До Арбатской площади, где живет Сергей Николаевич, минут 5 ходьбы. С Арбатской же площади идет трамвай №7 до Нади. Университет под рукой. Моя моторная энергия, таким образом, будет сберегаться. Хозяева по-видимому симпатичные. Комната большая, светлая, высокая, теплая и сухая, ан премиер, то есть в бель-этаже. Обставлена недурно. Есть мягкая мебель, старинная, значительно обветшавшая, и прекрасный письменный стол, за которым я сейчас сижу. Стоит 20 р. Сегодня я перевез вещи с вокзала и, как было условлено, явился к 10 часам. К моему удивлению старые жильцы еще долго не просыпались, и я ждал до 1 часу, ходя по корридору, пока они оденутся, сложатся и впустят меня. С достойным хладнокровием я прождал три часа и наконец усталый, с головной болью принялся развязывать вещи. Ты думаешь они ушли? До сих пор вещи их в комнате, и один из них (актер; другой — лицеист) до сих пор сидит, курит и непрерывно чистит зубы зубочисткой. Я все-таки надеюсь, что к вечеру буду один. Хотя, кто знает? Быть может этот кунстатор-актер останется ночевать. Что ж, переночует. Комнатой я доволен. Не совсем доволен только тем, что болит голова. Это должно быть от вчерашнего бегания. А бегал я вчера изрядно.

Пошел искать комнату. Нашедши и дав задаток, отправился к Сергею Николаевичу. Подхожу к его подъезду и вдруг неожиданно передо мной вырастает Волжский! Еще более худой, еще более прозрачный. Поднялись вместе к С.Н. С.Н. ушел, и мы в ожидании посидели с Е<леной> И<вановной>. У ней исстрадавшееся лицо. На почве горя было даже некоторое психическое расстройство. В последние дни болезни и особенно после смерти Ивашечки у нее быи многочисленные обмороки. Она впадала в беспамятство, и это ее спасло. Эти обмороки ее отупляи, и она не так чувствовала горе. Теперь ей уже гораздо учше. Пришел С.Н. и страшно поразил меня исхудавшим, заострившимся от страдания лицом. Он бодр и светел, но горе все еще его давит[706]. Я еле удерживался от слез, глядя на него. Потом несколько привык к его взгляду, напоминающему взгляд Гаршина на последних портретах. Мы у них закусили и втроем на извозчике двинулись к Рачинскому, к которому должен был подойти Бердяев. Там мы обсудили дела общества и выработали план действия. Оттуда опять втроем доехали до Арбатской площади, где С.Н. слез, а мы с Волжским, не желая расставаться друг с другом, отправилиь по Арбату пешком. Было холодно, и мы, иззябнув, зашли обогреться в прихожую кинематографа. Представь, каково мое было чувство, когда сучайный мой взгляд упал на Люсю, которая сидела в числе ожидающих. Но взгляд мой не дошел до лица, я скорее чувством схватил, чем увидел глазами, что она на меня смотрит. Мы с Волжским вышли и пошли в ресторан на Тверской, потребовали кофе и душевно поговорили. Он мне подробно рассказывал все свои злоключения в Казани. Говорили и о С.Н. и о Бердяеве. В общем, грустно положение всех. Пришел я к Шерам, усталый, разбитый, иззябший. Теперь буду отдыхать. Уж выйду, когда совсем отдохну.

Мою милую девочку горячо-горячо обнимаю и целую. Все время люблю тебя, все время душою с тобой с какой-то тайной тоской и с еще более тайной радостью. Наваливаются впечатления дня. Но в глубине сердца всегда неизменно светит родною улыбкой твой дорогой образ. Нежно, сердечно и умиленно целую твои руки. Поцелуй ножки Ириночки. Христос с тобой и с ней. Горячо поцелуй всех. Жду с нетерпением письма.

Всем сердцем твой

Володя

154. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[707] <27.01.1910. Москва — Тифлис>

27 января 1910 г. Москва.

Моя милая, хорошая и любимая девочка! Простишь ли ты мне, что 25-го, занятый переездом и плохо себя чувствуя, забыл поздравить тебя? Я вспомнил об этом и с ужасом подумал, что ты можешь огорчиться. Это непростительно с моей стороны! Но ведь я забыл только поздравить тебя, а о тебе помнил и думал все время — так что ты не огорчайся—я прошу тебя об этом. Теперь я сразу поздравляю тебя и с 25-м, и с 29-м и с удвоенной нежностью, с удвоенной теплотой чувства целую много раз твои дорогие руки. Мне доставляет большую радость мысль, что я пойду выбирать и искать подарок тебе, моей золотой девочке и дорогой Манюрочке, о которой думаю всегда с нежностью. К сожалению я все еще не могу осуществить эту приятную задачу — потому что сижу пока без аржану[708], но в самом скором времени раздобуду кое-что и тогда моментально сооружу на имя Коли посылку. Ты заранее его предупреди, чтобы все остаось в секрете. Он может даже прямо мне сообщить, что что-нибудь получил. Передай ему кстати, что на «Рус<ское> Сл<ово>» подпишусь завтра, то есть 28-го. Раньше не позволили обстоятельства. Чтобы уж закончить все свои просьбы, попрошу тебя в бижайшем письме сообщить Карлюке[709] мой адрес. (А впрочем, может быть соберусь написать ему сам). Кроме того усиленно прошу напечатать все снимки и прислать мне мне в ближайших письмах. Не забудь также прислать и Надюнчика с Надей.

Сегодня к великому моему удивлению пришла ко мне Надя. Дело в том, что я до сих пор у нее не был и не мог сообщить моего адреса. Она прибежала от Шеров. Она много расспрашивала о тебе и говорит, что не писала тебе из-за дифтерита, боясь заразить через письмо. Теперь уже дифтеритный срок прошел, и она скоро напишет. Я выразил в этом сомнение, но она говорит, что напишет. Вид у нее очень неважный, худой, зеленый; губы почти белые, глаза мутные. Она смеется и говорит: «некому за мной ухаживать». Квартирой она довольна. Прислугу уже успела переменить, заложила кольцо и крестик. Шуба разлезается. Но так — бодра и весела. Надюнчик уже говорит.

Вчера и сегодня я уже как следует занимался в Румянцевском. С удовольствием совершаю плавание по книжному морю. Теперь у меня уже такое количество идей передумано и пережито, что книжная необозримость меня не смущает. Есть компас, есть опытный кормчий, никакие бури в мире идей, никакие срывы в мировоззрениях мне не страшны. Некогда я был подобен Колумбу, который только отплывал из Европы, который лишь верил, что где-то должно быть нечто. Теперь я подобен Колумбу, уже совершившему большую часть пути и уже встречающему в открытом море обломки деревьев и сухопутных растений, осязательно говорящих о близости столь желанного берега.

Меня тяготит только, что я до сих пор не пришел в себя. Жду с страшным нетерпением от тебя письма. Как то вы там живете? Без скандалов? Без происшествий? Одиночество меня не тяготит. Я рад ему, как возможности сосредоточиться, глубже всмотреться в жизнь и в себя, основательно разобраться во всем своем жизненом опыте. Но, Боже, как хочу я, чтобы поскорее наладилось наша общая жизнь. Я ничего не хочу для себя. Все хочу и для тебя. Не только в этом мире, но и в том. Вечной любовью люблю я мою хорошую, мою золотую, мою чудесную девочку. Христос с тобой и Ириночкой. Будь здорова. Пожалуйста смотри за собой, ни на шаг не отступай от режима. Горячо-горячо поцелуй всех дорогих наших. Поклонись няне. Горячо и нежно обнимаю тебя и целую тысячу раз твои руки и ноги.

Всем сердцем твой

Володя.

155. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[710] <29.01.1910. Москва — Тифлис>

29 января 1910 г. Москва

Моя милая, золотая и славная Женюра! Сегодня прошло ровно три года, как мы с тобой в это самое время стояли вцеркви под венцом. Сегодня утром я, все еще не оправившийся, долго сидел и смотрел на твой дорогой портрет, снятый в Сухуме. Ты такая изящная и такая воздушная на нем! Стоишь бесконечно милая, светлым видением, и по-прежнему чаруешь мое тихо влюбленное сердце. Если есть у меня что-нибудь действительно подлинное в жизни, так это любовь к тебе. Ты источник моей беспрестанной радости, благосовение моей жизни, моя отрада и мой покой. С таким тихим чувством я думаю о тебе всегда. Храни тебя Господь! Вчера вечером Вася принес мне твое письмо. Ради Бога берегись, не выходи из пределов тебе положенных, гуляй регулярно и ни в коем случае не уставай. Быть может учше будет, если пузырьки будет мыть Фряулеин. Ведь ты с этим возишься более полугода и все на ногах. Ты готовишь кушанье, а Фряулеин пусть моет[711]. Кроме того непременно возьми за правило лежать перед обедом час. Ведь так тебе и Левшин советовал. Помни, что самое критическое время ты переживаешь теперь. Если Бог даст, мы поедем в Красную Поляну, ты в ней окрепнешь окончательно. Ты ужасно мило пишешь. Несмотря на прыгающий ход мыслей все представляется так конкретно. Нечего говорить, как мне хочется, чтобы ты писала мне часто. Но если письма тебя утомляют, то помни, что можешь реже писать и прибегать к самому маленькому формату твоей зеленой бумаги.

Позавчера вечером у меня просидел Волжский. Вчера были Вася и Надя. Сегодня Надя и Бердяев. Как видишь, мое одиночество весьма относительно. Я Наде передал твои слова, но она на подобный рeцламент[712] не согласиась, хотя и восчувствовала живо высокую учтивость твоего предложения. С Булгаковым увижусь как следует в понедельник. Так мы условились с ним. За него болит душа. Да и за всех болит. Положение Волжского просто трагично. А он все каламбурит. Он вчера спрашивал о тебе и Ириночке с подробностями. Наш дом был ему настолько дорог, что теперь, приехав в Москву и не имев возможности идти в дом Бом, — он очень расстроился, потому что чувствовал себя у нас, как у себя дома. Он очень плох. И выхода ему нет никакого.

Кроме занятий я все думаю, размышляю. «Дума за думой, волна за волной…» только влечет «тревожно радостного призрак» — радостное, чисто умственное созерцание несказанных вещей. Думы, что голуби — подымутся и полетят, и следишь каким-то далеким, спокойным взором за их полетом. Потом опустятся, сядут и опять земля. Читаю «Божественную Комедию» в стильном переводе Д.Мина[713] и прихожу в эстетический и философский восторг. Читаю подробное житие св. Серафима и со слезами, с изумлением чувствую, как сильно волнует, как бесконечно привязывает к себе этот дивный старец. Я так ужасно хочу, чтобы и ты познакомилась с ним, какими тайнами вселенскими, мировыми тайнами полна его жизнь. Велика земля русская, велик народ русский, вскормивший св. Серафима!

Я все еще чувствую себя неважно. Но сегодня приступил уже к занятиям. Высижу. Меня утешает, что и св. Серафим, как