06.1917. Михайловскае — Бегичево]
Вчера приехали сюда. Слава Богу, Марусечка здорова и все здесь благополучно! Горе только эта жара и сушь! Каждый год какое-нибудь бедствие: или холод и сырость, или жара и сушь! Картина упавшего леса ужасна и не дает мне забвения и покоя! Вчера пришли ко мне крестьяне; беседа была замечательная. С виду любезно, ласково, посмеивались они, и я посмеивалась. И они и я прекрасно понимаем, что дело идет об отобрании земли! Видно им совестно этого, их останавливает чувство неловкости передо мной. Но я чувствую, что приди ловкий большевик, и они заберут, что могут. Это сквозило, а говорили они так: что мы пришли с Вами посоветоваться, как нам быть, как действовать и к какой партии пристать. Я сказала, что надо ждать Учредительного собрания. Что мы все должны ему подчиниться, а насчет партии хорош Крестьянский союз, хороша и партия народной Свободы. Они закричали, что партия Народной Свободы — это партия хоша и республиканская, но для миллионеров и поддерживает собственность, а нас кнутом будет бить и нам мстить за все теперешнее будет. Оказалось, что они все за С<оциалистов>-Р<еволюционеров>, против собственности, за социализацию земли. В итоге разговора, они сказали, что насчет покоса придут со мной говорить, что теперь цены другие! Взяли на чаек, попросили даже, с приездом! Я дала — это проще! Все было очень мило, но чувстуется, что в них все приподнято, и они неуклонно считают, что земля их! <…>
623. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1842] [? 07.1917. Михайловское — Бегичево?]
<…> Пишу тебе второе письмо. Первое послала из Москвы в день отъезда в Петроград, 27-го <июня>. Все с Микой устроилось прекрасно, и я счастлива. Он получил место в Москве во 2-ой тяжелой артиллерийской бригаде, получил без всякой задержки. Поэтому ему дали отдых на 22 дня, т<ак> ч<то> мы с ним будем в Москве 23-го. Кажется и ты собирался в Москву к этому времени. Я рассчитываю это время по-настоящему отдохнуть и, главное, полечиться. Буду брать ванны и лежать после них, а то у меня ноги ужасно пухнут и сердце болит. Все это время мне пришлось разъезжать, волноваться ужасно много из-за Мики, из-за Маруси и Юры.
Насчет Юры не хочется и писать тебе, так все тяжело и мучительно! Марусечка меня серьезнои глубоко мучит. Надо принять меры и посоветоваться с умным психиатором. Позову осенью Демидова и посоветуюсь с ним. Мика меня очень просит для него беречь себя и полечиться и отдохнуть, а главное, не слишком принимать к сердцу все. Конечно, для него, мне хочется и нужно жить, и я приму меры, чтобы ободриться и поправиться. Мне очень тяжела такая разобщенность с тобой, мое сокровище! <…>
Каким утешением мне было известие, что ты принялся за работу, да еще за такую основную! Пиши, работай, ради Бога! Зачем только эта политика и хлопоты в Калуге об Учредительном Собрании? С<оциалисты>-р<еволюционеры> и без тебя это сделают и гораздо лучше. Оставь это, мое сокровище! Ну скажи одну-две речи, побывай на двух собраниях и довольно! Будь же благоразумен! Я никогда не пойму отношения а ла Самарин[1843] к избранию себя! Это ни холодно, ни горячо — а из тепленького никогда ничего не выходит. Или я горю и борюсь — тогда я холоден в этой области, но за то горю вдругой! Неужели ты будешь опять твои (не сердись) из некоторого честолюбия и самолюбия (мы это должны вместе определить) происходящие порывы прикрывать доказательствами, что, когда пожар… и т.д. Брось все это! Для политики надо быть или Милюковым[1844], или Игнатьевым[1845], или Керенским[1846], тогда стоит все отдать этому. Мы с тобой точно определили границы твоей политики, стой на них твердо! Умоляю тебя! Отдайся твоей работе, ради Бога! Я очень счастлива, что твои дети тебя радуют. В деревне все-таки очень хорошо!
А я очень радуюсь, глубоко радуюсь нашему наступлению, нашему Керенскому, а главное, германскому внутреннему волненью[1847]. Может быть, все повернется теперь ближе к миру! А как тогда восторжествует Россия, как восторжествует социализм и как верен окажется его путь, конечно, в его лучшем смысле.
Целую крепко, бесконечно крепко. Рачинские 10-го будут у нас.
624. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1848] <8.07.1917. Бегичево — Михайловское>
<…> Здесь в Бегичеве настроение мужиков будто становится нервнее. Сегодня пришли две деревни безо всякой надобности вследствие слуха, будто ко мне должны приехать какие-то делегаты «решать земельный вопрос». Разговоры при этом — самые мирные, но я боюсь, не предвестник ли это? В одной деревне уже поговаривают, что надо «снять у князя австрийцев». Мужики же, бывшие сегодня, сердились на «ленинскую провокацию» и волновались, что надо арестовать Ленина.
Благодаря этому все мои отъезды из Бегичева осложняются. Боюсь оставлять моих одних и буду настаивать, чтобы во время моих отъездов они отправлялись гостить к Осоргиным[1849]. В нашем уезде уже много земель захвачено, а в одном временно захвачен дом под собрание. К этому с благословением относятся эсэры, и я сильно сомневаюсь, что они «все устроят гораздо лучше меня». Может быть, и лучше без меня, но едва ли лучше без кадет. Армию они, во всяком случае, устроили плохо: «удар в спину» в Петрограде не имел бы места, если бы они не расшатали до последней степени порядка[1850]<…>
625. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1851] [? 07.1917. Михайловское — Бегичево]
Дорогой мой, бесценный Женичка!
Вчера вечером получила твое 2-ое письмо. Спасибо, мой ангел, это такое утешение для меня! Я тебе написала два письма — это третье.
Я сначала очень испугалась этому мятежу в Петрограде, но потом по ходу дела, успокоилась и, когда пришло известие с разоблачением Ленина и большевиков[1852], я даже обрадовалась. Для хода революции большевистское движение окончательно провалилось! Неужели же народ и солдаты не увидят, что это такое за грязь и за подлость.
Мы с Микой выехали из Петрограда в субботу 1-го июля вечером, как раз накануне мятежа <…>
626. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1853] [? 07.1917. Михайловское — Бегичево]
<…> Дорогой мой, непременно приезжай сюда, в Михайловское, 22-го ночным, т.е. Калужским, в субботу рано утром 22-го, а 23-го утром мы можем с тобой вместе ехать в Москву. Рачинские уезжают 20-го или 21-го, самый последний срок. Итак жду тебя непременно! 23-го я тоже должна быть в Москве, т.к. Мика начинает свою службу, и я должна ему все устроить в доме, как его кормить и т.д. <…> Мика вероятно только до конца сентября пробудет в Москве, а там на фронт. Я дорожу каждым днем, проведенным с ним. Ты это поймешь, мой бесценный!
Я так отдыхаю здесь, мы совсем забываемся в увлечении поэзией! Какое-то опьянение на нас всех находит по вечерам! Григорий Алексеевич, Саша Габричевский[1854], Соня Томара, Мика и я, мы все обожаем поэзию и прямо наслаждаемся и все забываем! Хочу и Марусечку вовлечь в это, Григорий Алексеевич будет ей читать Пушкина.
Милый, милый мой, посылаю тебе стихотворение Гoте, которое мне ужасно нравится, и в котором есть то, что я переживаю, когда расстаюсь с тобой! Прочти и почувствуй!
Няче дес Гелибтен
Ицч денке деин, щенн мир ден Сонне Сцчиммер
Вон Меере стралт;
Ицч денке деин, щенн сицч дес Мондес Флиммер
Ин Эуеллен малт.
Ицч сече дицч, щенн ауф дем фернен Щеге
Дер Стауб сицч чебт;
Ин тиефер Нацчт, щенн ауф дем сцчмален Стеге
Дер Щандрер белт;
Ицч чoчре дицч, щенн дорт мит думпфен Паусцчен
Дие Щеиле стеигт;
Им стиллен Чеине геч’ ицч офт зу таусцчен
Щен аллес сцчщеигт.
Ицч бин беи дир; ду сеист ауцч ноцч со ферн
Ду бист мир нач!
Дие Сонне синкт, балд леуцчтен мир дие Стерне
О щярст ду да!
Гоетче
Милый, милый мой, что же это будет с нашей Россией, с нашими детьми, что будет с нами? Какой ужас, какое горе, какой позор! Неужели доведут до победы немцев и до торжества правых? Это невероятно. Не знаю, что думать, чему верить, чего ждать? Ну как мы можем сейчас воевать; за что будут гибнуть лучшие, а останется нам одно отрепье людей. И смертная казнь не поможет теперь, пожалуй[1855]?
Дорогой мой, воображаю как ты страдаешь! Какие мы все сейчас несчастные и какие бессильные! Нам все равно не поверят и нас смешают с грязью, несмотря на то, что мы гораздо больше жертвовали для свобод, чем эти крикуны! Думаю, что все идет к военной диктатуре, а ты что думаешь? Ужасно! Радость моя, что твоя работа? Не бросай ее, черпай силы в ней, это только и спасет душевные силы и поможет перенести, что предстоит! Приезжай, непременно, умоляю тебя! Целую.
627. Е.Н.Трубецкой — А.Ф.Кони[1856] <1.11.1917. Москва—СПб ?]
Глубокоуважаемый Анатолий Федорович!
Переписка наша оборвалась вследствие навалившейся на меня груды дел, из-за которых иногда есть вовремя не успеваешь. Но все время думал о Вас с признательностью за духовное общение с Вами, в котором почерпнул я так много хорошего, и мечтал найти досуг написать Вам. Досуг явился в самой неожиданной форме. Взгляните на дату этого письма и Вы поймете: досуг явился потому, что я сижу отрезанный от всего мира без возможности выйти из дому, вспоминая под звуки пулеметной и ружейной пальбы[1857] всех, с кем связан узами глубокого сочувствия и кто, как Вы, любит истерзанную, несчастную, глубоко падшую, но все же бесконечно дорогую Россию.
Теперь эта любовь не ослабляется ее падением, а только становится бесконечно мучительною. Я вижу нередко людей, которые до того разочаровались в России, что мечтают порвать с ней всякие узы и ничего не имеют к ней в душе, кроме презрения и озлобления.
Меня глубоко огорчает столь неглубокое
