атмосфере, царившей в нем и устремлениях его участников Булгаков впоследствии писал: «Культурный консерватизм, почвенность, верность преданию, соединяющаяся со способностью к развитию — таково было это задание, которое и на самом деле оказалось бы спасительным в истории, если бы было выполнено. Впрочем, про себя лично скажу, что хотя в бытовых и практических отношениях я шел об руку с этим культурным консерватизмом (как он ни был слаб в России), исповедывал почвенность, однако, в глубине души никогда не мог бы слиться с этим слоем, который у нас получил в идеологии наиболее яркое выражение в славянофильстве (с осколками славянофильства: Д.Ф.Самариным, И.В.Мансуровым, М.А.Новоселовым, В.А.Кожевниковым и др<угими> я дружил лично. Меня разделяло <с ними> общее ощущение мiра и истории, како-то внутренний апокалипсис, однажды и навсегда воспринтый душой как самое интимное обетование и мечта. Русские почвенники были культурные консерваторы, хранители и чтители священного предания, они были живым отрицаниемнигилизма, но они небыли его преодолением, не были потому, что сами были, в сущности, духовно сыты, и никуда не порывались души их, никуда не стремились. Они жили прошлым, если только не в прошлом. Их истина была в том, что прошлое есть настоящее, но настоящее-то неесть только прошлое, но оно есть и будущее и притом не только будущее, которое есть выявление прошлого через настоящее в будущем, т.е. только прошлое, а будущее как новое рождение. «Се аз творю все новое». К этому новому рвалась и рвется, его нает душа. И это религиозно-революционное, апокалипсическое ощущение «прерывности» (о чем любил философствовать рано ушедший друг наш В.Ф.Эрн), родни меня неразрывно с революцией, даже —чоррибиле дицту— с русским большевизмом. Отрицая всеми илами души революционность как мировоззрение и программу, я остаюсь и, вероятно, останусь «революционером» в смысле мироощущения (да разве такими «революционерами» не были первохристиане, ожидавшие скорого мирового пожара). Но эта «революционность» в русской душе так неразделимо соединилась с гадаринской бесноватостью, что с национально-государственной и культурной точки зрения она может быть только самоубийственной».Прот. Сергий Булгаков.Автобиграфические заметки…
454
Милюков Павел Николаевич (1859 — 1943) —историк, социолог, публицист, один из основателей партии конституционных демократов (кадетов, партии Народной свободы), депутат III и I Государственной Думы.
455
Гессен Иосиф Владимирович — один из основателей кадетской партии и член ее ЦК, депутат Государственной Думы, отец философа С.И.Гессена.
456
«<…> Столыпин затеял тайный роман с «черносотенными» кадетами, как сами себя прозвали кадеты, к которым он обратился. Их было четверо — С. Н. Булгаков, В. А. Маклаков, П. С. Струве и М. Н. Челноков.» В начале июня 1907 г. <…> Лидер партии, Милюков, был против какого бы то ни было сговора с правительством <…> Зорко наблюдал он за тем, чтобы кадеты не нарушали партийных директив, выработанных при его самом деятельном участии, чтобы не угасла в партии оппозиционная непримиримость. От Второй Думы, где социалистическое большинство делало все, чтобы ее взорвать, Милюков не ждал добра. Он смутно догадывался, что помимо его ведома, что-то происходит и зорко следил за четырьмя кадетами. А они шли на разговоры с премьером в надежде, что и в этой Думе может образоваться какое-то разумное большинство, которое перестанет митинговать и займется законодательством. Из этих тайных встреч ничего не выло, да вряд ли и могло выйти при таком резком расхождении настроения думского большинства с настроением властей. Вторая Дума, как и Первая, сама себя не хотела беречь. Прения принимали все более воинственный характер. Революционный террор продолжался. Столыпин решил, что выгоднее Думу распуститьи нашел для этого выирышный повод. Он обвинил социал-демократическую партию в революционной пропаганде среди войск и потребовал, чтобы Дума дала согласие на арест всей с.-д. фракции. Их было несколько десятков. Требование было неожиданное и юридически необоснованное. Думские социал-демократы все обвинения отрицали, утверждали, что они солдат к бунту не подстрекали. <…> В военный заговор никто не верил. Подробности обвинения казались подстроенными, неправдоподобными. Членов с.-д. фракции окружали. Даже противники выражали им сочувствие, убеждали их скрыться, готовы были им в этом помочь. Было уже одиннадцать часов, когда лидер марксистов, молодой красавец-грузин, кн. Церетели, в последний раз взбежал на трибуну и произнес свою лучшую думскую речь. Церетели походил на орленка, отбивавшегося от охотников. Он заявил, что народным представителям прятаться не подобает. Пусть их арестуют, пусть судят. На суде они докажут народу нелепость возводимых на них обвинений. Тогда увидим, что народ скажет. Цереели, да и не он один, все еще верил, что народ что-то скажет. На этом красивом месте оборвалась Вторая Дума. Звонкий, взволнованный голос грузина был последним аккордом в ее нестройном хоре. В ту же ночь все депутаты с.-д. фракции были арестованы. Скоро состоялся суд над ними. Их всех отправили в Сибирь. Церетели пробыл там 10 лет. <…> В то время как в Таврическом Дворце фракция с.-д. допевала свою лебединую песню, четыре черносотенных кадета попытались еще уладить конфликт. Это была простодушная затея. Они не отдавали себе отчета, что первый бурный период русского парламентаризма кончился. Не только указ о роспуске был уже подписан, но также и указ о новом избирательном законе, помеченный тем же днем, как и указ о роспуске — 3-го июня 1907 г. Об этом не знал секретарь Государственной Думы М. В. Челноков, когда поздно вечером позвонил Столыпину и просил принять его, Булгакова, Маклакова и Струве. Премьер просил немедленно приехать к нему на дачу. Около полуночи добрались они до Елагина Дворца. У Столыпина шло заседание Совета Министров. Но он тотчас же принял депутатов. С первых же слов стало ясно, что Вторая Дума кончила свое короткое существование. У этого романа четырех либералов с премьером был свой эпилог. Несмотря на все предосторожности, тайна их свиданий вскрылась. Шустрый репортер вырвал ее у министра торговли и напечатал в вечерней «Биржевки», что Струве, Маклаков, Булгаков, Челноков были у Столыпина. На кадетском озере разыгралась буря. Визит почему-то сразу окрестили «столыпинской чашкой чаю», хотя Столыпин их ни чаем, ни чем иным не угащал. Но даже мнимая чашка чаю вызвала у многих глубочайшее отвращение, точно это был зазорный напиток. Такой неприступной чертой отрезала себя оппозиция от власти, что один разговор с премьером уже набрасывал тень на репутацию политического деятеля. Столыпинская чашка чаю надолго осталась символом недостойного соглашательства, нарушения оппозиционного канона».Тыркова-Вильямс А. В.На путях к свободе. Лондон. 1990, с. 359—363. Литературными плодами думской деятельности С.Н.Булгакова стали написанные им в этот период статьи: «Горе русского пастыря» //Новь, 29.10.1906; «Церковный вопрос в Государственной Думе» //Век, 1907, №10, с.119—120; «Из думских впечатлений. Прения о военно-полевых судах» //Век, 1907, №12, с. 144—145.
457
Фраза зачеркнута, но легко читается.
458
В «Автобиографических заметках» Булгаков пишет о думском периоде своей жизни: «Своей партии я не создал, а примкнуть к кадетам я не хотел и не мог, не теряя своего лица. <…> Для меня было необходимо пережить Государственную Думу, да и, разумеется, я имел достаточные данные, а потому и обязанность вложить и свои силы в общую работу. Однако препятствием оказалась партийность. По вышеуказанным причинам, став боком к революции уже тогда, я не мог примкнуть ни к одной из политических партий, всецело стоявших на почве революционного или контр-революционного мiровоззрения (не говорю об «октябризме», который который всегда имел классово-опортунистическую природу). <…> Моя очередь пришла во вторую Гос. Думу, куда и выбран по родной Орловской губернии, как беспартийный «христианский социалист». Я получил, наконец, депутатское крещение, и четырехмесячное сидение в «революционной» Гос. Думе совершенно и окончательно отвратило меня от революции. Из Гос. Думы я вышел таким черным, как никогда не бывал. И это было понятно. Нужно было пережить всю безнадежность, нелепость, невежественность, никчемность этого собрания, в своем убожестве даже не замечавшего этой своей абсолютной непригодности ни для какого дела, утопавшего в бесконечной болтовне, тешившего самые мелкие тщеславные чувства. Я не знавал в мире места с более нездоровой атмосферой, нежели общий зал и кулуары Гос. Думы, где потом достойно воцарились бесовские игрища советских депутатов. Разумеется, сам я совершенно не годен в депутаты, и потому, может быть, с таким ужасом и вспоминаю эту атмосферу. Однако я сохранил достаточную объективность и бесстрастие, чтобы видеть там происходящее. И нет достаточно сильных слов негодования, разочарования, печали, даже презрения, которые бы мне нужны были, чтобы выразить свои чувства. И это — спасение России. Эта уличная рвань, которая клички позорной не заслуживает. Возьмите с улицы первых попавшихся встречных, присоедините к ним горсть бессильных, но благомыслящих людей, внушите им, что они спасители России, к каждому слову их, немедленно становящемуся предметом общегодостояния, прислушивается вся Россия, и вы получите 2-ую Государственную Думу. И какими знающими, государственными, дельными представлялись на этом фоне деловые работники ведомств, — «бюрократы». Одним словом, 2-ая Гос. Дума для меня явилась таким обличением лжи революции, что я и политически от нее выздоровел. Однако я еще не стал монархистом. <…> В мою «почвенность» идея монархии и монархической государственности отнюдь не входила. Вопрос о монархии есть, в существе дела, вопрос любви или нелюбви (есть любовь и в политике), и я не любил Царя. Мне был гнусен, разумеется, рев и рычание революционной Думы, но я ощущал как лакейство, когда некоторые члены Гос. Думы удостоились царского приема, где-то с заднего крыльца. Но выйдя из Гос. Думы, после банкротства и разочарования в ней, куда мог я пойти. В Гос. Думе на меня произвел сильное впечатление своей личностью, смелостью, своеобразной силой слова (особенно на фоне жалкой брехни) Столыпин. Я совершенно не сочувствовал его политике, но я сохранил веру, что он любит Россию и, в конце концов, не солжет. И с этой — последней — надеждой я выел из Таврического Дворца. Это была слабая соломинка, но и она уже гнулась во все стороны. И здесь была течь. И в этом я убедился с трагической ясностью, когда встретился со Столыпинской работой по подготовке выборов в Гос. Думу. Я снова участвовал в Орловских выборах, но в Думу не пошел, хотя меня и посылали настойчиво. За время третьей Думы революция затихла, но зато подняла голову — все решительнее и решительнее — контр-революция. Начались ликвидационные процессы, дело Бейлиса и под. Россия экономически росла стихийно и стремитеьно, духовно разлагаясь. И за это время каким-то внутренним актом, постижением, силу которого дало мне православие, изменилось мое отношение у царской власти, воля к ней».Сергий Булгаков.Автобиографические заметки. Париж, 1946, с. 78—81.
459
В Париже в это время находились Д.Мережковский, З.Гиппиус, Д.Философов.
460
В число
