности как бы соприкасаются, представляют наибольший интерес и всегда поучительны. Но где же это встречается чаще, чем на войне, где наклонности и долг, долг человека и долг гражданина, находятся как бы в непрерывной борьбе и где все эти коллизии, если только оружие служит справедливой защите, получают полное разрешение?
Уже сама моя точка зрения по этому вопросу достаточно свидетельствует о том, как, по моему мнению, государство должно использовать войну. Духу, который она возбуждает, должна быть предоставлена полная свобода охватить весь народ. Уже это одно является аргументом против постоянных войск. К тому же они, как и вообще современное ведение войны, очень далеки от идеала, который был бы наиболее полезен для развития человека. Если воин вообще, жертвуя своей свободой, должен превратиться в некое подобие машины, то он становится ею в значительно большей степени при нашем способе ведения войны, когда гораздо меньшее значение, чем раньше, стали иметь сила, храбрость и умение отдельных людей. Как пагубно должно быть для нации, когда значительная ее часть проживает в мирное время не только годы, но, порой, и всю свою жизнь, в условиях этого механического существования, поскольку она содержится только на случай войны. Быть может, здесь более, чем где бы то ни было, подтверждается то, что с развитием теории в сфере человеческих предприятий уменьшается их полезность для тех, кто ими занимается. Нельзя отрицать, что в новое время военное дело достигло невероятных успехов, но столь же несомненно, что благородный характер воинов стал более редким явлением; в своем величии он встречается лишь в истории древнего мира, во всяком случае, — даже если считать это преувеличением — у нас дух воинственности часто оборачивался вредными последствиями для нации, тогда как в древности, наоборот, мы часто видим его благотворное действие. Наши постоянные армии переносят, если можно так выразиться, войну к мирному очагу. Храбрость воина вызывает уважение лишь в сочетании с самыми прекрасными добродетелями в мирной жизни, военная дисциплина, — лишь в сочетании с высшим чувством свободы. Их разъединение — а ведь в какой мере способствует такому разъединению присутствие в мирной жизни вооруженных воинов! — приводит к тому, что дисциплина легко вырождается в рабское подчинение, а храбрость — в дикую распущенность. Порицая постоянную армию, я считаю нужным напомнить, что касаюсь этого вопроса только в той мере, в какой это необходимо для пояснения моей точки зрения в данном исследовании. Я далек от того, чтобы оспаривать приносимую ею пользу, уравновешивающую те недостатки, которые в противном случае неудержимо привели бы ее, как и все земное, к гибели. Армии составляют часть целого, созданного не планами суетного человеческого разума, а твердой рукой судьбы. Как они вторгаются во все остальное, свойственное нашей эпохе, как они разделяют с ней вину и заслуги, добро и зло, характерные для нас, могла бы передать только картина, которая, запечатлев наш верный и полный образ, сопоставила бы его с изображением предшествующих эпох. Я счел бы изложение своих идей весьма неудачным, если бы меня поняли таким образом, будто я полагаю, что государство должно время от времени намеренно вступать в войну. Пусть оно дает только свободу и пусть этой же свободой располагает соседнее государство. Во все времена люди остаются людьми и никогда не теряют своих исконных страстей. Война возникает сама собой, а если не возникнет, то можно будет, во всяком случае, считать несомненным, что мир достигнут не насилием и не искусственно созданным застоем; тогда мир действительно будет для народов столь же более благодатным даром, сколь мирный земледелец являет собой более привлекательный образ, чем окровавленный воин. И если представить себе прогресс человечества в целом, от поколения к поколению, то каждый последующий век должен быть более мирным, чем предыдущий. Тогда мир будет создан внутренними силами человека, и тогда миролюбивыми станут люди, свободные люди. Теперь же — это доказывает один год в истории Европы — мы пользуемся плодами мира, но не миролюбия. Силы людей, встречаясь в своем беспрестанном стремлении к бесконечной деятельности, объединяются или борются друг с другом. Какой характер примет эта борьба — войны, соперничества или какой-либо другой, — зависит преимущественно от характера этих сил. Конечный вывод из приведенных здесь соображений таков: государство никоим образом не должно способствовать возникновению войны, но и не препятствовать ей насильственно у если война необходима; оно должно предоставить полную свободу ее влиянию на дух и характер нации в целом; и прежде всего отказаться от каких бы то ни было положительных установлений, направленных на подготовку нации к войне или, если уж таковые совершенно неизбежны, как, например, военная подготовка граждан, придать этим мерам такую направленность, которая развивала бы в солдатах не только храбрость, сноровку и умение подчиняться, но вдохнула бы в них дух истинных воинов или, вернее, благородных граждан, всегда готовых сражаться за свое отечество.
Глава VI Забота государства о сохранении мира между гражданами
Средства, позволяющие достичь этой цели. Установления, направленные на преобразование духа и характера граждан. Общественное воспитание
Более глубокого и подробного рассмотрения требует забота государства о внутренней безопасности, связанной с отношениями между гражданами. К этому я теперь и перехожу. Мне представляется недостаточным просто вменить это государству в обязанность; я считаю необходимым определить в данном случае должные границы этих обязанностей или, если это в общей форме невозможно, по крайней мере привести причины того, почему это невозможно, й указать признаки, по которым эти причины в каждом данном случае могли бы быть осознаны. Даже самый незначительный опыт свидетельствует о том, что такая деятельность государства может для достижения своей конечной цели захватывать большую или меньшую сферу. Она может ограничиться восстановлением порядка и наказанием виновных, государство может пытаться вообще предотвратить беспорядки и, наконец, стремиться придать характеру и духу граждан такую направленность, которая будет способствовать осуществлению этой цели. Распространение этой деятельности также может быть различным. Подвергаться расследованию и наказанию могут только проступки, связанные с нарушением прав граждан и непосредственных прав государства; или же, если гражданин рассматривается как существо, обязанное применять свои силы на пользу государства, и, следовательно, разрушение или ослабление этих сил как бы лишает государство его собственности, тогда строгому надзору подвергаются и те действия, последствия которых распространяются только на совершающего их человека. Имея все это в виду, я буду говорить здесь в общей форме о мерах государства, предпринимаемых для сохранения общественной безопасности. Вместе с тем сами собой выявятся и все те меры, которые — пусть даже они не повсюду направлены на обеспечение безопасности или не только на это — касаются нравственного блага граждан, поскольку, как уже было отмечено выше, самый характер предмета не допускает полного разделения и эти меры обычно преимущественно направлены на то, чтобы обеспечить в государстве безопасность и покой. Я буду при этом следовать прежнему плану, а он был таков: допустив сначала, что деятельность государства протекает в самых широких ее масштабах, я затем постепенно пытался определить, что следует из нее изъять. Теперь нам осталось рассмотреть лишь деятельность государства по заботе о безопасности. И в данном случае я поступлю таким же образом, то есть исследую сначала предмет в его наибольшем объеме, чтобы затем посредством последовательных ограничений прийти к тем выводам, которые мне представляются правильными. Быть может, этот путь сочтут слишком медленным и сложным, и я вполне согласен с тем, что догматическое изложение потребовало бы противоположного метода, однако, применяя метод исследовательский, каким является настоящий, можно быть по крайней мере уверенным, что предмет охвачен во всем его объеме, что ничего не упущено и что наши основоположения следуют именно в том порядке, в каком действительно одно вытекает из другого.
В последнее время особенно настойчиво призывают к предотвращению противозаконных поступков и к применению государством нравственных средств воздействия. Должен признаться, что каждый раз, когда я слышу такие требования, я испытываю радость по поводу того, что меры, ограничивающие свободу, у нас применяются все реже и, принимая во внимание положение почти во всех государствах, становятся все менее и менее возможными. Высказывая подобные соображения, обычно ссылаются на пример Греции и Рима, однако более основательное знание их государственного устройства сразу же показало бы, насколько эти сравнения несостоятельны. То были республиканские государства, учреждения такого рода были там опорой свободного государственного строя, вызывавшего у граждан энтузиазм, при котором меньше ощущалось вредное влияние, проистекающее из ограничения личной свободы, и наносился меньший ущерб энергии характера. К тому же они пользовались большей свободой, чем мы, а то, чем они жертвовали, они жертвовали ради другой своей деятельности — ради участия в управлении государством. В наших, в большинстве случаев монархических, государствах все обстоит совсем иначе. Все те средства морального воздействия, которые применялись в древности, — посредством воспитания, религии, законов в области нравственности — принесли бы нам меньшую пользу и больший вред. К тому же большая часть того, что теперь так часто считают проявлением мудрости законодателя,
