миром: 1. Непосредственно обогащается наше знание о мире и то, что нами познается в этом мире; 2. Одновременно человеческое бытие становится для нас шире, поскольку в языках (в отчетливых и действенных чертах) перед нами предстают различные способы мышления и восприятия.
Отсюда ясно, что мог иметь в виду В. фон Гумбольдт под сравнением языков и как он представлял себе проект „систематической энциклопедии языков». Для Гумбольдта как языковеда, безусловно, «важнее всего» показать, что «язык сам по себе и для себя является наиважнейшим и общеполезнейшим предметом исследования» (с. 348), однако, в отличие от традиционных взглядов, он требует рассматривать язык с точки зрения его изначальных и фундаментальных связей с человеком. Необходимость этого вытекает прежде всего из философского анализа языковой способности („metaphysischeAnalysedesSprachvermogens»), раскрывающего форму человеческого бытия, обусловленного языком.
Хотя общее свойство языковой способности охватывает все человечество (являясь в то же время внутренним, объединяющим его началом), однако она не реализована в одном общечеловеческом языке, а осуществляется в многоликом воплощении разнообразия языков. Без учета этого основного положения сравнение языков будет лишено общего исходного принципа, тем самым и смысла, так как будет утеряна нить, связывающая общее с частным, единство с многообразием. Если приемлем тезис Гумбольдта, высказанный в его последнем сочинении, что «создание языка обусловлено внутренней потребностью человечества», тогда должна быть приемлема и другая его формулировка: рассмотреть каждый язык, взятый в отдельности, как «попытку, направленную на удовлетворение этой внутренней потребности, а целый ряд языков — как совокупность таких попыток» Отсюда и конечная цель сравнительного языковедения: «тщательное исследование разных путей, какими бесчисленные народы решают всечеловеческую задачу создания языка» [15 — Там же, с. 47.].
«Разные пути» — это не разные звуковые обозначения «одного и того же предмета», а различные способы „вйдения» его. Это открытие, которое было сделано Гумбольдтом в начале творческого пути, и связанное с ним понятие, закрепленное в дальнейшем (1820 г.) под термином „языковое мировидение» (sprachlicheWelt- ansicht), не следует толковать в отрыве от вышеприведенных рассуждений автора и тех задач, которые он ставил перед сравнительным языковедением. Тем самым мы находим ключ к идее „внутренней формы языка» (innereSprachform), которая, как бы подытоживая творческую жизнь Гумбольдта, во многих отношениях определила развитие науки о языке [16 — В предисловии и в коротких примечаниях л тексту языковедческих трудов Гумбольдта (изданных под заглавием „Избранные труды по языкознанию». Москва, 1984) в общих чертах дана эволюция его взглядов с целью установления необходимой связи между понятиями: языковое мировидение, энергия, порождение, внутренняя форма языка, синтез…, что позволяет выявить тем самым целостный характер его концепции. Такие основные понятия теории языка, как языковое мировидение, внутренняя форма языка, энергейя, стали в настоящее время главной темой обсуждения не только в среде языковедов, но и в широком кругу исследователей теории и философии культуры (О языковом мировидении см.: Н. G i р р е г. Gibt pin sprachliches Relativitats prinzip? Conditio Humana, Frankfurt, 1972.) О внутренней форме и энергейи см. Г. В. Р а м и ш в и л и. Вопросы энергейтической теории языка. Тбилиси, 1978; G. R a m i s с h w i 1 i. Das Problem der inneren Sprachform in der modernen Linguistik. Dissertation zur Erlangung des akademischen Grades „Dr. sc.» Friedrich-Schiller-Univerr.itat, Jena, 1970.].
На фоне этих рассуждений понятны упреки Гумбольдта в адрес тех исследователей, которые при сравнении языков не выискивали «глубже лежащую причину языковых различий» и были ориентированы преимущественно на описание „внешней формы», а не на раскрытие „внутренней формы» языка.
В своем письме к Г. X. Николовиусу (посланном из Вены 16 февраля 1813 г.) образцом такого типа исследований Гумбольдт называет труды известного в то время ориенталиста И. С. Фатера. Приводим текст письма:
«Сходство некоторых моих занятий с фатеровскими заставили меня тщательно проверить работы его последних лет. Бросаются в глаза большое усердие, скрупулезность и безусловные заслуги (судя по результатам). Однако я уверяю вас, что довольно трудно провести исследования столь различных по строю языков, не имея хотя бы одной правильной общей идеи или глубоко обдуманной позиции. Часто забывают, что скитание по всем языкам исключительно вредно, и оно совершенно неплодотворно, если при исследовании не учитывается, что значительное и тончайшее требует все большего углубления в него. А Фатеру как ориенталисту, безусловно, следовало поступить именно так…»
Несмотря на огромную пользу, которую могли принести науке о языке идеи Гумбольдта, путь его, к сожалению, был обойден молчанием. Причиной к тому послужили несколько обстоятельств.
Труд, написанный Гумбольдтом в 1801 г., остался неопубликованным; год создания сочинения совпал с его возвращением на государственную службу, и для забот о публикации у него не осталось времени.
А когда, спустя 20 лет, Гумбольдт выступил с докладом на ту же тему в Берлинской Академии наук, соответствующего отклика доклад его не получил, так как времена были иные: возникала индогерманистика, которая была скорее исторической дисциплиной, чем сравнительным языковедением. Она имела вполне конкретную цель: установление генетического родства языков внутри определенной семьи. Гумбольдт сам создал условия для упрочения позиций индогерманистики в основанном им же Берлинском университете, преграждая тем самым путь собственному учению.
Кроме того, грандиозность поставленной им задачи «философски обоснованного сравнения языков» требовала иной методологии и создания новой терминологии.
В то время (1801 г.) языкознания как дисциплины еще не существовало. В университетах ограничивались филологическим изучением классических и восточных языков. Самому Гумбольдту предстояло решить проблему «превращения языкознания в систематическую науку». И хотя к этому он позднее приложил огромные усилия, тем не менее остался непонятым.
4. Немаловажную роль в этом сыграла и объективная ситуация: постепенное проникновение позитивизма в сознание лингвистов создало неблагоприятные условия для продуктивного освоения гумбольдтовских взглядов.
Существуют ли сегодня более благоприятные условия для восприятия его идей?
Хотя в разных странах все больше раздаются голоса о необходимости возрождения Гумбольдта, тем не менее не все препятствия сняты, а два из них следовало бы преодолеть прежде всего:
1) превратное понимание языкового знака и 2) наивную веру в „постулат непосредственности».
Рассматривая слово как знак, наивная логика имеет в виду лишь звуковую сторону. В таком понимании слово выступает в качестве „материального знака» для заранее данного понятия, а „значение» слова отождествляется со смыслом, существующим вне языка. Создается впечатление, будто соприкосновение с миром и процесс образования понятий протекают до и вне языка, а результат этого акта находит свое воплощение в „слышимом» слове [17 — Даже такие ходячие выражения, как: „слово имеет значение» или „слово меняет значение», способствуют этому. В таком понимании „значение» как нечто нестабильное и подвергающееся изменению принадлежит слову как материальному знаку. А на самом деле оно — ядро слова, которое является главным стержнем образования понятий.].
Кроме того, слабость общей теории обозначения сказывается в том, что функция языка усматривается этой теорией в обозначении субстанциональных или чисто онтологических свойств вещей, существующих сами по себе, и при этом не учитывается то обстоятельство, что, если бы это раз и навсегда предписывалось природой вещей, тогда классификация опыта во всех языках была бы единой и однородной.
Как известно, на уровне чувственного восприятия человек лишен непосредственного доступа к предметам мира и отношение человека к ним опосредовано его же аппаратом восприятия. Однако это не мешает человеку, следуя результатам чувственного опыта, в случае надобности подвергать их проверке, исправлению и дополнению. На более высоком уровне познания действительности такая опосредованность еще более очевидна: если восприятие в определенной мере детерминировано из-за ограниченности чувственного аппарата, то такая обусловленность коренным образом меняется на более высоком уровне мыслительной способности человека, открывающей ему необозримую перспективу „превращения мира в мысли». Однако меньше всего осознано, что в этом процессе участие языка является непреложным фактом: человек (уже не предоставленный только самому себе) в силу закона, обусловленного языком существования, возвышается над своим индивидуальным состоянием, совместно с другими решая общую задачу языкового постижения мира.
Там, где по наивной логике человеку дан непосредственный доступ к предметному миру, должно быть обнаружено опосредствующее действие языка. Упрощенно это можно было бы представить так: чем больше очевидных признаков может выделить восприятие в предмете, с тем меньшей силой вырисовывается конститутивная роль языка (тому свидетельство — референциальный слой в языке). И наоборот: чем меньше таких точек соприкосновения с предметом, тем больше возрастает роль языковой обусловленности при образовании значений, находящих свою точку опоры и свою языковую определенность в наличии необходимых (для данного языка) связей с соседними по смыслу словами, которые вместе с ним образуют смысловую структуру.
Преодоление „постулата непосредственности» вносит ясность в философскую проблему соотношения субъекта и объекта, и дает такое решение, которое предложил нам Гумбольдт: Как только мы попытаемся «отделить субъективное от объективного, тут же вступает в силу язык». Но если это вызовет в нас опасение за надежность объективной истины, то оно сразу же рассеется благодаря убеждению, что «субъективность отдельного индивида снимается, смягчается и расширяется субъективностью народа, субъективность народа — предшествующими и нынешними поколениями, а субъективность этих последних — субъективностью человечества вообще. Без учета этой глубокой, внутренней связи всех языков абсолютно невозможно постичь действие (Wirken) какого- либо отдельного языка» [18 — Wilhelm von Humboldts. Werke (Hrsg. von Albert Leitzmann), Bd. V. Berlin, 1906, S. 9.].
Мысль, высказанная в этом отрывке, напоминает требования, изложенные еще в „Сравнительной антропологии»: не превращать своеобразие — в данном случае субъективный вклад языка — в односторонность. Логическая процедура, проделанная столь проницательно Гумбольдтом, делает очевидным, что односторонность того или иного языка, вытекающая из его „субъективности», постепенно снимается на каждой ступени иерархии, приближая тем самым человека к „объективной истине» [19 — „Субъективность» естественного языка часто становится предметом упреков со стороны науки из-за того, что возникает впечатление, будто она создает препятствие на пути постижения объективной истины. Однако к истине, «открывающейся» в живых языках, неприложимы логические критерии верификации. Неоправданно подойти к языку с позиции (как это нередко происходит) обнаружения в нем «ошибок», ибо каждой проверке «правильности» фактов и логических следований уже предшествует наличие таковых в данном языке. Научная картина мира не в состоянии устранив естественную картину мира (например, солнце в астрономии не устраняет солнца, увиденного естественным глазом). Это было бы и бессмысленным, и не только потому, что наше зрение имеет для нас силу подлинной реальности, но и потому, что истина, высказанная наукой, сама релятивна и отнюдь не может претендовать на окончательное постиже].
Сравнительный анализ семантических структур языков раскрывает перед нами крайне сложный процесс „превращения мира в мысли» (VerwaridlungderWeltinGedankeri) [20 — См. Предисловие и примечания к книге Вильгельм фон Гумбольдт. Избранные труды по языкознанию. Москва, 1984»Wilhelm von Humboldt, Plan einer veraleichenden Anthropologie (1795) *.], в котором происходит определенный выбор
