же много, хожу по делам и людям. Вчера, проходя по переулку Белого, решил зайти к нему, но не застав его дома, пошел домой. Проходя мимо квартиры Д.Н.Егорова[660] — вдруг собразил, что хорошо бы его повидать. Он оказался дома и с обычным оживлением встретил меня и повел в столовую. Он был очень весел, мил, очень доброжелателен ко мне, и я провел у него с удовольствием часа два. Это поистине русско-немецкое произведение. Энергии и сил без конца! Он весь так и брызжет жизнью. Дел у него подавляюще много. Одних лекций в неделю 16 часов!! У него ужешесть детей!! И с ними он возится и дурачится два часа в день! При этом у него растет громаднейшая и ученейшая диссертация, о больших достоинствах которой я слышал от других. При этом у него масса сношений с людьми: беседы с курсистками на дому, всякие педагогические предприятия, издание учебных хрестоматий и пр. и пр. Он просто восхищает меня своей кипучей энергией. Когда он был два года заграницей за разысканием материалов к своей диссертации, он немецким студентам читал по-немецки четыре семестра. Он писал своей женеш шежедневно! <…>
Когда я возвратился от Дмитрия Николаевича и только что успел пообедать, пришла Надя в очень расстроенном виде. Вела себя нервно и, говоря всякие пустяки, ушла. Я закончил свою работу, у меня был свободный вечер, и я решил пойти к Наде. Купил конфет, пирожного и пошел. (Надя живет очень близко). Надя в совершеннейшей меланхолии лежала на диване; когда увидела сладости — так была необыкновенно тронута, что несколько минут плакала. Я занялся Надюркой и только через минут десять мне удалось перевести Надю в третье измерение. Саша приготовила чай, и мы мирно разговаривая сели за чай. <…>
132. А.В.Ельчанинов. Дневник[661] <14.09.1909. Сeргиeв Посад>
IХ/14
Сегодня, когда я вернулся из Москвы, моя прислуга, очень толковая баба средних лет, доложила мне:
— Тут вас спрашивал студент один, голова набок… малоумный такой… раскосый будто.
Она, видимо, очень затруднялась точно определить наружность Павлуши. Я даже не сразу догадался, что это о нем, и только по признакам — длинный нос, длинные волосы и штатское платье — сообразил, о ком идет речь.
133. А.В.Ельчанинов. Дневник[662] <22.09.1909. Сeргиeв Посад>
IХ/22
Я не знаю еще, всегда ли он <Флоренский> такой, но я его вижу каждый раз очень изменившимся по сравнению с прошлым годом. Нет той ясности в глазах, живости и веселости; вместо этого какая-то тусклость, тяжесть, как с похмелья (хотя П<авел> и уверяет, что именно на другой день после пьянства особенно хорошо чувствует себя, «наступает какой-то катарсис, сначала острое раскаяние, а потом смирение, ясность и радость»). Вчера, как обычно, он вздыхал о том, что слишком много дел, что он не успевает всего делать, что нет времени, а потом вздохнул, что у него нет секретаря. Я вызвался помочь ему в одной из его работ (рецензия на сочинение Наумова о Дионисе[663]), он согласился. Мы работали вчера весь вечер и сегодня до обеда, и много разговаривали.
134. А.В.Ельчанинов. Дневник[664] <24.09.1909. Сeргиeв Посад>
IХ/24
Я запишу только одну часть разговора, особенно для меня важную, хотя мысли эти я слышал от него полтора года назад, прошлой весной.
— Мне не трудно многое убить в себе, но что из этого выйдет. Я мог бы убить в себе все, что связано с полом, но тогда бы во мне умерло всякое научное творчество прежде всего. Ты говоришь, что так и надо, что через такую смерть проходили все подвижники, я знаю это, но ведь меня не пускают в монастырь, мне велят читать лекции. Почему от многих сочинений, учебников и т.д., семинарских особенно пахнет мертвечиной; как будто бы все на месте, есть большая ученость, приличный язык, даже мысли, но читать невозможно? Потому что их писали скопцы. И я бы мог так записать, но кому нужны такие труды? Вот теперь мы с тобою пишем о Дионисе; ведь я должен же пережить все это, перечувствовать, сегодня я не спал всю ночь, от какого-то общего возбуждения, как будто я сам участвовал в оргиях. И так все. Так и с лекциями. Я знаю, что в последующих лекциях я дам христианский синтез, но пока я излагаю, я не могу не проникаться симпатическим отношением к своему предмету.
135. А.Р.Минцлова[665] — Вяч.Иванову[666] <9.10.1909. о. Рюгeн — СПб>
Я Вам пишу у окна, из которого видно море Арконы[667]. Сегодня оно спокойное, тихое, цвета зеленой бирюзы — позеленевшей…
Эти два дня дивная погода, и я могла совершить все должное, все что указал мне Голос. И странно — мне было удивительно легко все сделать. Я обошла (пешком, здесь нет извозчиков совсем, да я и не могла бы ими воспользоваться, т.к. сама не знала, куда я должна идти) — я обошла, вчера и сегодня, почти всеместа, отмеченные Роком — все ущелья, где были перерезаны, коварно и предательски, Славяне, погибшие здесь все до одного, кто жили на острове, кто охраняли мистерию Славян… Мне было совсем легко и свободно ориентироваться здесь, как нигдеш шеще — даже в Париже… Я молилась на этих местах, совершила все обряды, предписанные мне, и поцеловала землю эту, которую гореть я взяла с собой.
Посылаю Вам сегодня, дорогой брат, три очень плохих изображения этих мест (открытки). Мне важно, чтобы они у Вас были. И для «сосредоточения» — очень нужно это, для прочтения этого периода в Акасча[668]. Когда я буду с Вами, это будет нам нужно для урока… В одном ущелье здесь — Вы сами должны увидеть, в котором, — были перерезаны все жрецы Арконы Германцами…
О том, что я узнала здесь… О том, что открылось здесь и даровано мне — писать нельзя. Этому нет слов. Я чувствую себя измененной до самых глубоких корней существа моего. Я еще останусь здесь сегодня весь день до отъезда в Берлин, в 3 часа дня — я должна здесь пробыть 3 дня и ночи…
Весь остров теперь молчаливый и опустелый. И так легко и свободно и радостно это одиночество и запустение. Я брожу день и ночь — теперь новолуние — и никто не обращает внимания, все дороги открыты, все леса буковые, устланные алым ковром осенних опавших листьев — зовут и ждут, ждут давно… И вот… И вот я пришла — меня послали к ним, хотя до сих пор яникогда не знала ничего, не думала о Рюгене и Арконе — и к туманным, слабым, недостаточным словам Нины Гернет[669] относилась всегда с улыбкой недоверия, т.к. они не были ею серьезно и строго обоснованы… А теперь… теперь, когда я сразу, немедленно нашла старый дуб — «Herta’s Eiche» — со знаками человеческих жертвоприношений — это было первое, что я должна была найти, эти «письмена смерти» — и любви (жертвы здесь были лишь добровольные, лишь последние невозможности имели доступ к принятию, здесь )[670].
Вячеслав… Ваше имя звучит особенно вещим — здесь, в этих рощах священных. Если бы я знала, что предстоит мне теперь — о, конечно, я бы тогда безусловно, бесповоротно, позвала Вас с собой, умолила, упросила бы Вас ехать со мной теперь (я знаю, Вы сделали бы это), но у меня было тогда смутно все, и я боялась, что это у меня слишком личное… А сейчас — сейчас я вижу, что я была неправа к себе… и за это теперь должна заплатить страшной ценой, за это, незаслуженное недоверие к себе, ибо вся жизнь моя, с начала и до конца, не давали мне повода для такого отношения к себе. Во мне распахнулась дверь безумия — Сибиллинского… Сорвалось с петель все, задерживающее прежде… Сейчас — со мной, возле меня Великие, Старшие братья (не те, кто в Нюрнберге). Но… звена, соединяющего с землей — нет больше, кроме одной любви к Вам — и здесь… здесь мне очень трудно…
Целую руки Ваши
136. А.В.Ельчанинов. Дневник[671] <10.10.1909. Сeргиeв Посад>
У него <Флор/i>енского> масса нежности, привязчивости, любви. Я никогда не видел, чтобы он охладевал к людям первый, чтобы он тяготился близким человеком, искал перемены, свободы. Если он полюбит кого-нибудь, то все отдает для этой дружбы, он хочет вовлечь своего друга во все подробности своей жизни, и в его жизнь и интересы входит всей душой; он оставит свои дела, своих знакомых, срочные занятия, если его время нужно (или ему кажется, что нужно) другу. С Васенькой[672] он ест из одной чашки и ни за что не сядет обедать без него, хотя бы тот не пришел бы до вечера, ездит разговаривать с его доктором, помогает ему писать реферат, вообще не дает ему «ни отдыху, ни сроку». (Таковой и должна быть настоящая дружба, но только при полной взаимности; иначе она — невыносимая тяжесть, я знаю это по себе).
Часто говорит о своем намерении бросить Академию. Он решил было летом бросить ее, да отговорил Вас<илий> Мих<айлович>. Настроение по-прежнему тяжелое.
137. А.В.Ельчанинов. Дневник[673] <18.10.1909. Сeргив Посад>
13-го — 16-го я был в Москве. Перед отъездом Павел сказал мне:
— Если увидишь Владыку[674], скажи ему обо мне. Можешь сказать, что я часто хочу его видеть, но не приеду к нему, потому что все равно не послушаю, что он мне скажет.
Я был у Владыки 15-го. Сначала я расказал ему о своих делах, а потом о Ф<лоренско>м. Я сообщал только факты: разочарование в науке, беспричинная тоска, пьянство. Владыка слушал, сидя боком и усмехаясь в бороду, но когда я сказал о пьянстве, он стал серьезен. «Рано, рано начал», — бормотал он.
— Скажите ему, — быстро сказал он, — что я очень прошу его удерживаться до 30-ти лет. Пусть соберет все свои силы. Потом уже не опасно. Кровь бродит до 30-ти лет и эти последние годы особенно опасны.
Взволнованный (но не очень) он встал и вышел на минуту в свою комнату; потом вернулся и продолжал:
— Пусть применяет мой сократовский метод анализа понятий. Летом я поеду в Соловецкую пустынь и возьму его с собой. Передайтеш шему это; это его ободрит.
Между прочим, уже в конце беседы он высказал предположение, не заразился ли Павел пьянством от Глаголева.
138. П.А.Флоренский — А.С.Глинке[675] <15.11.1909.Сeргиeв Посад — Казань>
Многоуважаемый Александр Сергеевич!
Доселе я все откладывал исполнить Вашу просьбу, надеясь на получение точных сведений, но
