надо неустанно продолжать дело духовной проповеди, не бросать того, что начато было в нашем Религиозно-философском обществе и в «Войне и культуре». Чтобы бороться, как следует, нужна надежда на светлое будущее и глубокое и верное понимание его. А этого все еще так недостает в квази-интеллигентном обществе. Надо бросить все эти ни к чему не ведущие споры и перекоры о Востоке и Западе, падении вековой немецкой культуры и какой-то борьбе за Логос, и понять, наконец, что дело сейчас идет о всем человечестве, что потрясен в своих духовных основах весь христианский мир, и что мы, русские, если хотим сделать предуказанное нам великое дело, должны выступить с нашей вселенской верой и надеждой и с такими положительными идеалами, которые мир действительно мог бы принять, как благовествование грядущей славы, добра и свободы во Христе Иисусе. Я писал об этом Евгению Николаевичу.
Я очень рад, что Дурылин принялся вплотную за своего Лескова; думаю, как уже писал Вам, что книга выйдет хорошая, только не насовал бы он туда полемики, а убрать ее будет трудно: человек он упрямый и, когда захочет, умеет, как уж, из рук выскакивать. Я очень его люблю и ценю, несмотря на ведомые мне недостатки его, и боюсь влияния на него Самарина и Новоселовского кружка, вкупе с епископами и черносотенным духовенством.
В Самарине, Новоселове и их друзьях очень много хоршего, и я не без пользы для себя бываю в их обществе; но Дурылин склонен брать от них не это глубокое и доброе, а полемический задор и миссионерскую манеру видеть в чужих верованиях только черное и без критики превозносить свое. Вот это-то и страшно и опасно. Я оттого так свирепо и обрушился на него во время его доклада о св. Софии[1750], что он мне говорил и исал, что полемики в докладе не будет, а Булгакову, который мне случайно показал письмо, писал, что его доклад отчасти направлен против Трубецкого. Ну да может быть все это еще молодость, и пермелется, Божия мука будет!
Очень мне жаль бедного Эмилия Карловича: у него смысл жизни уходит из-под ног, и как он будет дальше жить — неизвестно! Русским без оговорок он быть не хочет и не может, а немца из него тоже не выйдет: очень уж он воспитан русской землею и вырос в русской атмосфере. У Николая Карловича[1751] тоже немалая буря на душе, но у него натура более самостоятельная и менее зараженная немецкой школьной мыслью и философскою культурой Германии последних десятилетий, да к тому же он художник и имеет свое великое свободное дело. Его очень мучит трагдия, переживаемая его братом; а несчастная Анна Михайловна прямо не знает, что ей делать и думать[1752].
В таких трагедиях и кризисах, какие мы все переживаем, теперь исход один — глубокая вера во вселенские начала, а пресловутой «культурой», на которой должен быть построен «Мусагет», теперь не спасешься!
Очень я рад за Вас и завидую Вам, что Вы в деревне можете теперь работать с народом и для него: это огромный ресурс и утешение. — Ведь в конечном счете только он нас выведет: он создавал Россию, хранил и лелеял православную веру и все то русское, что в нас ценно и имеет будущее. Нам надо только прийти к нему на помощь, с тем лучшим, что мы вынесли из наших годов учения, под разными указками, в том числе и немецкой, которую мы теперь так ругаем; но и самим надо поучиться у него.<… />
587. Н.А.Бердяев — неизвестному лицу[1753] <17.08.1915>
Письмо ваше, пересланное мне «Бирж<евыми /> Ведом<остями />«, подымает очень интересный вопрос. Все, что вы пишите по поводу моей статьи[1754], в сущности сводится к вопросу об отношении между личностью и коллективом, о личной ответственности за коллектив, о круговой поруке ответственности. Всеми своими примерами Вы хотите показать, что есть люди, которые в войне не виноваты и потому не должны нести за нее ответственности. Здесь вы вплотную подходите к проблеме индивидуальной судьбы? которая рационально не может быть постигнута. Ведь в судьбе каждого человека многое представляется нам несправедливым и незаслуженным. Мы не можем постигнуть, почему у этого человека умирает близкий, почему он беден, почему несчастье и неудача преследуют хороших людей. Всякая судьба есть тайна. Можно верить в высший смысл всего свершающегося в жизни и отвергать [?] легкий случай. Но нам и не дано постигнуть конкретно, почему именно это произошло с нами в жизни, почему отвергающий войну Пахом призывается на войну. Одно только для меня несомненно: личная судьба не может быть выделена из судьбы национальностей, общечеловеческой и мировой, каждый человек несет ответственность за всех и за все. Величайшая иллюзия думать, что находишься вне круговой поруки, потому что исповедуешь какие-нибудь учения, [?] за мир, напр. толстовство. И Пахом несет вину, хотя бы он был самым крайним пацифистом. В национальном организме находится не только тот, кто признает идею национальности, но всякий живущий. Анархист так же пользуется государством, и так же ответственен за государство, как и любой государственник. Вопрос этот решается не состоянием сознания лица, а объективной его принадлежностью к миропорядку, к национальному и государственному бытию. Даже святой в пустыне не может уйти от круговой поруки. Война — ужасна, с ней трудно примириться. Но она есть лишь частный случай ужаса жизни вообще. Жизнь в этом мире вообще ужасна, она вся в насилии, в постоянном убийстве. Трудно примириться с насилиями, которые совершает над человеческой судьбой природа и ее законы. Несчастный Пахом постоянно бывает раздавлен, не одной войной. Насилие войны — лишь частный случай всяких насилий, на котором основана жизнь в этом теле на этой земле. И с этой жизнью можно примириться, лишь приняв ужас жизни внутрь, как путь искупления. Иначе мы обречены внешне бунтовать и быть рабами. Внешнее отрицание войны не освобождает нас. Еще мне хочется сказать, что искупление не есть наказание, что наказание есть чисто внешняя категория, неприложимая к духовной жизни. Поэтому не может быть и речи об арифметически справедливом соответствии между виной и тяжестью искупления вины. Христианство не знает арифметических подсчетов. Слова Христа, сказанные разбойнику — ведь могут произвести впечатление отвержения закона справедливости, в них была милость, а не законническая справедливость. Вот мысли, которые мне пришли в голову по поводу Вашего письма.
Готовый к услугам, Николай Бердяев.
588. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1755] <лето 1915 ?] />
<… /> Я должна назначить за это время два собрания в селе Белкине с крестьянами по поводу устройства народного дома. Это неотложно, но зависит от меня, когда назначить. Затем еще: у меня живут Метнеры и проживут до 26-го июня[1756]. После этого дня постоянных гостей не будет, а только вот Кривошеин[1757] и С.И.Четвериков[1758] <… />
589. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1759] <6.09.1915. Москва — Н.Новгород>
Дорогой Александр Сергеевич!
По наведенным через секретаря «Войны и культуры» (от имени кн. Е<вгения /> Н<иколаевича />) справкам оказалось, что брошюра Ваша находится в брошюровке и будет послана дня через два Вам, затем и деньги. Если это замедлится, напишите сюда. О себе напишу подробнее позднее. Мы благополучны, насколько вообще можно быть теперь. Христос с Вами.
Ваш С.Б.
590. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1760] <лето 1915. Михайловское — Бегичево />
<… /> Я здесь очень занята с Шацким и с будущими учителями нашей будущей школы, обсуждением этой школы и ее программы и системы веденья. Нашла очень милых молодых людей — будущих учителей <… />
591. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1761] <18.09.1915. Бегичево — Москва>
Милая моя, хорошая Гармося,
Получил дорогое письмецо твое и во многом, очень во многом с тобой согласен. Ведь сам же я тебе говорил в мой приезд, что в политике нет полной правды, а есть только полуправды и полулжи; от этих полулжей мне тошно. И когда ты говоришь, что не веришь в политику, ты говоришь то же самое. И ты была бы совершенно права, если бы в данную минуту не было таких полулжей и даже чистых лжей, которые угрожают России.
И все-таки совесть не велит с тобой согласиться и вот почему — Помнишь легенду о св. Николае Чудотворце[1762] и о св. Кассиане[1763]. Шли они в белых ризах по полю и повстречали мужика, увязшего с конем и телегой в грязи. Св. Николай полез в грязь, ризу запачкал, но мужика с телегой и лошадью вытащил; а св. Кассиан пожалел своей светлой ризы и мужику не помог. Когда оба дошли до ворот рая, св. Петр назначил Николе за то, что пожалел мужика четыре праздника в году, а Кассиану оставил чистую ризу, но назначил ему праздник всего раз в 4 года (29 февраля)[1764].
Вот теперь как раз наш русский мужик с телегой увяз; что же прикажешь, следовать ли Николе, или по примеру Кассиана не лезть в политику из боязни запачкаться? Душа моя, не чувствуешь ли ты сама, сколько в такую минуту нужно черствости сердца, чтобы сказать, что у меня поважнее этого дело — о Риккерте писать. Вот тогда я стану «гербарием»!
Я долго проверял свою совесть и решил подчиниться на выборах[1765] толькоявной необходимости. Приехав в Калугу, стал интриговать против самого себя заОсоргина[1766]; шепнул даже крайне правым, что если они переложат ему записок и шаров, то только этим они могут устранить мою кандидатуру. Это была сущая правда, и правые этим соблазнились, так как Осоргин правее меня и для них приемлемее. Делал и умышленные «бестактности», которые могли привести к избранию третьего кандидата — Коншина.
И все напрасно: записок я получил почти вдвое против Осоргина (у него не оказалось вовсе шансов) и больше всех. Перед тем, чтобы выразить согласие баллотироваться, я громко заявил, что иду только на время опасности и по миновании ее сложу полномочия. Не помогло и это: выбрали большинством 34 против 18, т.е. подавляющим большинством! Признаюсь, что у меня защемило в сердце и было больно! <… />
592. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецком[1767] <осень 1915. Москва — СПб ?] />
Милый, драгоценный мой Женичка!
Сию минуту вернулась из Михайловского и нашла твои два письма! Эти дни я переживала бурю душевную как-то особенно остро. Спешу тебе излить душу!
По приезде в Михайловское — вечером, за чаем разговор зашел о тебе. Мика и Саша Габричевский[1768] горячо говорили и каждое их слово жгло мое сердце! И так я этим замучена, а их слова привели меня, право,
