к ней отношение. Если Россия — это рассеянные в пространстве лица, говорящие по-русски, но предающие родину, или несчастное, обманутое серое стадо, висящее на трамваях, грызущее «семячко», а ныне восставшее за Ленина, то России, конечно, — нет. Нет ее вообще для людей, которые не верят в невидимую, духовную связь поколений, связующую живых и мертвых во единое целое. Но я, как и Вы, верю в духе. Отец и мать у меня есть; они похоронены в Москве, и их могилы напоминают мне о моей духовной связи с землей, где они похоронены. А когда в Кремле я вижу другие могилы святителей и молитвенников за Россию, я чувствую, что это — земля святая. Одни ли могилы? Нет, каждый камень в Кремле говорит о великом, святом, неумирающем, чего нельзя отдать и что переживет все нынешнее беснование. А об этом бесновании, знаете ли, что я думаю. На днях я выразил образно мою мысль одному высокопреосвященному из нашего собора[1858], и он ее одобрил. — Я сказал, что легион бесов, сидевших недавно в одном Распутине, теперь после его убийства переселился в стадо свиней. Увы, это стадо сейчас на наших глазах бросается с крутизны в море: это и есть начало конца русской революции.
Все стадии разочарования уже пройдены, кроме одной: народ должен еще разочароваться в большевиках. Естественно сомнение: останется ли тогда в России что-либо не разрушенное, что еще можно спасти? — Я человек верующий, и для меня несомненно: святое духовное, что есть в человеке и в народе, не сгорает в огне, а выходит из него очищенным. Верю, что это будет с Россией; верю, когда вижу, какие духовные силы явились в святом, мученическом подвиге наших юнкеров и офицеров[1859].
Крепко жму Вашу руку.
Ваш кн. Е. Трубецкой.
628. С.Н.Булгаков — В.В.Розанову[1860] <22.12.1917. Москва — Сергиев Посад>
Дорогой Василий Васильевич!
Благодарю Вас за «Апокалипсис»[1861] и за письмецо. «Апок<алипсис>» я прочел раньше. Здесь «Розановские» — последние страницы 2-го, где с прежней свежестью красок и яркостью свидетельствуется Ваш собственный… мистический социализм[1862]. Да, это несомненно так, Вы — мистический социалист и переводите на религиозный язык то, что они вопят по-волчьи. Это — новый вариант первого искушения, искушения социализмом[1863], и Вы снова приступаете к Тому, Кого Вы столь роковым образом не любите, с вопросом того, кто Его тогда искушал. Неужели же Вы сами этого не видите? Или же видите, но таитесь? Это именно означает и Ваш новый поворот к еврейству «и» германству, — это не к Каббале, даже не к Талмуду и не к Ветхому Завету, но к Лассалю и Марксу, от коих отрекаетесь[1864]. Это — воистину так, с той, конечно, разницей, что они оба — кроты и щенки по сравнению с Вами, — де ребус мыстицис[1865]. Это Вам с моей стороны в виде реванша за «позитивиста и профессора». Но Вы, конечно, правы, что между тоном и музыкой Апокалипсиса и всего Нового Завета, в частности Евангелиями, разница огромная, и, однако, и то, и другое об одном и об Одном, а Вам с Лассалем и Марксом, «немцами и евреями»[1866], не за что прицепиться к «Апокалипсису». Да, христианство не удается в истории, да самая история не удается, как не удается более всего и русская история, что не мешает быть русскому народу единственным по предназначению. Слишком христианство трудно, аристократично, художественно по своим заданиям, довольно одной неверной черты, и все рушится. Но оно прожжет историю в какой-нибудь точке (да и постоянно ее жжет), и начнется — «Апокалипсис».
Насчет о. «Павла» всему Вами сказанному, говорю: аминь, и без конца мог бы прибавить, но думаю, что здесь более приличествует молчание — для меня. Радуюсь, что повидал Вас после нескольких лет, надеюсь, вскоре и еще увидимся. Живется трудно и тяжело. Мы побеждены, как бы не сложилась наша судьба, которая не от нас зависит, и по заслугам. Исторически чувствуем себя на Страшном суде раньше смерти, истлеваем заживо. И все-таки — все остается по-прежнему, русский народ должен быть народом-мессией, и к черту «немцев» и К°, да будут они ненавистны!
Привет семье Вашей. Жму руку
С.Булгаков
Посылаю, за неимением оттисков номер журнала с некрологическими заметками[1867].
629. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1868] <24.1.1917. Москва — Н.Новгород>
24. ХII.1917. Москва.
Милый Александр Сергеевич!
Поздравляю Вас с великим праздником Рождества Христова, да светит нам свет его через облежащую тьму. Сегодня я испытываю этот благодатный свет и мир, п<отому> ч<то> приобщился св. Таин и укреплен Трапезой Господней. По-человечески же невеселое для меня Рождество. Должен был ехать к своим, но не решаюсь подвергаться всем неверностям пути и переезда через несколько фронтов. Главное, вот уже две недели, как я отрезан от своих и не имею никаких вестей, как и они обо мне[1869]. Но на все воля Божья, и слава Богу, что их нет со мной, на здешний холод и голод (лично я пока, впрочем, нисколько не голодаю). Я бесконечно виноват перед Вами своим молчанием, впрочем, извинительным. Эти месяцы пролетели для меня за соборной суетой[1870]. Лично я, разумеется, был счастлив, что мог стоять при церковном деле, и это особенно спасало меня от убивающих впечатлений русской жизни. Но, должен сознаться, для «творчества» или просто для личной работы это — перерыв и некоторая отвычка, после которой необходимо умственно себя ремонтировать. Благодарение Богу, моя связь с церковным делом начинает упрочиваться: не знаю, хорошо ли это лично, — во всяком случае, это сложно, — но я избран в Высший Церковный Совет[1871] и, значит, связан на три с церковным правительством (кстати, это было бы лишним и уже решающим мотивом в пользу отклонения места в Учер<едительном> Собр<ании>[1872], если бы нужны были эти мотивы). Впечатлений от церковного общества за это врея у меня накопилась масса: можно сказать, что я знаю более или менее епископат, а также и белое духовенство, притом все-таки скорее <нрзб>. Люблю их, только здесь чувствуя себя в родной среде, в уюте, но… но все то, что мы знали про себя и раньше, с большой силой и отстоенностью даже остается и теперь. Есть — «новое религиозное сознание», или «третий завет»[1873], или светская культура, но нечто радикальное есть в нас то, что остается непонятным, закрытым, несуществующим. В конце концов, я имел приязнь или даже дружественность ко всем, с кем соприкасался, но в то же время оставался один. Сначала страдал от этого, затем привык и примирился. Кто же это мы, затерянные, перекликающиеся и друг другу загадочно близкие? Эрн ушел[1874], уйдет еще один, другой и останется последний, как я теперь, без семьи, под свист вьюги. И в то же время в душе спокойное, не гармонирующее с чувством личного бессилия, знание силы и правды своей.
Среди внешних (относительно) дел на соборе теперь приступаем и к делу афонскому, к вопросу об имяславии, трепетно приближаться к земле священной[1875]!
Как Вас Бог милует? как дети? не остаетесь ли без жалования, как, напр<имер>, о. Павел? Последний, б<ыть> м<ожет>, будет издавать «собрание сочинений»[1876], излишне говорить, какое это радостное событие. Но за него всегда мне страшно: слишком прекрасен этот хрупкий алавастр мyра драгоценного для этого мира! В <Сергиевом> Посаде теперь живет Розанов. Он стар, нуждается, слаб, но переживает снова рецидив жидовствуещей ереси и вражды к Христу. Об этом можете прочесть в выпускаемых им «Апокал<ипсисах> наших дней». Он вспоминал о Вас с теплотой, мы встретились ласково, хотя, по существу, он продолжает меня недолюбливать, по-своему и справедливо. Вяч. Ив<анов> без Эрна как-то поблек, да вообще растерялся, что ли, только поблек. Да и живется трудно Вера К<онстантиновна> болеет[1877]. «Авва» хлопочет с кружками, окормляет голубиц и голубей. Видал его мало, телефон же не действует. Господь с Вами и Вашими. Целую Вас.
Павел все проектирует издать сборник об Эрне[1878].
Любящий Вас С.Булгаков.
1918 год
630. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1879] <начало 1918>
Не скрою, что Ваше письмо с известием, что Вы отложили Ваш отъезд, меня взволновало и огорчило. Я так рассчитывал Вас видеть, мечтал даже, что Вы приедете раньше. И вдруг, — оказывается позже. А я уж так соскучился по Вас и теперь почти отчаиваюсь видеть, так как Вы можете пропустить все сроки, пока это еще возможно. Забастовка не состоялась и судя по газетам, едва ли сейчас состоится. Но глухое брожение между железнодорожниками идет все время, слухи о ней не прекращаются. И, если Вы будете ждать, пока они не прекратятся, то и в самом деле дождетесь либо забастовки, либо того времени, когда, чего доброго, и я исчезну, потому что ручаться за то, где будешь завтра, теперь нельзя. Все мое существо истосковалось по Вас и вообще. Нигде пути я не вижу, ни с Поленькиными родными, ни с их врагами, ниоткуда просвета. Один просвет — Патриарх Тихон; но помереть с голода он нам не помешает: он помогает только против вечной погибели. Я прихожу к заключению, что с партиями, которым можно следовать на основании человеческого предвидения, вообще связывать себя не стоит. Все равно, не угадаешь, — откуда спасение, а потому и гадать не стоит.
Книгу мою кончил[1880], и набирается может быть и прощайте. Крепко целую вашу руку. Само собою разумеется, что если Вы приедете, я никуда в Воскресенье не поеду. 631. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1881] <6.03.1918. Петроград — Москва>
БУДУ НА ДНЯХ?МИКУ ВИДЕЛ? ОБА ЗДОРОВЫ.
632. А.Г.Габричевский[1882] — М.К.Морозовой[1883] <весна 1918. Михайловское — Москва>
<…> Попробуйте на всякий случай достать для меня лично и для Феди (магистранта по истории искусств)[1884] бумагу, удостоверяющую, что мы коллегией художников назначены охранять Михайловские коллекции.
Обратитесь к Виппер[1885] или Шамшиной[1886], которые служат у Вас[1887] и меня знают лично <…>
Сегодня комиссары уехали. Шацкий[1888] получил всю власть в имении в качестве садовника. Хлеб будет выдаваться пайками. Вы имеете право жить в доме, но будете ли Вы получать паек — не выяснено. Подымался вопрос об описи дома, но остался не разрешенным. Кажется Шацкий хочет заставить Якова Ивановича[1889] сделать опись и сдать ему, а он в свою очередь сдаст Совдепу. Комиссары приедут в воскресенье, поэтому сделайте все возможное, чтобы приехать в субботу!
Последний трюк Шацкого: (по-моему ц’ест ле цомбле) весь хлеб, который мы свезли к нему он передал комиссарам и они взяли его на учет.<…>
Я только что видел Шацкого. Он был в М<алом> Ярославце и сдал (на
