Маргарита Кирилловна выразила полную солидарность с тем, что я говорил, а Струве был несколько озадачен, потому что я поставил ему трудные вопросы, о которых он очевидно никогда не думал. Сегодня чудесный день — солнце и мороз — я выбежал прогуляться и подышать чудесным воздухом. Как мороз, я оживаю и уже спешу воспользоваться им, а в сырые дни сижу дома <… /> Теперь время самое горячее, нужно не упускать ни одного дня. Тогда летом я смогу иметь спокойную работу (Данта кончу и о Джоберти писать буду). Сегодня была у Ивановых жена Скрябина, очень милая дама, вся вращающаяся вокруг своего супруга, забросившая музыку и собственные композиции, чтобы жить всецело им[1678]. Она умна и «жертвенна», но впечатление получилось очень грустное. Что-то все-таки неуютное есть в нем, замкнутость в себе, в каких-то больших, но ограниченных сферах; сын необыкновенно развитой и музыкальный (7 лет), все боится «сойти с ума»[1679]. Просто страшно было слушать ее рассказы (она рассказывала просто, почти весело). Как люди ходят над безднами <… />
Позавчера была у меня Люся с Домночкой. Она еще похудела. Одета очень элегантно. С своими компаньонами по найму квартиры расходится. Хочет даже бросить службу в Центральном [нрзб] и ехать на войну. С Домночкой она очень хорошо встретилась. Ивановым всем понравилась. Лидия нашла, что она «безумно красива», как все Флоренские <… />
561. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1680] <16.03.1915. Москва — Москва>
Дорогой мой ангел, спасибо за письмо! Напишу только один раз, больше писать не буду, а то тебе наверно неприятно. Начала говеть, молюсь за тебя! Очень больно, что столько причиняю тебе страдания. Совсем не этого хотела бы!
Я очень рада, что ты все больше приходишь к заключению, что Петроград не Москва и что там лишь небольшая кучка людей тебя понимающих! И все твои Ковалевкие и Петражицкие недалеко ушли! А скептицизм это просто душевная бездарность! Еще очень важное подтверждение моей оценке Петрограда я получила на днях от П.Б.Струве. Он приехал в Москву в пятницу и просил меня на субботу вечер пригласить 8 человек с тем, чтобы поделиться своими мыслями.
Эти 8 человек: Рачок[1681], Булгаков, Эрн, Вяч. Иванов, Котляревский, Новгородцев, Ильин, Гершензон. Все пришли, только тебя так недоставало, что и передать не в силах. Беседа была прямо знаменательная. Очень, очень тебя прошу, позвони скорее Рачку и расспроси его. Струве остался страшно доволен этим вечером и на другой день даже звонил мне и благодарил меня за то, что я отозвалась, и высказал, что он в Петрограде никогда не находил такого удовлетворенья душевного, и такого сочувствия, и понимания!
Вот подтверждение! Поставил Струве вопрос об оправдании национализма. Он сказал, что национализм может быть оправдан только на религиозной почве, т<ак /> к<ак /> иначе он становится зоологическим, тем, против чего ты выступаешь! Тебя поминали каждую минуту. Постановка этой проблемы для общественного сознания есть великое событие вообще, а такими людьми как Струве особенно. Я так была воодушевлена и радостно взволнована этим всем впечатлением, что не спала всю ночь. Григорий Алексеевич говрил твоими словами. Струве говорил по-своему, но важно дать в этом направлении как можно больше общественному сознанию, иначе грозит большая опасность.
По-моему, надо сделать все, чтобы воскресить в общественном сознании идею Святой Руси и т<ак /> к<ак /> это религиозный идеал, то никакой опасности немецкого национализма здесь нет. Ты в твоей лекции о Софии это делаешь и оттого она особенно хороша, но надо еще определеннее это развивать. Если бы немцы искали в своем Граале содержания своего национализма, то это было бы прекрасно!
Я оттого так рада, что Струве это провозглашает, что он может привлечь широкие круги интеллигенции. Всех бессодержательнее был Ильин, а всех неопределеннее — Новгродцев и Котляревский. Но и эти культуртрегеры все были сочувственны и соглашались! И этому я страшно рада. Пусть каждый в своей сфере основывается на религии и связывает с ней все! Только это и нужно. Боюсь, ты поймешь меня не так, и я рассержусь тогда до болезни, т<ак /> к<ак /> я очень этим захвачена и не могу, и не хочу всегда рассуждать. Хочу, чтобы без рассуждения провозглашались любовь и обожание к России, и все силы были положены не на равноправие всех народов (это между прочим), а на раскрытие сокровищ и святыни нашей народной души!
Поговори с Григорием Алексеевичем, пожалуйста, т<ак /> к<ак /> я слишком волнуюсь, чтобы быть понятной и ясной для тебя! Будь здоров, пожалуйста.
Я поеду к Троице с Микой в пятницу и в субботу вернусь. В воскресенье 22-го мы с Микой поедем в Михайловское и вернемся во вторник. Напиши мне так, чтобы я получила письмо в воскресенье утром, здесь. Ради Бога прости меня за все, что я тебе причинила, мне очень, очень это больно! Напиши мне! Целую тебя очень крепко миллион раз!
562. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1682] <19.03.1915. Москва — Бегичево>
Христос воскресе, моя дорогая,
Пишу тебе заранее, уже в Среду, так как очень боюсь, что в нынешнем году почта будет особенно неаккуратна. Дай тебе Бог, чтобы этот праздник был для тебя в полной мере светлым праздником. Ужасно рад твоей блестящей мысли поговеть с твоим Микой у Троицы. Дай Тебе Бог мир душевный и радость в детях.
Ужасно думать о тех, кто даже в этот день не будут избавлены от необходимости убивать и быть убиваемыми в окопах. Дай Бог, чтобы им хоть Пасху дано было встретить спокойно и без боя.
Гармося, моя родная, дай Бог в этот день всем нам легкости душевной, в особенности тем, кто носит на душе большую и уже давно накопившуюся тяжесть греха. Да простится в этот день всякий грех и в особенности тот, который так больно и так мучительно чувствовать, потому что он вкрадывается в самые естественные и в самые сильные человеческие чувства. Ах, как мучительно хочется, чтобы перед Богом было свято и непорочно все человеческое и в особенности наше с тобой, моя дорогая. Моли Бога, чтобы так было и чтобы ничем не омрачалась ни твоя, ни моя душа.
О чем еще писать, моя дорогая; спорить о «национализме» с тобой не хочется, хоть есть тут большое и опасное недоразумение. Да будет свята и велика пред нами всякая народность; и свой народ надо любить всеми силами души; но национализм требует, чтобы мы любили только свою народность, и попытка примирить это с христианством — чистейшее безумие — вопреки уверениям русских немцев — всех возможных Бернгардовичей и Францевичей[1683] на свете. Для них «русская народность» — имущество благоприобретенное; я понимаю, что они из-за нее из кожи вон лезут и стараются — отсюда их национализм. Но для меня и для тебя «быть русским» — это наше родовое имущество; «стараться» нам об этом нечего: все равно, как мы не повернись, мы будем русскими, даже если бы мы заботились о противном. А потому нам национализм в лучшем случае бесполезен, а в худшем — вреден, потому что он стирает всякую грань между нами и теми, кто ради своего народа считает все дозволенным.
Но довольно об этом и не стоит. Ведь ты знаешь, что у меня теперь особенный подъем любви ко всему русскому; и с каждой новой поездкой по России он усиливается; вот и теперь, когда я из Новгорода приехал в диком восторге; может быть именно поэтому я особенно сильно чувствую всю нелепость требования «быть русским»: не быть им для меня так же невозможно, как вдруг стать «Францевичем» или «Бернгардовичем» или вдруг вылезти из своей кожи.
Ну прощай, еще раз Христос воскресе. Крепко целую.
563. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1684] <19.03.1915. Москва — Н.Новгород>
19 марта 1915 г.
Христос воскресе, милый Александр Сергеевич!
Целую Вас пасхальным целованием и сердце сердцем иду с Вами на встречу к Воскресшему. Помните и то отдаленное и по времени и по внутренним переживаниям чувство, с каким мы встречали Пасху в Киеве в эпоху «Народа»[1685]? Брр… как много лжи не видел я тогда в себе и на лжи своей утверждался подбоченясь! Не то, чтобы то, что болело тогда, перестало болеть и теперь, и не то, чтобы теперь стал чувствовать себя лучшим, но все как-то по иному, без мальчишеского незнания себя. А вот стихи пасхальные в «Народе» (Белявской и Вяч. Ив<анова />[1686]) вспоминаю и доселе как сноп лучей. Сегодня я с Муночкой и Федей причащался св. Таин, и опять благодарно радуюсь бесконечной милости Спасителя и Его долготерпению.
Впоминаю я, как в 1907 году, приехав из СПб, (член Государственной Думы) проводив своих в Крым, зашел я в церковь с постоянным тогда волнением и жаждой таинства в Чистый Четверг, день, который освящен для меня сильнейшими воспоминаниями детства. Пели «Вечери Твоея Тайныя» и люди шли к Чаше. Я как отверженный, «исшед вон, плакахся горько»[1687], и долго шел я по улицам Москвы, плача и всхлипывая о своем бессилии и отверженности, «член Государственной Думы» 2-го призыва… А Отец уже выбежал в то время навстречу блудному сыну… Сейчас на душе особенно тихий свет и покой, п<отому /> ч<то /> сметена и угнетена она была и не только по вечной впечатлительности своей и скверной способности отзываться на всякие бури в стакане воды, но по той глубокой тоске, которая все более меня захватывает от войны, т.е. от моего неучастия — не в войне, а в несении ее креста. Вы понимаете это чувство, п<отому /> ч<то /> оно остро было у Вас в начале войны, а у меня все сильнее становится с течением времени. И кажется вся жизнь преступление. Не буду говорить о бродящих у меня планах и мечтать, п<отому /> ч<то /> не уверен в осуществимости их, да и все равно, это дало бы только некоторый личный исход. — Исконная же наша общая мечта все сильнее в душе[1688], иногда кажется, что только внешние препятствия (необходимость службы для заработка) отдаляют от осуществления, хотя это, конечно, не так. При этом я не о служении, а лишь о достижении для себя, о некотором религиозном эгоизме, хотя и не знаю, неправ ли я в этом, и, во всяком случае, в искренности этой правде, чем в ложном и сентиментальном предначертании «служения», довольно с меня было этих служений…
В семье у нас, слава Богу, сейчас благополучно. Надеюсь и у Вас теперь спокойнее? Я еще не побагодарил Вас
