в одном характере — характере Вертера — необычной силы и восприимчивости чувства, редкой мечтательной любви, способной самое жизнь принести в жертву своим ощущениям, и самой верной, наивной привязанности к красоте природы, невинных радостей юного, незрелого возраста.

Ни у какого древнего поэта не найти этой высокой, тонкой, идеальной сентиментальности, ни у какого нового не найти — в сочетании с такими достоинствами — такой простоты природы, безыскусности истины, душевной проникновенности.

XLV.Своеобразие соединения в нашей поэме подлинно современного содержания с истинно античной формой

Мы развернули отдельные свойства поэмы и теперь стремимся дать себе отчет, каково ее воздействие. Мы установили, что по чистой объективности изображения она равна творениям древних, что в ней облечено такое богатое для духа и чувства содержание, какое только можно найти у новых поэтов, но что это содержание в свою очередь возводится здесь к простой и естественной истине древних. Нам остается соединить теперь эти отдельные составные части, и весь характер поэмы будет представлен.

Всякому эпическому и вообще описательному поэту следовало бы усваивать чисто художественную форму, которую столь подробно охарактеризовали мы в начале настоящей статьи; всякому поэту нового времени следовало бы стремиться к тому, чтобы питать наш ум и нашу душу такими идеями и чувствами, какие соответствуют нашей эпохе, накопленному нами опыту, достигнутому нами прогрессу. Наш поэт обладает тем и другим, но в этом всеобщем совершенстве заключен еще и его индивидуальный, отличающий его от других характер.

Прежде всего, во всем он — истинный художник. Его поэзия просто изображает, и мало этого, она совершенно эпична, она всегда остается близкой всеобщему понятию искусства, производящему свой предмет силой воображения; она близкородственна стилю пластического искусства и использует все специфически присущие ей преимущества движения и выразительности. Описываемые ею мысли и чувства — это лишь душа ее персонажей, они служат лишь для того, чтобы вдохнуть в них жизнь и язык.

Мы думаем, что просто видим этих персонажей, следим за ними, повсюду наблюдаем движение и очертания форм, однако трогает нас, по существу, их внутренняя духовность; наша грудь дышит полнее, чем тогда, когда читаем мы иного поэта, мы глубже проникаем внутрь своей же души, мы бываем настроены более чисто и человечно. А фигуры — это лишь как бы тонкое тело живой души, которая проглядывает сквозь них.

Благодаря тому что фигура и характер всегда столь соответствуют друг другу, нам начинает казаться, что фигура существует ради характера, то, наоборот, характер — ради фигуры, — и мы всегда видим целого человека в его естественности и истинности. Наш поэт берет человека во всем его своеобразии, в высшем его выражении, и затем налагает на этот материал зримую печать искусства. Благодаря этому двойному методу материал уподобляется творениям древних — поэт возводит его к простой истине природы и сообщает ему чистую объективность изображения.

У кого в душе живы „Вертер», „Гёц» и эта поэма, тот почувствует правду сказанного. Но чтобы убедиться, что наш анализ творчества поэта привел не к нераскрытым чувствам, но к ясным и прочным результатам, необходимо резюмировать эти результаты в виде определенного и простого итога. Итак, если все специфически свойственное ему и производящее воздействие, в определении которого все читатели обычно сходятся между собой, разложить на элементы, то в основном замечаешь следующее:

Поэт не просто объективен и подлинно художествен, он в самом точном смысле этого слова пластический и эпический художник; все, что он рисует — фигуру и движение, — все чувственно наглядно, все — чистое порождение пластической фантазии.

Его материал, то, что, собственно говоря, изображается в ею описаниях, что проглядывает сквозь них, словно сквозь тонкое покрывало, все, что созерцаем мы у него постоянно, но лишь в чувственном облике и живом движении, — все это внутренняя человечность, все это то множество мыслей и чувств, которые обретает душа, когда, наделенная полнотою сил, она объемлет самое себя и всю природу вокруг, человечество в его величайшем совершенстве и в его простейшей истине.

Высокое воздействие, производимое отчасти содержанием, вложенным в материал, отчасти поэтичностью изображения, еще более усиливается благодаря тому, что ради последнего исполняются лишь требования совершенной объективности и нигде не наносится излишний колорит, — в результате формы выступают с большей определенностью, чище, а сам материал производит тем более глубокое и трогательное впечатление, чем он проще, чем менее приукрашен.

Если, как показали мы в одном из разделов (см. гл. XL), наш поэт и теряет в чувственном богатстве по сравнению с творениями древних, то, с другой стороны, он вновь обретает все это в той же самой мере благодаря смелости, с которой он готов жертвовать решительно всем. Потому что, на первый взгляд, нет для искусства большей опасности, чем немудреная истина, легко опускающаяся до простой прозы, чем проникновенность чувства, которая слишком сильно затрагивает наши действительные чувства, чтобы подниматься отсюда до чувства идеального и художественного. Однако как раз здесь и сказывается сила поэта, справедливо полагающегося на себя. Не бурным и страстным подъемом настроения возносит он свой предмет над действительностью, но тем, что придает ему бесконечную широту, вмещая в него все; не удаляясь от природы, он удерживает свой предмет в сфере воображения, но лишь тем, что постигает его в природе, природу же поэт постигает в ее подлинном и изначальном облике.

XLVI.Отечественный характер нашего поэта в сравнении с древними и новыми поэтами других народов

Чтобы понять особенность своего положения, нам всегда необходимо учитывать два момента — древность и чужие страны. Да будет нам дозволено рассмотреть нашего поэта и с этих двух сторон.

При описании внутреннего человека, при описании души, наш поэт, как мы видели, не только останавливается по преимуществу на своих мыслях и чувствах, но и показывает нам все это так, что душа жаждет иного, высшего, чего не может дать нам непосредственная природа вокруг нас, чего-то идеального, выходящего за рамки внешней деятельности и внешней жизни. И вообще, он противопоставляет внутреннее пребывание в душе внешнему пребыванию в мире, а во внутреннем мире нередко преследует такие цели, которые чужды внешнему миру, и отнюдь ие готов немедленно отказаться от всего того, чего невозможно достигнуть в этом мире. Этим он отличается от древних: древние представляют человека скорее окруженным природой, чем противопоставленным ей; в этом отношении он имеет много общего с большинством новых поэтов.

Однако внутренние движения ума и сердца способны на самые различные тоны, а среди них по преимуществу два служат своего рода крайностями — это тон высокий и громкий и тон тихий и кроткий. У мысли один облик, когда она рождается размышлением, не поддержанным внешним опытом, когда она, сформованная фантазией, выступает в виде блестящей сентенции, и другой — когда она сводит в простую истину обширный опыт, выводя из него основательную мудрость; одни движения у чувства, когда оно охвачено страстью, и другие — когда оно включило в свой круг все, что только могло, из самой природы, когда оно гармонически пронизано могучими, бесконечными, однако согласными чувствами и глубоко взволновано, но внешне сохраняет покой. Вот настроение, в каком Гёте всегда рисует чувства, и если он вызывает страсти, то они поднимаются, словно волны в бескрайнем океане, опираясь на такое настроение, и затихают, ложась на его ясную, беспредельную, подвижную поверхность. Этим он отличается от новейших поэтов других наций, которые живописуют не столько душу, сколько страсть, обладают не столько проникновенностью и теплотой, сколько бурным пламенем, — и благодаря этому он вновь приближается к прекрасному равновесию, к покойной гармонии древних.

Эта двойственная противоположность завершает его немецкий характер, — и об этом мы можем сказать с гордостью. Ибо очевидная склонность к тому, чтобы безраздельно занимать дух и сердце, сильная тяга к истине и интимности, а не к внешнему, бросающемуся в глаза блеску и порыву страстей — вот основные отличительные черты нашей нации; эти черты, несомненно, присущи лучшим философским и поэтическим произведениям нашего народа, благодаря им, когда в дело вступает художественный гений, творения нашего народа обретают более глубокое содержание и внутреннюю твердость.

Но если этой поэме и всей новейшей поэзии мы приписываем нечто, отличающее ее от поэзии более древней, то это отнюдь не преимущество, которое затрагивало бы внутреннее существо искусства. Древние остаются мастерами — их никогда нельзя будет догнать по мастерству, тем более превзойти. Заслуги же, о которых говорим мы сейчас, заключаются в том, что поэт открыл путь, на котором все богатство мыслей и чувств, присущее новейшему времени, можно облекать в подлинно художественную форму, в такую форму, какую обнаруживаешь лишь у древних.

XLVI1.Влияние своеобразия поэмы на ее целостное воздействие

Наш поэт стремится к одному: представлять — представлять силой воображения, представлять целого человека в его внешнем облике и в его внутренней сущности, — и такой задачи он достигает в поразительной степени. Он никогда не развлекает, не напрягает, не волнует нашу фантазию преднамеренно — у него дело истинное и настоящее, великое и безмерное: явить нам природу и человечество в том самом всецело поэтическом облике, в каком предстают они перед ним. Это дело требует всех его сил, всей энергии.

Благодаря этому он прежде всего и главным образом пробуждает наше пластическое чувство — мы повсюду ищем и находим прочность, порядок, взаимосвязь, мы творим со всем гармоничную, насквозь органически упорядоченную природу, внешние формы перед нашими глазами всегда совершенно наглядны, внутренние — глубоко истинны, всякий раз наше воображение и наши чувства, вдохновляясь, возносятся ввысь с твердой, хорошо подготовленной почвы. Нигде нет сумятицы, чрезмерного напряжения — все ясно и естественно в совершенстве.

Но и более того. Главное воздействие художественного произведения основано на взаимосвязи его облика и его характера. В этой связи и заключено невыразимое и неизъяснимое, ибо связь зависит от простейшей мысли, которую художник непостижимым образом запечатлевает в своем творении, а притом переносит ее и на нас. Благодаря тому, что в нашей поэме внешние и внутренние формы тесно согласованы друг с другом, что они взаимно облекают и дополняют друг друга, весь характер поэмы, в самом чистом и полном смысле слова — с большей чистотой, нежели у всех современных, с большей полнотой, нежели у всех древних поэтов, — составляют простота, истина, природа. Человеческая душа предстает в поэме в известной обнаженностиу а потому воздействует на нас более проникновенно и трогательно, чем у какого-либо иного поэта.

XLVIII.Итоги. Всеобщий характер, присущий нашему поэту

Теперь мы подошли к цели, к какой стремились во всех своих рассуждениях, — мы описали характер гётевской поэмы и указали место, занимаемое ею как в искусстве вообще, так и сопоставительно с другими поэмами такого же рода. Бросим теперь беглый взгляд на пройденный