не буду.
Когда я уеду, не знаю. Это может случиться в зависимости от того, когда представится случай, — через два, три дня дня, через неделю или две, не знаю, но во всяком случае, как только можно будет, ибо, повторяю, обстоятельства вынуждают. Увидимся ли мы с Вами, дорогой, бесценный друг, перед отъездом, увидимся ли вобще и когда, — вот вопрос, который я с ужасом себе ставлю: времена такие, что не занешь, будешь ли еще жив завтра. ломаю себе голову, как сделать, чтобы увидеться. Это трудно. Приехать в Михайловское я не могу, т.к. должен быть настолько близко, чтобы мой Сережа[1917], хлопочущий о моем отъезде, мог ежеминутно меня найти, переговорить о необходимом и чтобы можно было в любую секунду собраться выехать.
Завтра, во вторник, я еще буду в Москве (хотя домой не захожу и писать туда мне бесполезно). Но послезавтра, в среду, думаю быть в И…ве[1918] и остаться там впредь до окончательного отъезда. Но этим не исключается возможность приехать в Москву без ночевки — повидать Вас. Поэтому мы условимся так. Раз Вы мне писали, что будете 1 сентября, то буде я к этому времени еще буду блтзко (в И.), я приеду нарочно для Вас утром и около десяти часов буду у Вас (увижу сегодня Дуню и, если она мне укажет какой-либо другойсрок Вашего приезда, сделаю изменение в пост сцриптум). Есть еще и другой способ Вам видеть меня,когда приедете. Почту и телеграф надо исключить, т.к. эти способы там не действуют, и письма доставляютя с оказией, неаккуратно из Москвы. Можно только послать ко мне кого-либо — Василия или мужичка из Михайловского. Имение И… находится или в 20 минутах ходьбы от платформы 17-я верста (Переделкино тож или Лукино) по Киево-Воронежской или в 40 мин. хотьбы от полустанка 20-я верста Брестской дороги. Буду тотчас, как только укажете.
Посылаю Вам книгу, которая соединена с бесконечно дорогой памятью о Вас — друге и поверенном всех моих любимых и сокровенных дум[1919]. Больше, чем когда-либо, я в ней вылился и поэтому больше других она и Вам должна меня напоминать. Хотелось бы сказать, до свидания, на всякий случай — прощайте!
Дорогой друг и бесценный. Да сохранит Вас Бог и да поможет в бесконечно трудных предстоящих испытаниях. Да соблюдет Он Вас, Мику, Марусю и да пошлет Он Вам свое благословение и благодатную помощь. Ах, дорогой друг, как тяжел этот скачок в неизвестность, как тяжело это в лучшем случае долгое расставание с Вами. Да будет над Вами Ангел Божий. А я крепко, крепко, с бесконечной любовию мысленно прижимаю Вас к сердцу.
П.С.[1920] Видел Дуню и, получив подтверждение, что Вы будете 1-го, запечатываю письмо.
1921 год
639. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1921] <24.04.1921. Кореиз — Н.Новгород>
24.IV 1921. Олеиз.
7.V
Милый мой Александр Сергеевич! Христос воскресе! Не знаю ничего, ничего о Вас и Вашей семье. Да хранит Вас всех Господь и Его Пречистая Матерь! Уже три года, как мы отторгнуты друг от друга. Благодарение Богу, уже скоро будет и три года моего священства. Мы благополучны, теряли на целый год Федю[1922], но он вернулся к нам. Целую Вас. Благословляю всю Вашу семью. Отзовитесь.
Люб<ящий> Вас прот<оиерей> С.Б.
640. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1923] <17.09.1921. Олеиз — Н.Новгород>
Милый Александр Сергеевич! Приветствую Вас лобзанием святых. Был бесконечно рад узнать, что Вы живы и, надеюсь, благополучны с семьей. Мне так и не удалось выбраться в Москву, — осел пока в Ялте на приходе. Очевидно, здесь буду и зимовать. Помимо возможности устроиться в Москве, мне необходим вызов и бесплатный проезд при сносных условиях, иначе с семьей не проедем. О том, как жил это время, в письме не расскажешь, благодарение Господу за все. Мы живы, здоровы и сейчас все вместе. Дайте весть о себе, авось Господь приведет увидеться. Всегда Вас и Вашу семью молитвенно вспоминаю пред Престолом Господним. Шлю всем Вам благословение и целую Вас горячо. Ваш С.Б
Какой ряд могил за это время, что мы не виделись: В.В.Р<озано>в, В.К.Иванова, Т.А.Рачинская[1924] и др. Храни Вас Бог! Вспоминаю последнюю встречу в Москве и всю Вашу любовь и дружбу в эти великие дни.
Люб<ящий> Вас прот<оиерей> С.Б.
Пишу Вам второй уже раз.
641. М.А.Новоселов — А.С.Глинке[1925] <5.11.1921>
5 ноября 1921 г.
Дорогой Александр Сергеевич!
Как Вас Господь милует? Как устроились в семьей? Тепло ли? Сытно ли? Как на душе? Мирно ли? Храни Вас всех Господь Многомилостивый!
Пересылаю Вам два письма Сергея Николаевича Булгакова. Одно из них получено мною на днях, другое — несколько ранее. Положение его в Крыму не совсем то, какое мы представляли: более, так сказать, легальное. Но живется трудно, довольно голодно. Приехать на зиму в Москву нельзя за отсутствием теплой одежды…
Не соберетесь ли Вы в наши края? М<ожет> б<ыть> на Рождество Христово? Очень бы хотелось повидаться с Вами и по душам поговорить о многом. Ну, а помысл о служении Церкви Божьей не оставляет Вас?
Еп<ископ> Феодор и м<итрополит> Кирилл все еще в узах[1926]. На днях был у них. Слава Богу, здоровы и бодры. От Тернавцева получил 2 письма из Евпатории. Стремится в Москву из-за голода. Привет домашним Вашим. Храни Вас Господь!
Любящий Вас Михаил Новоселов.
1922 год
642. С.Н.Булгаков. «Ялтинский дневник»[1927] <5.06.1922>
5/18 июня 1922 г.
<…> Часто я думаю в последние дни об о. Павле и с болью и страхом говорю себе, что конечно, и он будет не со мною, хотя в то же время я чувствую и понимаю, что он должен быть со мною. Я так ничтожен и бессилен перед ним, так перед ним склоняюсь и пасую, что я, конечно,не мог бы вблизи его проходитьсвой путь. Я от него получал бы бесконечно много идей и импульсов, как это было, и из всех сил старался бы вольно или невольно, сознательно или бессознательно, — подражать ему. Теперь, на расстоянии места и времени, я, кажется, больше различаю его и себя. Он, конечно, единственный, он — чудо человеческого ума и гения, — он это знает сам о себе, и это, освобождая его от всего мелочного и суетного, дает ему силу и сознание своей сверхчеловеческой свободы. Он есть на самом деле Уеберменсцч[1928], но вместе с тем и христианин, — святой. Но силы его не в его святости, не в подчинении низших сил вышним, — иначе — не мог бы быть такого калибра духовного человек, но в его железном уме и жажде познавания — беспредельной… о. Павел слишкомсам, иногда он изнемогает от этого богатства своего, которое не становится для него самостью, но мешает его детской непосредственности. Он ни в чем не наивен и не детск, у него все опосредовано, прошло через сознание и волю, и в этом смысле сделано, стилизовано. Странно, но он для меня перестал быть церковным авторитетом, хотя я по-прежнему, не меньше прежнего знаю его единственность, он для меня не непогрешим в вопросах церковного сознания, как я в сущности его считал. И «Столп и утверждение истины», как я теперь ясно вижу, сделан и, действительно ведь прав Бердяев, не злобным и мелочным, завистливым тоном, но по существу есть стилизация православия[1929]. Я помню о. Павел когда-то мне писал, что он имеет свою идею православия и, действительно, в этой книге есть его собственное православие, его мысли о нем. И его православие — с такой безнадежностью в смысле нерастворенности и, кажется, нерастворимости оккультизма, неоплатонизма, гностицизма, не есть историческое православие, не есть и церковное православие. Его личная, человеческая сила, уверенность сознающей себя силы отнюдь не есть еще церковная сила, как мне наивно все время казалось. О. Павел — загадка из загадок, и для себя он загадка, м<ожет> б<ыть> это самый интересный человек, значительный из людей, когда-либо бывших, потому что в нем пересекается лабиринт ходов, его совет и суждение единственны и все-таки это не голос церкви, это — роковым образом свое, мудрость рядом с чудачеством, свой произвол. Я, разумеется, верю в его дружбу, он меня не оставит, ибо он верен, он так благороден, что может быть не верным, но он любит меня своим произволом, причем, конечно, не может не третировать, я это вижу, разве я ему ровня, как мой слабый Сережа не товарищ моего умного Вани, но который имеет право на существование, и каждый сам по себе. О. Павел, написавший гениально о дружбе и с распаленной ее жаждой, в сущности всегда один, как Эльбрус с снеговой вершиной, никого не видит около себя, наравне с собой.И его привязанности, «друзья» (характерно для роковой для него стилизации, что ведь и «письма к другу» тоже литературная фикция, ибо друга-то не существует, и правыте наивные, которые все разгадывали и спрашивали, кто же друг, потому что для простого человеческого чувства здесь стилизация недопустима и невозможна, а между тем она была) суть избрания иррационального произвола, почему так не понятны и удивляли: «Васенька» Гиацинтов! Я никогда не занимал такого места, скорее своим робким отношением вынудил или вымолил ответную дружбу, всегда великодушную и щедрую, но отнюдь не страстную и единственную. Да, все волевые акты избрания, озолачивания собою, своими лучами, зеркала я: и епископ Антоний, и Анна Михайловна, и старец Исидор, и… «православие» (именно в кавычках, то есть «Столпа»), и даже моя малость и эта «стилизация» роковая, безысходная, от силы, от богатства… может быть, люциферического, даймонического (в неоплатоническом смысле), от которого не даноосвободиться. Около него я был бы задавлен, и мое глупое, но непосредственное и в этом смысле более подлинное церковное чувство молчало бы… Поэтому мне кажется я понимаю, почему я удален и отлучен и от него, от единственного, чтобы пережить все, что мне суждено пережить* <сноска Булгакова:> А с ним, по-видимому, чувствую это без слов и заключаю из косвенных, до меня доходящих признаков, — опять происходит рецидив того, давно уже прошедшего и погасшего, казалось, люциферического подполья, которое наглухо закрыто было, но не преодолено (ибо непреодолимо «айгцирадивч», ведь сам он называл себя несчастным «Гераклитиком») сверхчеловеческим усилием воли <…>
1923 год
643. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1930] <19.03.1923. Константинополь? — Н.Новгород>
Христос воскресе, милый мой Александр Сергеевич!
Не знаю, донесут ли эти строки мою любовь и сердечную память о Вас. Внешне мы благополучны, т.е. были бы, если бы все были в сборе, но с нами нет Феди[1931]. Сломала дорогой Е<лена> И<вановна> ногу, но она уже срослась. Я еду
