заключении договора стороны отказались бы от применения данного закона. Потому что даже если такое установление может показаться благодеянием со стороны закона — а оно, как и вообще всякое благо, никому навязываемо быть не может, — то ведь оно никому не препятствует вступать на протяжении всей своей жизни в длительные взаимоотношения; закон запрещает лишь принуждать другого
человека к тому, что может воспрепятствовать достижению его высших целей. Таким образом, это установление не всегда может считаться просто благодеянием: ведь приведенные здесь примеры, и особенно брак (как только эти отношения перестают быть выражением свободной воли), лишь по своей степени отличаются от тех случаев, при которых один человек превращает себя просто в средство для достижения целей другого или, вернее, низводится до этого уровня другим. Проведение границы между справедливым и несправедливым применением вытекающего из договора права принуждения, бесспорно, входит в полномочия государства, то есть общей воли членов общества, поскольку решение вопроса, действительно ли вытекающее из договора ограничение превращает человека, изменившего свою волю, в орудие другого, может быть правильным и соответствующим истинному положению дел только в применении к каждому случаю в отдельности. И наконец, нельзя считать, что благодеяние навязывается только потому, что человек лишается права заранее от него отказаться.
Первые основоположения права устанавливают — на это уже с достаточной определенностью было указано выше, — что заключить законный договор или вообще изъявить свою волю человек может только по поводу того, что действительно является его собственностью, касается его действий или его владений. Несомненно также, что важнейший аспект заботы государства о безопасности граждан — в той мере, в какой договоры или волеизъявления на эту безопасность влияют, — состоит в том, чтобы следить за осуществлением этого положения, И тем не менее существует целый ряд волеизъявлений, к которым это положение совершенно не применяется. К ним относятся все распоряжения на случай смерти, как бы они ни совершались, прямо или косвенно — только в связи с каким- либо другим договором, в отдельном договоре, в завещании или в каком-либо распоряжении иного рода. Всякое право может относиться только к личности; к вещам же — лишь постольку, поскольку вещи связаны с личностью посредством действий. Поэтому с из- чезновением личности перестает действовать и право. Следовательно, при жизни человек может распоряжаться своими вещами, как ему заблагорассудится: передавать их полностью или частично другому лицу, отчуждать их сущность, пользование ими или владение ими; он может также по своему усмотрению заранее ограничивать свои действия и распоряжения своим имуществом; однако он не имеет никакого права связывать других решением, как после его смерти надлежит распорядиться его имуществом или определять действия будущего владельца. Я не стану останавливаться здесь на возражениях, которые могут быть в данном случае сделаны. Доводы за и против этого достаточно подробно рассмотрены в известной полемике о законности завещаний с точки зрения естественного права; к тому же здесь правовая точка зрения вообще не столь важна, так как оспаривать право общества придавать последним распоряжениям человека недостающую им положительную законность, конечно, невозможно. Однако при той широте действия, которую присваивает завещаниям большинство наших законодательств на основании нашего обычного права, соединяющего в себе изощренность римских юристов с феодальным властолюбием, созданным ленными отношениями и приводящим к полному распаду общества, эти распоряжения связывают необходимую для развития человека свободу и противоречат всем разработанным в данном исследовании принципам. Ибо они служат главным средством, пользуясь которым одно поколение предписывает правила поведения другому, благодаря чему из века в век передаются по наследству злоупотребления и предрассудки, которые при иных обстоятельствах вряд ли пережили бы причины, делающие их появление неизбежным, а их существование необходимым. В результате не люди придают вещам определенный образ, а вещи подчиняют себе людей. К тому же такие распоряжения больше всего отвлекают внимание человека от развития истинной силы и направляют это внимание на заботу о внешнем обладании, на заботу об имуществе, поскольку только последнее может заставить следовать воле человека даже после его смерти. Наконец, необходимо заметить, что завещания очень часто, даже в большинстве случаев, способствуют проявлению низких страстей: гордости, властолюбия, тщеславия и др. Вообще следует сказать, что к этому склонны чаще всего люди менее мудрые и менее добрые, поскольку мудрый человек поостережется отдавать распоряжения, относящиеся ко времени, индивидуальные особенности которого скрыты от его взора; а человек более высоких нравственных качеств будет даже рад возможности не ограничивать волю других, вместо того чтобы жадно искать повод для этого. Часто тайна завещаний и уверенность в том, что они не станут предметом обсуждения, способствуют распоряжениям такого рода, от которых в противном случае удержало бы чувство стыда. Эти доводы в достаточной степени, как мне кажется, убеждают в необходимости устранить по крайней мере ту опасность, которую завещания создают свободе граждан.
Но чем заменить распоряжения на случай смерти, если бы государство, как того требуют строгие принципы, действительно полностью отменило это право? Поскольку сохранение порядка и спокойствия не допускает в этом вопросе своеволия, то бесспорным должен быть только установленный государством законный порядок наследования. Но, с другой стороны, предоставление столь сильного положительного влияния государству, которое оно обрело бы при таком порядке наследования, когда волеизъявления завещателей были бы полностью отменены, противоречит многим приведенным выше положениям. Не раз уже обращалось внимание на тесную связь между порядком законного наследования и политическим устройством государства, и этот фактор легко можно было бы использовать и для иных целей. Вообще, многообразная и меняющаяся воля отдельных людей предпочтительнее однообразной и неизменной воли государства. К тому же при всех недостатках, связанных с правом завещания, все-таки жестоко лишать человека невинной радости при мысли, что он и после своей смерти может оказать благодеяние ближнему; и если слишком широкое распространение этого права ведет к тому, что имуществу придается слишком важное значение, то полная отмена этого права может привести — к противоположному злу. К тому же свобода завещать свое имущество любому создает между людьми новую связь, которой, правда, нередко сильно злоупотребляют, но которая иногда может оказывать и весьма благотворное действие. И, может быть, цель приведенных здесь идей достаточно верно определить следующим образом: они направлены на то, чтобы сломать все налагаемые на общество оковы и охватить его по возможности большим числом связей. Человек, изолированный от общества, столь же неспособен к развитию, как и человек скованный. И наконец, какая разница в том, дарит ли человек кому-либо свое имущество перед смертью, на что он имеет несомненное и неотъемлемое право, или оставляет его по завещанию?
Противоречие, к которому как будто привели все доводы за и против права завещания, разрешается, как мне представляется, следующим соображением. Волеизъявление на случай смерти может содержать два предписания: 1) указание на личность того, кто непосредственно наследует оставленное имущество; 2) определение того, как он им распорядится, кому в свою очередь может его завещать и какова вообще должна быть дальнейшая судьба этого владения. Все перечисленные здесь недостатки связаны со вторым пунктом, все достоинства — с первым. Ведь если по закону, как это и должно быть, установлена обязательная доля наследования, которая не позволяет завещателю совершить несправедливость, то желание одарить кого-нибудь после своей смерти не представляет собой, как мне кажется, особенной опасности. К тому же основания, которыми люди будут руководствоваться, окажутся для каждого времени более или менее одинаковыми, и большее или меньшее число завещаний само по себе послужит законодателю признаком того, целесообразен ли введенный им закон о наследовании. Не следует ли, имея в виду двойственность этой проблемы, разделить и мероприятия государства, связанные с ней? С одной стороны, предоставить каждому право решать, кто будет владеть его имуществом после его смерти — конечно, за исключением обязательной доли наследования; с другой — запретить ему каким бы то ни было образом предписывать наследнику, как ему надлежит распоряжаться этим имуществом. Правда, при этом легко могло бы возникнуть злоупотребление, при котором то, что разрешено государством, служило бы средством совершать также то, что им запрещено. Дело законодательства предотвратить это отдельными четкими постановлениями. В качестве таковых можно было бы предложить, поскольку полное рассмотрение этого вопроса сюда не относится, например, следующие: наследник не должен быть связан при получении наследства какими бы то ни было обязательствами, которые ему надлежит выполнить после смерти завещателя; завещателю разрешается назначить только своего непосредственного наследника, но не того, к кому впоследствии должно перейти его имущество, чтобы не ограничивать тем самым свободу своего непосредственного наследника; он может назначить несколько наследников, но не обязан делать это; он может делить вещь по ее объему, но ни в коем случае не по правам на нее, например таким, как право собственности или право пользования и т. д. Ибо из этого, как и из тесно связанной с этим идеи, что наследник представляет завещателя (которая, если я не ошибаюсь, так же, как и многое другое, что впоследствии обрело для нас очень важное значение, восходит к формализму римлян, следовательно, к несовершенному судоустройству еще только формирующегося народа), проистекает множество неудобств и ограничений свободы. Всего этого можно избежать, если не забывать о том, что завещателю разрешено лишь одно: назвать своего наследника; что государство, если этот акт законен, должно помочь наследнику вступить во владение наследством, но отказать в своей поддержке всякому дальнейшему волеизъявлению завещателя.
В том случае, если наследник не назначен, государство должно установить законный порядок наследования. Однако разработка положений, которые должны лежать в основе как этого решения, так и определения обязательной доли наследования, не входит в мою задачу; поэтому я считаю возможным ограничиться замечанием, что и здесь государство не должно руководствоваться позитивными целями, такими, например, как желанием сохранить блеск и благосостояние отдельных родов, или противоположной крайностью — стремлением раздробить имущество посредством увеличения числа наследников или, наконец, предоставлением большей поддержки там, где в этом наибольшая потребность. Оно должно исходить исключительно из правовых понятий, которые сводятся здесь, может быть, единственно к понятию совместной собственности при жизни прежнего владельца, и поэтому предоставляют преимущественное право наследования семье, затем общине и т. д. К
Очень близок проблеме нашего исследования еще один вопрос: в какой мере договоры, заключенные при жизни человека, переходят на его наследников? Ответ на этот вопрос вытекает из установленного нами положения, которое гласит: человек может при жизни любым образом ограничивать свои действия и отчуждать свое имущество, но не вправе определять в завещании действий того, кто должен унаследовать его имущество, или делать какие-либо распоряжения подобного рода (в противном случае потребовал бы подтверждения и самый факт назначения наследника). Поэтому
