не приглашены. Я разъяснил положение вещей. Они, оказывается, выпускают свой сборник, обещают прислать. Значит, решили обойтись без нас. Их статьи, слышно, есть уже в «Русской Мысли».
Я как-то не умел воспользоваться праздниками. Думал много, но бесплодно, болел душой. Меня взволновала статейка Карташева в «Веке»[343], Вы догадываетесь чем: опять мережковщиной повеяло, а в нем мне это так больно видеть. Написал полукомпилятивную статью в «Русскую Мысль» и больше ничего[344]. Иногда так тянет к большой работе и книге даже…
Пирожков отказал издать второй выпуск «Вопросов Религии», ссылаясь на то, что с осени он будет издавать журнал — уж не знаю какой. М<ожет> б<ыть>, здесь обида на меня. Переговоры велись через Могилянского и Эрна.
Говорят, Сергей Соловьев поместил в «Перевале» враждебную рецензию о «Вопросах Религи»[345]. Я его не знаю лично, но очень к нему заочно расположен, и мне это больно, тем более, что здесь приходится расхлебывать чужую кашу.
Прощайте и еще раз простите, милый Александр Сергеевич! Да хранит Вас Господь! Как Ваше здоровье?
У меня начались лекции. Если буду выбран в Ливнах, то в начале февраля предстоит ехать в Орел на выборы.
Ваш С.Б.
58. С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[346] <21.01.1907. Москва—Москва>
Дорогой Владимир Францевич! Не имея почтового адреса Валентина Павловича, обращаюсь к нему через Ваше посредство. Передайте ему, что я прошу его дать мне возможность познакомиться с текстом его реферата[347] заблаговременно, как это делал он в прошлом году. А сверх того, хорошо бы по этому поводу вообще с ним поговорить.
Ваш С.Булгаков
59. П.А.Ивашева — В.Ф.Эрну[348] <22.01.1907. Москва — СПб>
Дорогой Владимир Францевич! Прежде всего мне хочется сказать Вам, что мне очень-очень понравилась Ваша статья «Наша вина»[349]. До чего это все верно, что Вы там в ней написали, — ох, до чего верно! По-моему, ни разу не писали Вы так хорошо. Я прочла и перечла ее, и чудно то, что после этой статьи точно ниточка какая-то протянулась от Вас ко мне. Ужасно хорошо, что Вы так написали!
А теперь вот: была сегодня у присяжного поверенного. Он говорит, что это дополнительное обвинение, которое ко мне предъявляется[350], плохо тем, что оно предъявляется прокурором. Оно по 103 статье и грозит каторгой. Присяжный поверенный говорит, что он думает, что все это все-таки можно будет свести к году крепости, причем на кассацию надеяться нечего, так как теперь приговоры Судебной палаты всегда подтверждаются.
Кланяйтесь от меня Евгении Давыдовне. Всего Вам доброго, всего хорошего от самой-самой души.
Ваша П.Ивашева.
Опять хочется мне повторить Вам, что почему-то особенно как-то дошла мне до души Ваша статья, и мне очень хочется сказать Вам настоящими словами то настроение и то отношение внутреннее к Вам, которое она во мне вызвала. И я думаю, что если я и не сумела все это передать Вам словами, то Вы все равно почувствуете это.
22го января 1907 г.
60. А.В.Карташев — З.Н.Гиппиус[351] <6.02.1907. СПб>
<…> Бердяев только что приехал из Москвы. Читал там реферат в РФО[352]. Затевает открыть такой же и здесь …
Булгаков поразил Бердяева. Уже критически относится (и даже очень) к Эрну и Свенцицкому. Не может ходить в правительственную церковь, враждует с аскетизмом, носится с Песнею Песней, говорит о значении пола в религии[353] (чем даже «терроризировал свою жену»), говорит о новом откровении и не ждет многого от попов. <…>
61. В.Ф.Эрн — А.В.Ельчанинову<8.02.1907. Москва — СПб>
Дорогой Саша! Пишу тебе письмо, потому что очень хочется чтобы ты знал о том очень большом, что нам пришлось пережить за последние дни. Произошло объяснение с П<елагей> А>лександровной>[354]. Ты знаешь что оно назревало уже давно. Сложность и запутанность наших отношений с П.А. становилась с каждым днем все мучительнее. П.А. сама захотела поговорить с Валентином Павловичем. В.П. с радостью отозвался на это ее предложение, но поставил ей такое условие: чтобы при его разговоре с ней присутствовали я, Надя[355], Оля, и Чми[356]. Вал<ентин> считал это необходимым, потому что только при таких условиях разговор этот мог носить окончательный и исчерпывающий характер. Иначе П.А. могла бы свести его на один из тех обычных разговоров, которые она вела, кажется, со всеми, причем всем говорила разное. П.А. согласилась на это условие. Присутсевие Нади было необходимо потому что, как только Надя приехала, П.А. сразу же посвятила ее во все, конечно в своем освещении, выставив себя жертвой, нами мучимой, и это сильно задело Надю. К нам она стала относиться с враждебностью. Для Чми это было необходимо для того, чтобы поставить последнюю точку на свои отношения.
Пришли мы все к П.А. как условились заранее, в среду вечером. Валентин спросивши предварительно, считает ли П.А. возможным, чтоб он говорил все ,без обиняков, и с такой резкостью с какой это им действительно переживается и, получивши от П.А. утвердительный ответ, стал говорить о том каковы наши, т.е. его и мои отношения к П.А., и почему мы к ней относимся именно так, а не иначе. Начал издалека и спокойно. Говорил, что с самого первого знакомства ощутил в ее душе пустое место. Но никому об этом не говорил, до самого последнего времени, когда и другие стали замечать это же самое, как постепенно это пустое место стало рости и душа ее мертветь. Когда начинались ея отношения с Чми — последние остатки жизни в ней погибли и теперь душа ея темна, без проблеска, как какая-то черная, зловещая птица, омертвенная совсем, — что она подошла теперь к глухой стене, и ее ничто теперь не может спасти, если она сама не покается и не начнет новой жизни.
Говоря это, Валентин все с большей мукой произносил слова и такое страдание слышалось в его словах, что становилось жутко.
на это каменным голосом и со сдержанной злобой сказала, что она не чувствует правды в его словах, что каяться ей не нужно и никакой новой жизни она начинать вовсе не хочет.
Валентин вдруг зарыдал: «она не чувствует, не чувствует, Господи!» Выбежал из комнаты, упал на постель — стал метаться в рыданиях. Мы все в страхе вскочили. Я стал молиться. Он прямо бился. Через несколько минут перестал, с усилием встал, шатаясь, пришел опять в комнату, попросил снова всех сесть и стал уже говорить более резко и властно. Сказал между прочим, что П.А. все может сделать. У ней нет внутренних сдержек. Она может украсть.
с какою-то наглостью сказала: «неправда!» Валентин тогда вскрикнул, как ужаленый: «Неправда? А Агаше Вы заплатили? (П.А. брала из Об<ще>ства 9 рублей в месяц Агаше и ничего ей не заплатила и Агаша позволила это сказать).
И тут уже зарыдал судорогами потому что действительно упорство П.А. было какое-то нечеловеческое. Потом выбежал из комнаты. Я ему накинул пальто. Он, чуть не падая, сбежал с лестницы. Вся эта сцена носила тягостный характер. Чмич выбежал. Надя заплакала. А у П.А. вид был прямо демонический — такой злой, такой недобрый, что-то невероятное.
Мы вышли с Олей. Я пошел к ним за Валентином. Валентин лежал в изнеможении на постели в самом истерзаном виде и что-то шептал. Ему многое виделось в эти минуты, и он почти не сознавал, что делается кругом. Я побыл с ним немного — как вдруг раздался звонок, и в комнату вбежала Надя. Свалилась головой на грудь Валентину Павловичу и, рыдая, сказала: «Не то, не то, Валентин Павлович!» Валентин поднялся, стал целовать ее руки и твердо сказал:
«Нет, то, Надя, то!» Надя откинулась, упала на пол и ломала с плачем руки. Валентин опять поднялся, привлек с любовью к себе ее голову и стал утешать ее. Надя утихла, поднялась, отошла к окну и горько плакала, шепча: «Как больно, как больно!….» Я подошел к ней, утешал ее, но она все продолжала плакать. Валентин вдруг позвал меня и, очевидно не сознавая даже хорошо, как в бреду, стал говорить, что он видит страшное. Потом стал плача говорить: «Отчего меня Бог зовет? Ведь у меня только грехи, порочности. Я недостоин, отчего Бог не является к тем, кто Его призывает? <нрзб> отчего?» Потом опять лег. Все это долго тянулось. Я подошел к Наде, говорю: «Пойдемте.» Она послушно встала за мной и пошла. Валентин оклилнул ее. Она вернулась. Он заговорил с еще большей мукой, чем раньше, что он недостоин, зачем он видит так ясно. «Господи, возьми мою жизнь, чтобы мне не грешить». Надя закричала: «Не нужно, не нужно, Вы должны жить!» Валентин хотел ее перекрестить, но она вся перекосилась, и только сделав видимое усилие над собой, дала себя перекрестить. Она вышла в шеровскую гостиную темную, и там продолжала всхлипывать. Я пошел за ней. Она все плакала, потом захотела воздуху, но окно не открылось и она выскочила на улицу. Я пошел к Валентину. У него было очень странное состояние. Точно он откуда-то издалека, издалека возвращался к нашей действительности и не мог в ней сразу ориентироваться. Становился все радостнее. Тут между нами было сказано много такого, о чем я не могу даже писать. Отмечу только, что он становился все радостнее и светлее. Вошла Ольгуша, и он отнесся к ней с большой любовью. Из него прямо лила любовь. Светлые и радостные были эти минуты. Многое непосредственно открывалось из того, что нас окружало, и становилось прозрачным и ясным. Такая глубина жизни почувствовалась и близость. Посидели мы так, а потом оставили Валентина одного. Когда я вышел, из темной гостиной выбежала Надя с удивительно светлым лицом и еле сдерживаемым смехом.
«Я вас ждала, чтобы Вы перекрестили меня!» Я перекрестил ее, и она в таком же радостном настроении ушла домой.
Это позавчера.
А вчера П.А. пришла переговорить с Валентином. Валентин лежал совершенно больной, но позволил П.А. войти. Никого больше в комнате не было. П.А. со страшной злобой стала Валентина оскорблять, назвала негодяем, мерзавцем. Он лежал беспомощным, но все же приподнялся и сказал ей таким голосом: «вон!», что она повернулась и ушла. Валентин впал в обморочное состояние и как сквозь сон помнит, что П.А. возвращалась несколько раз и что-то все продолжала ему говорить, но он уже не мог прийти в себя.
А сегодня Валентин получил самое резкое, бранчливое письмо от жены доктора<фамилия — нрзбр> (которая с ним не знакома). П.А. очевидно трубит обо всем происшедшем по всем знакомым. Расползается клевета. Она обещала мстить.
Многое, очень многое выяснилось окончательно.
Валентину лучше. Мы чувствуем себя бодрыми и крепкими. Очевидно еще предстоит много неприятностей, но во всяком случае громадная тяжесть спала, потому что дело уже развязалось. Пока прощай. Я утомлен до последней
