нога, и понятие прекрасного не переносится с этой отдельной части на целое.

От поэта же, напротив, вовсе не требуется, чтобы он выставлял целую фигуру, — он может очертить часть и, сделав это описание весьма важным для чувства читателя, может принудить его самого дорисовать все недостающее. Если ему удается завоевать сердце читателя отдельной чертой описания женской фигуры, то потом фантазия читателя сама довершит всю фигуру, пользуясь той же мерой и сохраняя намеченный характер, — таким образом, читатель идет навстречу поэту. Но, разумеется, описание становится при этом менее объективным: фигура уже не столь определенна для взгляда, чувство предвосхищает скорее характер, а не то, чтобы глаз зримо видел очертания фигуры.

Как же поступать поэту, чтобы остаться верным самому общему и чистому понятию искусства? Описывать целое, а не просто отдельные части, обрисовывать предмет, а не просто возбуждать чувство. Правда, он все равно будет возбуждать чувство, но уже благодаря впечатлению целого, не через эффект, производимый отдельными частями, он будет возбуждать его самим предметом, а не непосредственно отдельными его чертами — так это чище и лучше.

XVII. Пояснение сказанного на примере описания Доротеи

Чтобы увидеть, как решает наш поэт задачу подлинно художественного описания, сравним ту картину, на фоне которой представляет он нам фигуру Доротеи.

Сначала Герман обрисовал ее лишь немногими чертами: он рассказал, как впервые он встретил ее: как спасла она свою родственницу, разрешившуюся от бремени; как правит она быками, которые запряжены в повозку, — а теперь он описывает ее друзьям, которых послали все подробно разузнать о ней.

Он говорит так:

Сразу ее из всех вы сумеете выделить, ибо

Трудно другую найти, фигурой схожую с нею.

Кроме того, назову и приметы чисюй одежды *.

Итак, описывается только одежда. Благодаря этому у поэта двойное преимущество. Он может быть уверен, что рисует лишь для глаза, что никакие побочные представления не отвлекают внимания от фигуры, к которой должно быть приковано все внимание, а, кроме того, благодаря этому он может нарисовать всю фигуру, все ее формы. А если бы он предпочел описывать сложение тела, то, конечно, он мог бы описывать отдельные части тела и всю фигуру, но не мог бы непосредственно явить ее взору. В данном же случае он действительно являет ее нам с головы до пят, выбирая такие отдельные черточки, которые рисуют и ее внешнее сложение, ее стройную фигуру, полную грудь, форму головы. Прежде же всего он заботится о том, чтобы в контурах целого не было пробелов для фантазии. Он точно описывает, как ворот рубашки аккуратными складками облегает ее подбородок, как гордо поднимается ее голова, а с какой полнотой рисует он всю ее фигуру!

Но этого ему еще мало! Он не просто хочет явить фигуру фантазии — ему надо, чтобы она прочно запечатлелась в воображении. И вот мы видим сначала, как она идет, а спустя некоторое время представляем себе, как она сидит. Повторяется прежнее описание, только с изменениями, какие подсказаны новым положением тела. И получается, что мы словно видим ее в самой жизни, где одних и тех же людей мы наблюдаем в разных позах и движениях; итак, этот образ запечатлевается в нашей памяти навсегда — как только девушка появляется в поэме, ее образ встает перед нами и сопровождает все ее слова, жесты и действия.

Воздействие, производимое простым описанием, оказывается гораздо большим, чем если бы поэт вложил в него больше содержания, в большей мере заинтересовал бы сердце читателя и, описывая внешность, одновременно описал бы и внутренний характер персонажа. Можно повторять снова и снова: величие, высота, внутреннее содержание, то, что называют душой поэтического создания, — все это должно заключаться в фантазии, сюжете, лицах, изображении и тоне как целом, все это должно быть результатом живого описания в должным образом настроенной душе.

Поэтому поэт всегда имеет дело с двумя вещами — с самым наглядным представлением материала и с самым живым настроением читателя, но он достигает этого тогда, когда переносит читателя в самый центр действия, — обо всем остальном ему нечего тогда и беспокоиться: он ведь по-настоящему художник, — самое лучшее и высокое в своем деле предоставляет он своему гению, а сознательно занимается только одним делом — рассудительно упорядочивает и искусно исполняет задуманное, то есть занимается технической стороной произведения. И прежде всего это относится к эпическому поэту. Внимательному читателю, должно быть, давно уже бросилось в глаза, насколько соответствует поэтическому роду, все воздействие которого основано на непрерывности движения и последовательности, именно такое описание, где намечены лишь контуры, зато намечены они с максимальной полнотой.

Однако задержимся на мгновение на отдельных эпитетах, какими рисует поэт части фигуры девушки. Ничто не приобретает в описании большого, несоразмерного веса, все таково, что становится пригодным для простого, спокойного, непредвзятого созерцания; фигура девушки изящно обрисована, она полна свободной, светлой грации. Даже и сила в сочетании с подвижностью — это ее основные черты — отнесена к тому, в чем можно видеть лишь крепость физического сложения и что не вызывает каких-либо посторонних представлений, — такова упругая и полная грудь, высокий рост, длинные и красивые волосы. Благодаря этому настроение, которое вызывается и этим описанием, и вообще тоном всех описаний в поэме, подобно тому, в каком наблюдаем мы природу как естествоиспытатели, физиологи, а такое настроение несравненно более поэтично, нежели противоположное ему сентиментальное, когда мы, собственно говоря, видим в природе лишь самих себя. А здесь теплота чувства возникает медленней, зато она проникает глубже в душу и влечет за собой вдохновение, если не столь жаркое, то более возвышенное и стойкое.

Если же мы спросим, отчего поэт избрал именно такой способ описания, то ответ будет прост: он и не мог применить никакого другого. Ведь это Герман описывает свою возлюбленную, а он не такой человек, чтобы прерывать простое описание увиденного и услышанного выражением своих чувств; он описывает ее своим друзьям, чтобы поскорее вырвать ее из толпы беженцев, а потому и выбирает такие признаки, по которым они смогут безошибочно распознать ее. Какие же это признаки? Разумеется, внешние очертания фигуры, покрой и цвет одежды.

А что у Германа именно такой характер, в свою очередь оправдано иными обстоятельствами, иными характерами, эти последние объясняются другими и всем целым, а вследствие этого одно описание находится во взаимосвязи решительно со всем и определяется всем целым. Так, самый дух описания — это тот дух, который живит все целое; все доказанное нами относительно этого описания значимо для всех прочих и для всей поэмы в целом.

XVIII. В какой мере наш поэт при родстве его поэзии с изобразительным искусством выявляет особенные преимущества поэзии?

Поэт, удовлетворяющий основным требованиям искусства, одновременно в полном объеме вводит в действие и сущность поэзии — это разумеется само собою. Ибо поэт исполнил то, что требует искусство вообще, и не пользовался средствами иными, нежели средства своего особого искусства. В этом смысле поставленный вопрос и не нуждался бы ни в каком дальнейшем разбирательстве.

Однако сущность поэтического искусства предоставляет столь изобильные дополнительные источники тому, кто сумеет ими воспользоваться, что, оценивая заслуги поэта полностью, невозможно обойти их молчанием.

Мы говорим сейчас не о том содержании, каким поэт может обогатить изнутри фигуры, которые он как бы заимствует у изобразительного искусства, — остановимся пока на том преимуществе объективности, каковое поэт может доставить себе в степени куда более совершенной, нежели любой другой художник.

Скульптура владеет лишь формами, живопись — формами и колоритом; и скульптуре и живописи недостает непосредственного движения, какое они способны порождать лишь путем своего рода обмана. Итак, они просто представляют предмет в пространстве, то есть объективны лишь для пространственных чувств. Благодаря могуществу, с каким выступает сама форма, скульптура обретает простоту, граничащую с бедностью, и даже художник ограничен: он может изобразить лишь определенные предметы, и само их изображение тоже ограниченно.

Поэзии же столь присуще движение, что она, собственно говоря, не способна выражать стоящее на месте. Обрисовать фигуру она может, лишь позволяя глазу скользить по ее очертаниям. Однако такая фигура тем прочнее запечатлевается в воображении, когда поэт заставляет это воображение и создавать ее — в самом буквальном смысле слова принуждает его рисовать ее. Поэзия действует во времени, а благодаря этому, в отличие от более холодного изобразительного искусства, глубже проникает в наши чувства и одушевляет свои описания большей полнотою жизни. Картины — это не просто группы из фигур, примыкающих друг к другу; они подобны цепочкам из четко сочлененных звеньев, где движение рождает движение, фигура рождает фигуру.

Поэт способен передать фигуру лишь в несобственном смысле слова, а пластический художник именно так передает движение. Важное различие состоит, однако, в том, что движение влечет за собой большую живость, а потому лучше настраивает воображение, чтобы оно своими средствами преодолевало недостатки. Следовательно, если поэт полностью воспользуется своим преимуществом, то он достигнет объективности большей, нежели пластический художник. Потому что он овладевает всеми органами, какими только постигаем мы предмет, — и органами пространственными, и временными.

Тут налицо не просто обрисовка фигур и описание действий. Когда поэт рисует фигуру, то это уже действие, а действие складывается в фигуру. Ибо если последующая черта стирает предыдущую, то все эти черты все же остаются в целой группе. И мы действительно видим перед собой все то, что мы так или иначе вынуждены домысливать, когда смотрим на картину, то есть мы видим то, из чего возник представленный момент и во что он переходит.

Сама же чувственная реальность живописи, реально выставляющей объект, вредит ей в отношении подобной целостности. Ибо живой чувственный объект подавляет все, что воображению хотелось бы прибавить к нему.

Насколько же поэтичиа с любой точки зрения объективность, царящая в поэме „Герман и Доротея», ясно без особых доказательств. В этой поэме не встретишь описаний покоя — повсюду описывается поступательное движение. Не обнаружишь здесь и отдельных, изолированных картин — всякий миг совершаются перемены, причем каждый отдельный образ ясно и четко отделяется от других своими контурами, и все целое совсем не похоже на картину пасси вного состояния, скорее, здесь налицо картина взаимодействия решений, умонастроений и событий.

XIX. Специфическая природа поэзии как искусства слова

В предыдущем разделе мы рассматривали поэзию с точки зрения того, чем она отличается от изобразительного искусства, а не с точки зрения того, в какой мере она может быть противопоставлена искусству. Это последнее мы вообще могли бы обойти молчанием, потому что эта сторона никак не затрагивает нашу поэму. Однако, чтобы исчерпать эту материю, позволим себе еще одно отступление. Чем более обсуждаешь природу поэзии как искусства слова, тем яснеепонимаешь, почему можно рассматривать ее как