всех его разновидностях. Между тем именно к этому ведет лишение чести, сделанное в общей форме, и человек, нарушивший тот или иной закон, о чем вспоминали бы лишь при определенных обстоятельствах, всегда несет на себе клеймо бесчестия. О том, насколько это наказание жестоко, свидетельствует, безусловно, никому из людей не чуждое чувство, что без доверия окружающих сама жизнь теряет свою ценность. Применение этого наказания связано и с другими трудностями. Недоверие к добропорядочности должно, по существу, всегда проявляться там, где обнаруживается ее недостаточность. На какое количество случаев это наказание должно быть тем самым распространено, очевидно. Не меньшая трудность связана и с другим вопросом: сколько времени должно действовать наказание? Нет сомнения в том, что каждый справедливый человек захочет ограничить его определенным сроком. Но разве во власти судьи сразу в какой-то определенный момент вернуть гражданину доверие его сограждан, которого он долго был лишен? И наконец, разве не будет противоречить всем принципам нашего исследования, если государство в каком бы то ни было направлении начнет влиять на мнение граждан? Я полагаю, что было бы более целесообразно, если бы государство ограничилось своей прямой обязанностью защищать граждан от подозрительных личностей и повсюду, где это может быть необходимо, например при замещении должностей, признании достоверности свидетельских показаний, установлении прав опеки и т. д., предписывало бы посредством четко сформулированных законов, что люди, совершившие те или иные преступления, понесшие то или иное наказание, в данном случае этого права лишаются; в остальном же государство должно было бы полностью воздерживаться от каких-либо общих заявлений о недоверии и тем более лишении чести того или иного человека. Тогда было бы очень легко установить срок, по истечении которого такое наказание теряло бы свою силу. Что государству, впрочем, дозволено позорными наказаниями воздействовать на чувство чести его граждан, в напоминании не нуждается. Нет необходимости также повторять, что не может быть допустимо наказание, действие которого распространяется не только на преступника, но и на его детей или родственников, что в равной мере противоречило бы справедливости и правомерности; жестокость подобного наказания не в состоянии смягчить даже то, с какой осторожностью об этом говорится в Прусском уложении, во всех остальных отношениях, безусловно, замечательном [10 — Th. 2. Tit. 20, 95,].
Если абсолютная мера наказания и не допускает общего определения, то для относительной меры оно совершенно необходимо. Следует определить, в соответствии с чем же, собственно говоря, должна быть установлена степень наказания за различные преступления? Согласно разработанным выше принципам — только в соответствии со степенью неуважения к чужому праву, которая, поскольку здесь речь идет не о применении уголовного закона к отдельному преступнику, а об общем определении наказания вообще, должна соответствовать праву, нарушенному преступником. На первый взгляд самым естественным основанием для этого было бы определение степени того, насколько легко или трудно было предотвратить преступление, и тогда степень наказания должна была бы соответствовать числу мотивов, которые побуждали совершить преступление или удерживали от него. Однако при правильном понимании этого принципа он оказывается тождественным тому, о котором только что шла речь. Ибо в благоустроенном государстве, где в самом устройстве ничто не может побуждать к преступлению, не может быть иной причины, кроме такого неуважения к чужому праву, на основе которого возникают влекущие к преступлению импульсы, склонности, страсти и т. п. Если же понимать этот принцип иначе, полагать, что степень наказания всегда должна зависеть от того, насколько часто в условиях данного места и времени эти преступления совершаются, или от того, что в силу самой их природы им менее противодействуют нравственные основания (как это часто случается при нарушении полицейских предписаний), то этот критерий одновременно несправедлив и вреден. Несправедлив он потому, что, как ни правильно считать целью всякого наказания предотвращение на будущее время всяких нарушений и видеть в этом единственную цель, которую преследуют все наказания, но обязанность преступника нести наказание проистекает, собственно говоря, из того соображения, что каждый должен терпеливо переносить попрание своих прав со стороны другого в той мере, в какой он сам нарушил его права. На этом основывается указанная обязанность, и не только вне государственного союза, но и внутри него. Ссылаться при этом на взаимный договор не только бесполезно, но иногда ведет и к определенным трудностям; например, при таком объяснении вряд ли могла найти оправдание необходимая в местных условиях смертная казнь; кроме того, каждый преступник мог бы избежать наказания, если бы, не дожидаясь его, отказался от- участия в общественном договоре, что, например, имело место в древних свободных государствах, где многие правонарушители принимали добровольное изгнание (которое, впрочем, если мне не изменяет память, допускалось только при государственных преступлениях, а не при преступлениях против частных лиц).
Далее, самому нарушителю воспрещается судить о действенности наказания; и какая бы уверенность ни была в том, что потерпевший может не опасаться вторичного нарушения своих прав, нарушитель обязан признать справедливость наказания. Однако, с другой стороны, из этого же основания вытекает, что он вправе законно противиться наказанию, превосходящему меру его преступления, как бы ни представлялось очевидным, что необходимое действие может оказать только эта, а не более мягкая кара. Между внутренним осознанием права и ощущением внешнего счастья существует, по крайней мере в идее, безусловная связь, и нельзя отрицать, что в представлении человека первое дает ему право на второе. Имеет ли какие-либо основания эта надежда на счастье, которое дарит ему судьба или в котором она ему отказывает, — этот вызывающий большие сомнения вопрос здесь рассматриваться не будет. Однако право человека на то счастье, которое ему могут по своей воле дать или которого его могут лишить другие, должно быть безусловно признано, — между тем упомянутый принцип как будто отрицает его, по крайней мере на практике. Такой критерий в определении наказания наносит вред даже самому принципу безопасности граждан. Ибо, принуждая к повиновению тому или иному закону, он вместе с тем дезориентирует моральное чувство, то есть то, что как раз и составляет самую надежную опору для безопасности граждан в государстве, вызывая ощущение несоответствия между обращением, которому подвергается преступник, и осознанием им своей собственной вины. Внушить уважение к чужому праву — единственно верное средство предотвратить преступления. Достигнуто же это не будет, если каждый нарушивший чужое право не окажется именно в такой же мере ограничен в пользовании своим; никакого несоответствия между тем и другим быть не должно. Только такое соответствие позволяет сохранить гармонию между моральным развитием человека и процветанием государственных учреждений, без которой даже самое изощренное законодательство не достигает своей конечной цели. Насколько пользование вышеупомянутым критерием затруднило бы достижение всех остальных конечных целей людей, насколько оно противоречит всем содержащимся в данной работе принципам, очевидно и не требует дальнейшего разъяснения. Но и соответствие между преступлением и наказанием, которого требуют рассмотренные здесь идеи, также не может быть определено абсолютно; нельзя в общей форме утверждать, что то или иное преступление заслуживает именно того или другого наказания. Такое соответствие может быть установлено только при наличии разработанного ряда различных по своей значимости преступлений, причем назначенные за эти преступления наказания также должны быть распределены по соответствующим степени их значимости рубрикам. Поэтому если, как было указано выше, определение абсолютной меры наказания, например высшей, должно соизмеряться величиной причиненного зла и исходить из необходимости предотвратить подобные преступления в будущем, то относительная мера остальных наказаний, после того как высшее или вообще какое-нибудь наказание установлено, определяется степенью большей или меньшей преступности но сравнению с той, которую надлежало предотвратить посредством первого наказания. Поэтому более суровыми наказаниями следовало бы карать те преступления, которые действительно вторгаются в область чужого права, более мягкими — те, которые нарушают законы, предназначенные препятствовать этому, независимо от того, насколько важны и необходимы эти законы сами по себе. Тем самым будет одновременно устранено нередко возникающее у граждан представление, будто действия государства по отношению к ним произвольны и недостаточно мотивированы — предрассудок, который легко возникает в тех случаях, когда суровые наказания налагаются за проступки, либо действительно имеющие весьма отдаленное отношение к безопасности, либо когда связь между тем и другим нелегко обнаруживается. Наиболее строго из всех названных преступлений должны караться те, которые прямо и непосредственно посягают на права государства, так как тот, кто не уважает прав государства, неспособен уважать и права своих сограждан, безопасность которых полностью зависит от прав государства.
После того как преступления и наказания в общей форме определены законом, этот уголовный закон надлежит применить к отдельным преступлениям. При этом уже из самих основоположений права следует, что наказание должно налагаться в соответствии со степенью умысла или вины преступника, проявившихся в его действиях. Однако если точно следовать вышеприведенному принципу, согласно которому всегда карается неуважение чужого права, и только оно, то этим принципом не следует пренебрегать и при наложении наказания за отдельные преступления. Поэтому в каждом преступлении судья должен стремиться выявить по возможности намерение преступника, а закон должен предоставлять ему право видоизменять установленное в общей форме наказание применительно к индивидуальному случаю, в соответствии со степенью неуважения к чужому праву, которое проявил преступник.
Обращение с преступником во время следствия определено как общими основоположениями права, так и сказанным выше. Судья должен применять все законные средства для раскрытия истины, но не прибегать к тем, которые находятся вне закона. Прежде всего он обязан проводить строгое различие между гражданином, который только вызывает подозрение, и уличенным преступником и не использовать по отношению к первому такие же приемы, какими он пользуется по отношению ко второму; но даже и того, кто уличен в преступлении, судья не должен ущемлять в правах человека и гражданина, так как первых он лишается только с жизнью, вторых — лишь в силу законного исключения судебным порядком из государственного союза. Применение средств, которые, по существу, построены на обмане, столь же недопустимо, как и применение пытки. Если эти приемы и можно оправдывать тем, что подозреваемый или даже преступник сам вызывает на это своими действиями, то тем не менее они несовместимы с достоинством государства, представителем которого является судья; а какое благотворное влияние открытый и прямой образ действий даже по отношению к преступнику оказал бы на характер нации, очевидно не только само по себе, но и подтверждается опытом тех государств, где, как, например, в Англии, законодательство носит более благородный характер.
В заключение, говоря об уголовном праве, следует попытаться рассмотреть еще один вопрос, получивший особое значение в законодательстве последнего времени; я имею в виду следующее: в какой мере государство
