огласовка корня меняется умлаутом (fallenи fallen) — утонченный и изящный способ формообразования, который, как и многие уточнения этого рода, очевидно, устоялся лишь в позднейшее время. В баскском в середину слова вдвигается слог. Греческий язык располагает своим медием. Венгерский обладает двумя совершенно различными формами спряжения для глаголов с определенным и неопределенным объектом. Но только мексиканский исчерпывающим образом соединяет все возможные случаи и выражает тончайшие оттенки этого различия. Так, простым вклиниванием пе в глагольную форму ni-no-machtiaполучаем ni-no-ne-machtia, означающее, что я сам для себя являюсь учителем, и равным образом te-machtilli’учение’ — ne-machtilli’собственное учение каждого для себя’, ‘обучение’, так что понятие меди я переходит на существительное.
В любом языке можно обнаружить, что при словообразовании, кроме составных или образованных с помощью определяющих слогов слов, из непроизводных слов с помощью присоединения или изменения букв образуются еще и другие и таким образом прослеживаются гнезда слов, но лишь греческий язык — единственный среди европейских — выказывает в этом отношении систематическую и совершенную регулярность.
Эти примеры уже достаточно показывают величину вклада сравнительного изучения языков в совершенствование обоснования любого из них. Однако философское и историческое изучение языка, с другой стороны, заслуживает того, чтобы рассматривать его как особую, поднятую над повседневным употреблением языков, но равную другим отдельную науку, и тогда, естественно, следует охватить всю ее область: с одной стороны, просмотреть ряд задач, решаемых любым языком, чтобы выделить те, которые требуют аналогичного метода, с другой — ряд языков, чтобы исследовать, как в каждом из них образуется целостность различных применяемых им методов. Этот путь приводит к выделению определенных классов; их распределение может производиться по настолько разнообразным основаниям, что один и тот же язык будет относиться одновременно к нескольким классам. Если эта процедура (в историческом аспекте, насколько это возможно) позволит уяснить, как реально осуществляется языковая способность человека и к каким результатам приводило доселе это осуществление в разные эпохи и в разных концах земли, то тогда можно сделать следующий шаг — подняться над массой наличествующих фактов и увидеть, насколько они еще недостаточны и несовершенны. Только благодаря этому языкознание может стать подлинной наукой и получит возможность с легкостью постигать и оценивать любой отдельный язык. Ожидаемые от этого преимущества вряд ли исчислимы, но данная цель может быть достигнута только тогда, когда любая частность будет последовательно включаться в общее рассмотрение, и ни один язык, каков бы он ни был, не будет рассматриваться наукой иначе, нежели как часть великого и беспредельного целого.
Такой стремящийся к полноте и методичности анализ языков помог бы и достижению значительных успехов в том, что составляет цель всех философских исследований — в изучении развития и пределов человеческого духа. Понятия и язык, тесно связанные друг с другом, чаще всего постоянно идут в ногу и испытывают взаимное влияние. Правда, грамматическая и лексическая форма, как и весь словарь языка, хотя и твердо определяют известные правила и конструкции, допускают в применении бесконечное множество модификаций и предоставляют духу большую свободу. Чудесная природа языков состоит именно в том, чтобы люди, разделенные огромнейшими промежутками времени и пространства, могли понимать друг друга; с другой стороны, языки позволяют каждому оставить в них отпечаток своей неповторимости и в то же время способствуют формированию наиболее определяющих и наиболее постоянных свойств. Каждый возраст, каждое сословие, каждый известный литератор и, если обратиться к тончайшим нюансам, даже любой духовно развитый человек формируется в чреве своей нации и, пользуясь своим родным общепонятным языком, соединяет с его словами индивидуализируемые и преображаемые понятия, и таким путем всеми употребляемый язык мало-помалу вмещается в сокровенный круг тончайших изгибов мышления и восприятия индивида. Языки приноравливаются ко всем этим частным отклонениям, и даже совершенство их зависит от той степени, в которой они способны выразить множество различий, сохраняя ясность и силу. Однако эти гибкость и объем все же некоторым образом ограничены, и, несомненно, существуют типы мышления и восприятия, к которым человек не может полностью приспособиться, если пользуется с детства тем или иным языком. Ибо если каждый языки может во всяком случае выразить любое понятие, то не каждый каждым понятием вдохновляется, и в этой пробуждающей, вдохновляющей и оплодотворяющей силе языков и состоит их прекраснейшее и важнейшее влияние. Итак, хотя языки в значительнейшей степени и представляют создание наций, но они ими руководят, удерживая их в известных пределах, и именно они первостепенным образом формируют или определяют национальный характер.
Так же обстоит дело и со всем человеческим родом, и с человеком вообще. Развитие его способностей не просто связано со всеобщим использованием языка, но на это развитие существенно влияет истинный ход развития самого языка, определяемый причинами, хотя и в значительной мере подчиненными, но одновременно и весьма влиятельными, и, рассматривая этот ход, невозможно точно установить границы, в которых положен предел движению человеческого духа, но можно составить об этом представление, кропотливо исследуя язык с точки зрения уже пройденного им пути и тех революций, которые возникают в ходе его развития. Рассмотрим хотя бы, какие гигантские шаги проделал человеческий дух, ведомый греческим языком, как этому языку противостоит язык Рима со своим принципиально иным характером, как различно оба эти языка повлияли на новые, как, наконец, возникло нечто совершенно новое, доселе неизвестное, когда немецкий язык в своем уверенном развитии интимно объединился с греческим.
Каждый язык целокупно представляет человеческий дух, но так как на каждом языке говорит определенная нация и каждый из них обладает определенным характером, то этот дух представлен лишь с одной стороны. Панорама развертывается уже при взаимном сопоставлении даже нескольких языков, однако труд можно считать завершенным лишь тогда, когда охвачены все известные языки. Лишь тогда в нашем распоряжении будут все данные, которые следует передать истории философии для того, чтобы проверить ее наблюдения над духовным прогрессом человечества, или для того, чтобы они послужили опорой и базой этих наблюдений.
Область представлений совершенно по-иному членится холодным аналитическим рассудком, нежели творческой фантазией создателей языка. Из массы неопределенного и бесформенного мышления слово вырывает известное количество признаков, соединяет их, сообщает им с помощью выбора звуков связь с другими родственными словами, а благодаря привнесению случайных побочных обстоятельств — образ и окраску и тем самым индивидуализирует. Таким путем в различных языках возникают понятия, к которым никогда не смог бы прийти один разум сам по себе без помощи этого. Чтобы представить это наглядно, достаточно сравнить понятия, возводимые к простому логическому анализу способностей духа и восприятия, с их многообразными обозначениями в основных европейских языках. Каждое содержит признаки и нюансы, которые не в состоянии исчерпать никакая дефиниция, каждое способно вступать в новые сочетания, каждое продуктивно в отношении образования новых понятий. Метод разделения поля мышления при помощи языкового разнообразия еще мало проверен, однако от этого он не становится менее возможным и важным. Ни в одном языке нет для обозначения внефизических предметов полностью равнозначных слов, а только близкие по смыслу. Можно представить все те слова, которыми ряд языков пытается обозначить одно и то же понятие, как пограничные знаки одного и того же пространства в области мышления, которые, однако, никогда не покрывают друг друга целиком, но отчасти переходят и в другое пространство и, очевидно, все снова освобождают часть его, чтобы вместе отграничиться от некоторого другого языка. Это положение небезынтересно доказывается, в частности, словами: ifuxq, anima, ame, alma, Seele, soulи т. д. [28 — Доклад Шлейермахера о различных методах перевода, с. 6.] душа\ и многими другими словами того же рода. Но это сравнение можно провести почти исключительно только на тех языках, на которых существует литература, ибо они требуют глубокого проникновения в любую частность, и как бы ни был богат и плодотворен вечно юный и вечно подвижный язык, никогда невозможно представить подлинный смысл, совокупность всех объединенных признаков подобного слова как определенную и завершенную величину. Время нечто от нее отнимает, меняет, добавляет, содержание слов становится беднее и богаче, более определенным или более расплывчатым. В языке действуют творческие первосилы человека, его глубинные возможности, существование и природу которых невозможно постичь, но нельзя и отрицать. Так обстоит дело как с первичным формированием языка, так и с его гениальным употреблением, поскольку, по меткому выражению, услышанному нами в прошлом в одном из докладов \ только то имеет право оставаться в языке, что образует новый момент в его жизни. Дух, которым мы постигаем, сравниваем, упорядочиваем, рассматриваем, вчуже пронизывает все внутреннее творчество языка как некую окружающую его инаковость, и язык, представляющий в сущности форму его мышления, становится для него как бы заново материей, заново же перерабатываемой им в идеи, стимулирующей и производящей новые идеи. Нельзя было бы увидеть божественность сущности языка непринужденно приспосабливающейся к человеческой скудости, не задавшись целью обнаружить в языке устроение духовного человека. Язык коренится в человеке, но все же не мог быть им выдуман. Язык — нечто большее, нежели инстинкт интеллекта, ибо в нем сосредоточивается не свершение духовной жизни, но сама эта жизнь; тип и функции языка есть организм духа, как устройство мышечных волокон, круг кровообращения, разветвление нервов — организм тела. И по мере того как мы при сравнении нескольких языков обращаем внимание на соотношение в них близких по смыслу выражений, перед нами все определеннее и точнее вырисовываются значение и очертание слов нашего собственного языка.
С другой стороны, то же сравнение привносит своеобразный смысл, отличающий язык от простых условных понятийных знаков, хотя в обиходе и проявляется склонность к такому отождествлению. Наименования многих предметов суть метафоры, образованные по определенным свойствам или сходствам. Потому и столь проблематично этимологизирующее сопоставление иностранных языков, что если собственно значения различны, то исходные, от которых они произошли, могут быть и очень близкими. Чтобы обосновать эту их близость, нужно глубоко проникнуть в язык, поскольку и в своем собственном зачастую невозможно отыскать следы исходных значений, стертых временем. Но во многих случаях исходные значения легко узнаваемы, и тогда их сравнительное изучение в ряде языков привносит достойную восхищения ясность в систему идей человека вообще и человека, принадлежащего к той или иной нации, в частности. Но, что еще важнее, такое изучение приучает дух видеть в словах нечто большее, нежели случайные звуки и условные знаки. Если бы такому направленному на целокупность языков изучению удалось пробудить первобытные воспоминания — как бы приравнять слова к иероглифам, излить на нынешнее поколение часть духа изобретателей языка, который, конечно же, был новее, чище, ближе к происхождению вещей, проще и смелее в сочетаниях, — то жизнь стала
