словах) имение под колонию. Сегодня Федя хотел поехать к Вам, но теперь т<ак> к<ак> завтра прибудут комиссары, нам лучше быть обоим в доме и настаивать, чтобы нас назначили хранителями его впредь до основания колонии.
Калуга объявила Михайловское принадлежащим только не Малому Ярославцу. Так что хлеб будут отнимать у боровских. Передача имения означает расчет рабочих и массу недоразумений. Шацкий считает, что всем латышам нужно будет уйти; он, очевидно, надеется выжить и Якова Ивановича. В смысле безопасности все вполне благополучно, хотя Шацкий ждет неприятностей от ненавистных ему латышей. Не смею советовать Вам приезжать, но я считаю Ваш приезд вполне безопасным и необходимым. Большевики разрешат Вам жить как члену колонии.
Этот исход конечно очень печален. Если бы решение было предоставлено нам, я думаю, что нам удалось бы спасти все дело иначе и без конфликтов.
Уезжать нам с Федей — значит оставлять дом на произвол латышей (и колонистов?). Если можно, то пришлите нам какую-нибудь грамоту (личную) от художников, назначающую нас с Федей хранителями дома и всего в нем находящегося <…>
633. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1890] <21.05.1918. Москва — Н.Новгород>
25 мая 1918 года. Москва
Дорогой Александр Сергеевич!
Пишу Вам в это число, прежде всего чтобы известить Вас, что желанное в этот день не свершилось[1891]. Меня постигло приключение, а именно в канун 11го, того дня, когда я условился быть у еп. Феодора[1892], я, во-первых, получил предупреждение о «гостях», что до сих пор еще не подтвердилось, а во-2-х, в ту же ночь заболел, как оказалось, припадком аппендицита. 10 дней провел в кварт<ире> Хорошко[1893] и лишь сегодня водворился дома, но пока на положении инвалида, с запрещением передвижения[1894]. Поэтому все, естественно, откладывается, хотя и уповаю на милость Божию и надеюсь, что не надолго. Но теперь уже боюсь сроки определять. Да к тому же до сих пор не удалось материи достать, хотя о. Павел дарит мне одну свою рясу, что мне, конечно, особенно дорого.
Зато получил письмо из Крыма в эти дни, и от Муночки[1895], такое хорошее. Они, слава Богу, живы и благополучны, теперь уже не подвергаются опасности. Но целую неделю над ними висела угроза быть вырезанными, а на один день это прямо намечалось. Все-таки факт тот, что спасли мне жизнь моих милых от лиходеев — немцы[1896]. Как все это отразилось, могу только угадывать. Но, во всяком случае, огромная тяжесть с души моей свалилась с получением дорогой весточки. Во время жара я многое переживал в связи с предстоящим. Мне казалось, что я повергнут пламенным мечем херувима в мрак и трепет, и трепещу, трава сый, ко огню приближаяйся[1897]. С патриархом еще не говорил, эта неделя пройдет в выздоровлении.
Теперь о Ваших делах. Отн<осительно> предисловия к Д<остоевско>му я согласен и так, и так, — как укажет время и обстоятельства. Ко сборнику Лемана[1898] едва ли нужно предисловие, не думаю даже, чтоб он сам этого захотел. Конечно, если бы возник вопрос, я согласился бы написать предисловие. Если я увижу Лемана — а это маловероятно в скором времени, то я его спрошу. <…>
Здесь был вскоре после Вас В.В.Розанов. Он тоже «виделся» с Леманом, поладил и нечто «получил». Ходил по всем московским домам. Жалел, что не повидал Вас. О. Павел бывает еженедельно на своих лекциях[1899].
Удивительно теплые и ласковые слова Вы для меня находите в своих письмах, спасибо Вам! Сейчас перечел их и снова был заласкан ими.
634. Г.А.Леман — Вяч.И.Иванову[1900] 22.05.1918. Москва — Москва>
Управляющий делами Московской
просветительской комиссии.
Смоленский бул. 8.
Многоуважаемый Вячеслав Иванович,
Разрешите поставить Вас в известность, что завтра, в среду, в 9 ч. вечера у меня собирается небольшое, интимное совещание, на котором Аскольдов и Л.П.Карсавин сделают сообщение о новом, возникшем в Петрограде Братстве Св. Софии-Премудрости Божией[1901], и просит Вас принять участие в этом собрании. Мы все будем рады Вас видеть. Позволяю себе на Вас расчитывать.
Полуэктов пер., 6, кв.2.
Преданный Вам Г.Леман
635. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1902] <31.05.1918. Москва — Н.Новгород>
31 мая 1918.
День Вознесения Христова
Милый Александр Сергеевич! <…>
Мечтаю в начале июля, если только можно об этом сметь мечтать, вырваться к своим в Крым, — уж очень страстно хочется их видеть. Мысль о приезде к Вам приходится отложить, — уже 15го июня соберется собор[1903]. Мое посвящение назначено еп. Феодором на дни св. Троицы (во диакона) и св. Духа (во иерея), 10го и 11го, в Даниловом монастыре. Патриарх уже наложил резолюцию на моем прошении, хотя официально ему не дано еще хода ввиду отъезда патриарха в Петербург. Трудности с довыванием материи и портными почти преодолены, хотя вообще количество мелких трений и трудностей как-то бесчисленно. Я живу, с одной стороны, в атмосфере чуда, когда порою снимается стена между мною и ушедшими и приближаются чувства 1909 года, моего первого «посвящения»[1904], а с другой — нахожусь в агонии умирания, неисходного, ужасного, рокового. Порою так безумно болит душа и жжет тревога за своих, рождается надежда на чудо, что приедет Е<лена> И<вановна>, а то опять смиряюсь с волею Божией. Не знаю, что здесь закономерно, в порядке вещей, как встреча со «стражем порога»[1905], что принадлежит моей слабости, маловерию, малодушию. Чувствую свою вину и пред Вами, что я, а не Вы, приближаюсь к этому жребию, которого так недостоин. Надо бы писать многое, многое, чтобы Вы конкретно постигли мое состояние, но думаю, что не нужно, п<отому> ч<то> Вы и так понимаете. Для меня несомненно, что я уже умер, прежнего меня нет. Если бы почему-либо посвящение не состоялось, мне все равно нечем жить; я себя изжил окончательно и совершенно, не могу существовать вне нового рождения. Но о нем трепещу, не умею думать. И весь этот огонь палит меня на фоне всей обыденной суеты, забот, беготни. В воскресенье в р<елигиозно>-ф<илософском> об<щест>ве читаю прощальное (конечно, неведомо для публики) кармасиновское «мерци»[1906] — свои диалоги[1907]. Все как-то мучительно больно. Просто не знаю, доживу ли, разве только милостью Божией. Не забудьте в молитвах, как и я Вас буду помнить в страшную и трепетную минуту. Боже, будь милостив мне грешному! Напишу Вам тотчас, если совершится. Да хранит Вас и семью Вашу Матерь Божия. Целую Вас. Люб<ящий> Вас С.Булгаков.
Порою посещает нечеловеческая тоска и тревога за Муночку гл<авным> обр<азом>, а затем так же чудесно отходит. Постигаю, что такое смерть.
636. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1908] <3.07.1918. Петроград — Москва>
ВСЕ БЛАГОПОЛУЧНО, ТИХО, Я ЗДОРОВ, МИКА ЗДОРОВ, ДАЙТЕ ИЗВЕСТИЕ. ТРУБЕЦКОЙ.
637. М.М.Морозов. Дневник[1909] <17.07.1918. Михайловское>
Тетрадь I-я (первая)
год
Михайловское. 1918 год. 17 июля (по старому стилю).
Сегодня мамины именины. С утра все слоняются без дела, по-праздничному. Пошли смотреть шмелиные гнезда. Когда Еня (Габричевский)[1910] приоткрыл гнездо, матка легла на спину, обороняясь, и, когда он коснулся палочкой ее животика, она выпустила длинную струю ядя. Еня сказал: «Яд». Сергей Васильевич в испуге отскочил. Успокоившись от страха, он сказал: «Подобно тому, как человек может раздавить стопой шмелиное гнездо, божества могут раздавить целые государства». Пошли смотреть на осиное гнездо на сирени. Когда кто-то сказал, что в одних ячейках еще личинки, а из других уже вышли осы, С.В. тотчас сформулировал: «Осы кладут яйца не одновременно, а понемногу.» Он напоминает м-р Маргот Габричевских, который говорил: «ла терре ест ронде»[1911] <…>
Пошли купаться. Вернулись к завтраку. Юра[1912] подарил маме свои рисунки: в папке, на которой с одной стороны — орнамент из буквы «М» и маленьких сатиров; под буквой медальон с нашим домом: над медальоном ленточка с надписью «Маргарита». С другой стороны папки — вид нашего дома сквозь паутину. В папку вложена карандашная картина Юры «Пиета», которую он теперь нарисовал.
За завтраком заметил, что у Сергея Васильевича галстук новый, цвета сирени. Он за завтраком сказал: «горлицы очень изящны». После завтрака читал «Л’Ассомоир» Зола[1913].
Приезжал большевик на дрожках; вместе с ним на дрожках сидела девица в венке. Через некоторое время пришел другой большевик, хорошенький, с черными усиками. Они требуют планы и дали маме подписать «Опись» Михайловского.
Григорий (кучер) не принес газеты. Газеты сейчас только большевистские, и кондуктора саботируют, хотя получают 80 копеек за номер. Они говорят: «Ничего в газетах нет интересного». После чая лежал с пледом на реке. Читал: «Л’Ассоммоир». К концу обеда пришла Шацкая (Валентина Николаевна). Потом Пантелеимон, Анна Ивановна и рыжий (Кашкин). Саша (Габричевский) говорит, что рыжий так рыж, что светится. Он гимназист. Живет у Трояновских (гостит на лето). Мы недавно купались и говорили похабия <…>
Вечером был разговор об искусстве. Потом играли в мнения <…> Провожали Трояновскую. Говорили об игре «в мнения». Решили, что мнение должно говориться не по внешности человека, не по предмету, относящемуся к его занятиям или ентоураге’у[1914], а к его сущности в целом, к аасоциациям, которые пробуждает этот человек всем своим существом.<…>
Проводя Трояновских, вернулись домой. В гостиной на столе стояли бронзовые бюсты Екатерины и Павла. Их тени падали на стену и дрожали вместе с пламенем свечи.
Пахнуло «Никольским», и сердце чуть затосковало.
Пахнуло на меня вдруг Никольским. Никто с Гагариными не сравнится! Думаю, засыпая, о вещи, которую хочу написать и которая будет называться: «Водолаз» (баллада).
Блуждаю вялыми ногами
Чуть зыблется хрустальный свод
Над сумраком зеленых вод,
Над помертвелыми песками.
И страшно мне: я глух и нем…
Ничто безмолвья не нарушит.
Меня гнетет, гнетет и душит
Мою одежду из резины
Недвижно годы обтекли
И сверху на плечи легли,
Как духи, тяжкие глубины.
Давно погибших кораблей
Порой из тьмы……………….
Я прохожу — искатель клада —
К могиле сумрачных морей.
638. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1915] [? 08.1918. Москва ? — Михайловское]
Теперь решение принято, и я накануне отъезда; изыскиваются только для него способы, но самое решение уже принято. Я взял отпуск у патриарха и больше ни на Соборе[1916], ни в Церковном совете
