душе волна и сердце разрывается пополам. «Ведь я ее люблю, а спасение ее только в Нем, — а я Его заслоняю от нее, я ее же этим гублю, тем, что из-за меня она все, все забывает!» «Не хочу бессмертия!» Родная моя, как же не хотеть тебе моего бессмертия, если ты меня любишь, если ты меня любишь, как не хотеть тебе, чтобы я сиял «паче солнца» навеки, а не был бы съеден без остатка червяками. И как же мне не хотеть, чтобы также просияла и сохранилась моя милая, дорогая Гармося. Вспоминал в ту ночь со слезами и страхом другую твою фразу: «Вот бы нам быть навеки, как Франческа и Паоло; быть прикованной к Женичке и с ним навек носиться». Ты в этом видишь рай. Но скажи, душа моя, и подумай, почему Данте, изведавший до дна всю глубину человеческой любви, именно в этом образе видел ад, вечную муку Франчески и Паоло! Вот почему. Оба любящих в этом виденьи — не живые, а мертвые, — два бескровных призрака, навеки прикованные друг к другу. Подлинного в них — только палящая, огненная жажда жизни; они ищут жизни друг в друге и не находят. Перед Франческой — только призрак — мертвый двойник — того, кого она любит; также и перед Паоло —двойник, призрак Франчески. Это вечное, пламенное искание жизни, без надежды ее найти. Почему?
Да потому что настоящий, подлинный, солнечный образ Франчески, как и Паоло — только в Нем, а поэтому — на Него надо смотреть, к Нему всей душой прилепляться и только в Нем оживешь, в Нем найдешь ты и подлинного меня, а не двойника моего.
Прости, родная, за сумасшедшее письмо, но не могу не написать его тебе: ведь я из-за этого полночи проплакал. И не говори, что я — твое спасенье: потому что, чем больше ты это говоришь, тем мучительнее моя тревога, что я-то именно и заставляю тебя забывать о настоящем твоем спасении.
Целую тебя бесконечно нежно и крепко.
Получила ли ты первое мое письмо?
490. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1494] [? 1914. Москва — Москва]
<…> Я теперь решила потребовать от тебя за то, что ты уезжаешь[1495] и значит наносишь огромный удар по моей жизни, моим силам, за это я требую, чтобы ты успокоил мою душу и дал ей то, что ее может поддерживать!
Я требую, во-первых: чтобы ты никоим образом не печатал твоей работы раньше осени 15-го года.
Во-вторых, чтобы ты главные части твоей работы прочел тремя (все равно двумя) рефератами в Психологическом Обществе, в Научно-Философском и Религиозно-Философском Обществе. Все это глубоко важно для твоей работы, для твоего влияния, для значения твоей мысли. <…> Твоя главная, основная мысль выносилась, выяснилась и окрепла в тишине, и слава Богу! Это результат твоего уединения и работы! Но развиться, сделаться органической, получить кровь и плоть эта мысль должна в борьбе, в столкновении с другими, все-таки умными и знающими. Это еще только начало: твое общение с твоими семинаристами. Теперь твоя мысль и твое влияние должно распространиться на более опытных в философии <…>
491. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1496] <9.02.1914. Бегичево — Москва>
Милая Гармося,
Уезжая на этот раз из Москвы, остался под одним очень милым твоим впечатлением — пылкой защиты Фихте против Булгакова. Я тобой тогда все время любовался, и ты доставила мне большую радость! До сих пор я видел тебя мечущей громы только против меня и только подозревал, что умеешь так метать их и против моих обидчиков, но никогда не видел тебя сам в этой роли, а теперь увидел. Спасибо тебе, душа моя милая, я понимаю, что в лице Фихте, которого я люблю, ты защищала меня. И хорошо ему (т.е. Булгакову) влетело. То, что он говорил про «люциферианство» Фихте удивительно трафаретно и пошло. И Рачинский этого недостаточно понимает: иначе он осторожнее относился бы к этим очередным выставкам наших кустарных изделий, которые называются у нас «сборниками». Вот попробуй, подразни его, скажи, что Е<вгений> Н<иколаевич> называет наши сборники выставками кустарных изделий в философии! Что он на это скажет! Пожалуй, того наговорит, что потом и ты найдешь, что я чересчур вдаюсь в «острословие», оно же «скептицизм», оно же рационализм — одним словом совокупность всех тех «измов», вследствие которых моя бедная Гармося и недооценена, и непонята, и оставлена одна на свете, между тем, как я от рационализма бросивший «кустарей» — стал «дворянчиком, делающим визиты». Обрати внимание, что недавняя речь Рачинского в твоей гостинной — за имяславческий сборник была сказана как бы в защиту кустарного производства. «Не нужно знаний, не нужно подготовки, не нужно богословия, — нужна интуиция». Это именно признак кустарей.
Не сомневаюсь, что были в философии гениальные кустари (Якоб Бoме); но возводить их пример в метод, не имея их гения, — более, чем опасно: получится или что-нибудь вроде не то вяземских пряников — не то калужского теста, нечто пряное, слащавое и безвкусное с клеймом «Путь», за что нас пребольно высекут! Или же какое-нибудь кустарное «дерзновение» в стиле Бердяева. Какое счастье, что мы освободились хоть от «дерзновений» этих!
Но я напрасно и совсем даже нечаянно увлекся острословием! Совсем не для того я сел писать, а чтобы крепко поцеловать и поблагодарить мою милую пламенную защитницу и громовержицу, которой любовь я так сильно почувствовал в ее защите. А на кустарей я тебе пожаловался немного как ребенок, которого обижают, жалуется какому-нибудь женскому существу, его любящему (мать, старшая сестра и т.п.). Не обижайся за это сравнение! В настоящей любви женщины всегда собраны в одно все виды любви: в ней есть и сестра, и мать, и даже иногда — няня! Но это не значит, чтобы кроме этого не было еще другого более могучего и глубокого чувства женщины, по отношению к которому и материнское, и сестринское, и нянино — только привходящие, только «побочные тональности», которые не определяют, а только дополняют и украшают основной аккорд. И в этом-то невыразимая прелесть аккорда и состоит, что все тона в нем можно найти, и все заставить звучать, — когда пожаловаться как матери, когда поговорить как с другом (сестрой), а когда и крепко, крепко обнять как милую, любимую Гармоську.
До свидания, моя хорошая, мой ангел дорогой, милая моя мадам Парсиваль-Тристан-Лоэнгрин.
492. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1497] <12.03.1914. Москва — Н.Новгород>
Дорогой Александр Сергеевич!
Письмо Ваше получил, почти только что вернувшись из Зосимовой, куда ездил с Аввой на субботу и воскресенье. Ужасно жаль, но предупредить Вас даже при желании не мог, п<отому> ч<что> Авве все нездоровилось да и не знал я про Ваши сборы. Второй раз уже не выбраться ранее весны. Было очень светло и благодатно. О. Герман стареет и слабеет, а вместе и светлеет как-то.
Авва прихварывает, но все-таки <нрзб> совершил новое выступление против Распутина, к которому я отношусь скептически («справа»). У нас, слава Богу, благополучно, чего и Вам от души желаю.
Любящий Вас С.Булгаков
493. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1498] <5.04.1914. Москва — Н.Новгород>
5 апреля 1914 г.
Великая Суббота
Христос воскресе!
Дорогой Александр Сергеевич!
Целую Вас пасхальным целованием и приветствую в праздников праздник. Поздравляю также О<льгу> Ф<едоров>ну. Надеюсь, что у Вас все благополучно. Мы провели Страстную светло и благодатно. Я со старшими детьми говел и причащался в Чистый четверг Святых Таин, посещал все службы в эти великие дни. Не могу выразить, с какой силой встает у меня в этом году мое чистое, Страстною и Святою неделями освещенное и освященное детство, папа и мама, наш старый дом, уже не наш теперь, где мы родились, выросли, любили, хоронили, Ливны, улицы, — все с каким-то мучительно-сладким чувством влюбленности. Как они умели детски чистым сердцем и молиться, и радоваться празднику, умели жить в церкви. А я вот чувствую себя в родной стихии в страстные дни, но как будто все утериваю способность пасхальной радости, а ведь это — слабость, грех, этого не должно быть, ибо у св. Серафима всегда была на душе Пасха и пелось «Христос воскресе!»
Как Вы поживаете? Удалось ли Вам съездить в Пустынь? Спасибо Вам за согласие возвести меня в несоответствующий чин «русского философа», — не без смущения прочел об этом в письме Вашем. Вы знаете, что мне, чем дальше, тем труднее становится переносить одного из двух, вверенных Вам русских философов, — себя, и труднее барахтаться с другим (коего адрес: Москва, Савеловский пер., д.10, кв. Гриневич)[1499]. Готов Вам оказывать всяческое содействие, какое Вы найдете нужным, — приказывайте. Думаю по существу, что в Вашем очерке, если и могут отсутствовать детали школьной философии, будет уловлено, что не поддается скальпелю, т.к. указан живой нерв нашего «философствования». Думаю, кроме того, что Николая Александровича вам необходимо ощутить, он все-таки очень изменился, и, кроме того, готовит книгу, которая для него будет, очевидно, самым значительным из всего написанного им[1500]. Спишитесь с ним непосредственно, я нахожу это необходимым, хотя при случае и спрошу его мнение.
Эрн завтра уезжает[1501]. Я видел его хотя и несколько раз, но все-таки недостаточно, — он нарасхват. Читал доклад в Религиозно-философском обществе[1502]. Спорили. Он светел, ясен, спокоен и упрям, последнее, конечно, лишь в теоретических спорах. Вообще же было очень радостно его видеть, хотя над ним сгущаются тучи: заболела девочка и проч.
У нас, слава Богу, теперь все благополучно. Я вышел в круг своих повседневных забот. Начинаются лекции и будет некогда. Вполне понимаю ваши страдания в связи со школой для детей, а мы вступаем уже в круг и иных забот. Муночке уже 15 лет, появляются разные запросы. Сознаю, что надо бы посвящать детям больше времени и внимания, чем имеешь и, главное, умеешь.
Мишенькин прислал мне портреты Шмидт, пишу ему сегодня или завтра. Авва сейчас «звонил» и просил Вам передать благодарность за книжку и надпись. Он Вам на днях напишет. Стал опять закисать и переутомляться, — силы его убывают.
Ну, прощайте, да хранит Вас и семью Вашу Матерь Божия!
Любящий Вас С.Булгаков.
Спасибо за присылку книжки. Ее издали 3 тыс.
494. С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[1503] <5.04.1914. Москва — Тифлис>
Москва, Зубовский б., д.15.
EV. 1914 г.
Христос Воскресе!
Дорогой Владимир Францевич!
Поздравляю Вас и Евгению Давыдовну с праздником Христова Воскресения, да пошлет Воскресший Вам свою радость. Как здоровье Ваше и семьи Вашей? За это время от Вас и о Вас не было никаких вестей. Слышал только из «Пути», что Вы
