отличительная черта всего идеального, как обратное ей — непременная отличительная черта действительности. Следовательно, как только поэту удается подавить в нас настроение, направленное на знание действительности, и подчинить все занятые этим силы духа одной силе воображения, так он достигнет своей цели. Потому что теперь царит уже одно только воображение, теперь оно связывает воедино все, в чем открывает самостоятельную силу, особый жизненный принцип, а поскольку все позитивное находится в родстве и по сути все едино, а разъединение индивидов возникает лишь вследствие ограничения, то отсюда само собою следует стремление к замкнутой внутри себя полноте. Итак, душа, на которую воздействует художник, всегда склонна к тому, чтобы, из какого бы объекта она ни исходила, обнимать в полноте весь круг родственных с ним явлений, в самом буквальном смысле слова связывая воедино целый мир явлений.
Поэт настраивает душу(Gemiith), большее же не может входить в его намерения, которые вообще не должны распространяться за пределы субъекта; поэт никогда не описывает предметы иначе, нежели для того, чтобы представить в них человека; но именно этого он обязан добиваться, возьмется ли он воспевать самый незамысловатый предмет — будь то восход солнца, прекрасный летний вечер или какая-то иная отдельная сцена природы — или же примется сочинять „Илиаду» или „Мессиаду». И это требование нерасторжимо связано с его призванием поэта и вообще с призванием художника.
Выполнить такое требование в наиточнейшем смысле слова — это дело лишь подлинно художественной натуры. Ведь если люди склонны думать, будто поэт серьезный, возвышенный и богатый внутренним содержанием скорее достигнет такой целостности, то на самом деле легче достигнет этого тот поэт, которому гений искусства придал максимальную легкость, который способен затронуть воображение нежными и легкими прикосновениями; при этом наше воображение пышно расцветает, стремясь навстречу звукам поэта, а он наполняет наше воображение бесконечным томлением по все новымсочетаниям, по все новым полетам. В этом и состоит всеобъяснимость, сообщаемая им воображению, — оно никогда не бывает столь тяжеловесно, чтобы стойко держаться одного предмета, но стремится все дальше и дальше, и притом царит над всем кругом пройденного; блаженство граничит в нем с тоскою, тоска — с блаженством, и все оно видит уже не в цветах действительности, но в блеске, в какой, словно таинственным волшебством, облечено все.
И уже нетрудно двигать целым миром, коль скоро найдена точка за его пределами, куда можно встать твердой стопой.
X. Влияние идеальности изображаемого на целостность
Если душа художественно настроена и поэт сообщил ей чуткую восприимчивость и легкую возбудимость, то теперь от его желания зависит, сколько и каких объектов предъявить ей реально, сколько чувств и какие чувства возбудить в ней. Все это определяется природой художественного рода, выбором материала, наконец, индивидуальностью самого поэта. Для него нетрудно получить значительное многообразие фигур из любого материала — о чем уже было сказано, — однако тут есть и нечто большее. Способ, с помощью которого поэт выставляет хотя бы одну-единственную фигуру, сам собою подготавливает фантазию к тому, чтобы присоединить к одной этой фигуре столько других, сколько потребуется, чтобы они образовали вместе с первой замкнутый круг.
Соединяя подобное с подобным и даже связывая посредующими звеньями несходное, фантазия производит лишь многообразие, а не целостность. Чтобы добиться целостности, необходимо, чтобы и она, и ее объект были настроены и подготовлены соответствующим образом, — и это происходит, когда поэт выставляет идеальные фигуры.
И идеальности, и целостности поэт достигает лишь в сфере воображения, тогда, когда своим волевым решением прерывает ограниченное и разъединенное бытие действительности. Идеальность и целостность именно поэтому не могут не находиться в строго определенной связи. Кроме того, идеальное, очевидно, основывается на том, что целостность возможна, ибо отличительное свойство идеального состоит как раз в том, что оно усваивает все, но только все — по-своему. С другой стороны, идеальное ограничивает целостность, поскольку множество отдельных составных частей связывает в одно целое, которое, будучи рассмотрено с одной точки зрения, и создает целое для рассудка или созерцания.
Идеалом мы называем изображение идеи в облике индивида. Таким образом, от последнего мы ждем своеобразия, но не односторонности. Этого мы можем достичь лишь одним-единственным путем — собрав воедино все существенное, свойственное определенному характеру (потому что таковой, безусловно, лежит в основе любой идеальной фигуры), но отделив от него все случайное. Поэтому все идеалы целиком являются действительными, и только таковыми. Вследствие этого, если рассмотреть несколько идеалов, то всегда будет бросаться в глаза точка соприкосновения между ними — общее — и точка индивидуального контраста между ними. Но едва ли какой-либо пробел может оставаться незаполненным. Если недостает посредующего звена, то этого нельзя не заметить.
Благодаря такому сходству, которое никогда не вырождается в однообразие, и такому различию, которое никогда не вырождается в несовместимость, весь мир распадается для тех, кто создает себе идеал, на бесконечное число отдельных масс. Индивиды образуют группы, меньшие группы образуют большие, все вместе — единое целое. Все точно так у поэта. И он не показывает нам ничего — только массы. Весь его материал сочетает подвижность со стремлением к форме: стоит вторгнуться в этот материал — и он рассыпается, образуя органические массы, стоит начать связывать его, и он опять же соединяется в такие массы.
Пользуясь той самой нитью, с помощью которой поэтический гений развивал одну из другой эти многообразные группы, фантазия читателя переходит от одной группы к другой; как только возникает перед ним одна-единственная идеально очерченная фигура, она сама собою вынуждает порождать иные, все новые и новые, пока все они не создадут круг, достаточно обширный и всеохватывающий для соответствующей степени художественного настроения.
У всех фигур, какие может являть нам поэт, есть общая, связующая их черта — это их сопряженность с человеческой природой. Вот точка, из какой поэт может двигать любыми фигурами, царить над всеми, Но есть такие, которые состоят между собою в значительно более близком родстве. Они образуют куда более тесный круг.
Когда же и воображение настроено, и предмет разработан так, что первое не застывает ни на какой отдельной точке, а второй не заставляет его застывать, тогда — лишь с завершением целого круга, с возникновением совершенной целостности — наступает покой, тишина.
Так, разве можно живо описать юношу, чтобы фантазия не представила себе его в образе ребенка, из которого он развился, или в образе мужа, который созревает в юноше, и в образе старика, в ком гаснут последние искры полыхавшего в нем пламени? Можно ли живописать героя, что на поле битвы, окруженный мертвыми телами, командует самой смертью и планомерно организует гибель людей, не вызвав в душе своей образ спокойного мыслителя, который, сидя в четырех стенах одинокого жилища, вдалеке от практической деятельности и событий дня, исследует истины, какие, быть может, принесут благодатные всходы лишь грядущим столетиям, не вызвав в душе своей также образ спокойного землепашца — он озабочен лишь потребностью дня, включен в пределы все вновь и вновь протекающих времен года и думает лишь о будущем урожае,
Одно состояние всегда влечет за собой все прочие — лишь в общности таковых может существовать и отдельный человек и все человечество; художественно настроенное воображение как раз и доставляет моральному человеку тот огромный выигрыш, который учит его как бы соединять все жизненные эпохи, продолжая протекшую и зачиная грядущую, причем нимало не отнимая его у эпохи настоящего, какой он принадлежит.
XI. Обзор пути поэта от первоначальной его задачи до высочайшей его цели
В любом виде человеческой деятельности высшее достижимо лишь в границах ее рода. Человек вообще и каждый отдельный человек в частности исполняет свое конечное, всеобщее и индивидуальное предназначение, лишь совершенно выявляя то, что он есть. То же самое и поэт. В нем воцаряется и приносит свои плоды воображение — вот его дело, завершая его, он достигает идеального, достигает цельности.
Мы полагаем, что доказали это выше, и если шли путем долгим и чуждым нашей прямой задаче, то избрали этот путь все же не без причины. Если мы критически обсуждаем работы, к какому бы роду они ни относились, то самое важное — не упускать из виду требований, точного выполнения которых можно по праву ждать от них. Правда, дело довольно обыкновенное — превозносить до небес эстетические создания, награждать их неопределенными похвалами, сопоставлять их с другими образцами того же рода и приписывать им добродетели сверх меры. Тем не менее единственно правильным видом критической оценки остается сравнение произведений с тем, чем они должны быть, рассмотрение того, удовлетворяют ли они принципам эстетики и идеалам искусства. При этом решается, выполнил ли их создатель свой долг и удовлетворяет ли его произведение справедливым и обязательным требованиям критики. Определять следует абсолютную, а не относительную ценность произведений. Если бы мы оставались непоколебимо верными такому пути, то эпитеты „прекрасное», „возвышенное», „превосходное» сами собой превратились бы в „разумно осмысленное», „планомерно упорядоченное», „истинно описанное», „верно прочувствованное», „поэтически изображенное». Мы довольствовались бы тем, что просто решали, по какому праву такое-то произведение носит наименование поэтического творения и отнесено к особому жанру поэзии.
Правда, не всякая поэма выдержит подобное критическое обсуждение; однако было бы непростительно применять иные методы к поэтическому творению, которое обладает столь существенными, необходимыми и значительными добродетелями и лишено чужеродных и заимствованных на стороне красот.
Развивая сущность понятия искусства, мы до сих пор скорее следовали путем рассуждения и лишь изредка обращались к опыту. Однако, для того чтобы чувствами убедиться в правильности выставленных утверждений, нам достаточно вызвать в нашей памяти то впечатление, какое производит на нас всякое совершенное произведение искусства, — вызвать настроение, в какое переносит нас Аполлон Бельведерский или какое-нибудь место из Гомера.
Тогда натягиваются в нас все нити человеческих чувств, и мы ощущаем человеческую природу во всех точках ее соприкосновения — ни в каком более случае переход от одного чувства к другому не бывает более плавным, пи одно движение души, даже энергичное, не бывает столь кротким и сдержанным, но одновременно в нас отражается мир, окружающий нас, поддерживающий в нас то же настроение. Ибо, когда мы наблюдаем гармонию и совершенство, они вливаются в нас самих, заявляя о себе покоем и трогая наше сердце — таково, наверное, самое общее воздействие больших произведений искусства вообще. И когда к нам приходит покой, то в таком состоянии уже не могут иметь места какие-либо помехи или диссонансы; когда же произведение трогает наше сердце, то это значит, что мы заглядываем в глубь природы или человеческой натуры, поэтому наше сердце сжимает тоска. Эти два состояния показывают, что мы никогда не прозреваем человечество и судьбу — два
