и старец Исидор, говорит, что «болезнь очищает от грехов».
Как поправлюсь, пойду выбирать подарок моей дорогой девочке. Только уж ты не будь в претензии, если я куплю что-нибудь ниже твоих ожиданий. Много-много раз целую и обнимаю тебя, также много мысленно целую ножки дорогой моей дочери. Крепко обними и поцелуй всех дорогих наших. У меня растет желание мира, и мне так стыдно, что я был на недостаточной высоте положения. Ты уж постарайся, чтобы у нас все быо хорошо. Крепко поцелуй Манюрочку.
Христос с тобой и Ириночкой!
Еще раз крепко обнимаю тебя. Всем сердцем твой Володя.
156. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[714] <31.01.1910. Москва — Тифлис>
31 января 1910 г. Москва
Волхонка, д. кн. Хилковой, кв.18
Моя милая, бесконечно любимая девочка! С величайшей радостью получаю твои письма. Вчера вечером пришло уже третье. Целую тысячу раз твои ручки. Спасибо за их работу. Они у тебя такие искусные, что твое горячее сердце так и трепещет на зелененьких листочках, к которым с любовью прикладываются мои уста. Я ужасно счастлив, что «Катерина» так великолепно меня помнит и на твои призывы ждет моего появления. Ты ей скажи (чтоб она поняла), что ея папочка также сердечно помнит ее и ждет, страстно хотя и тщетно ждет времени, когда сможет опять поселиться вместе со своей дорогой дочерью и с ея столь обворожительной во всех отношениях мамочкой. Я очень рад посещению Вали[715]. Это неожиданно и приятно. Я неизменно питаю к ней прежние чувства уважения и привязанности и очень был бы счастлив, если б ты узнала ее такою, как знаю ее я. Значит у ней есть известная глубокая потребность, раз она пришла. Так она не придет: ни из любопытства, ни из чувства приличия. Было бы лучше, конечно, если б ты ее прямо попросила придти еще. Но это не так уж существенно. Если выдастся хороший солнечный день — у тебя явится желание пойти повидаться с Валей, ты, не задумываясь, иди. Будет хорошо. Тебя встретят приветливо, и мне кажется, неловкости ты не испытаешь. Ты ужасно хорошо описала приход Вали. Немногословно — но с такой ясностью, что я представил все очень живо. Мне очень нравится, что ты с тетей была нежна. О если б ты совсеми, со всеми была нежна! Говорю это смеясь, потому что сам-то я несчастный!… Ты себе и Саше уже смастерила мамиными руками <нрзб> Это очень искусно с твоей стороны. На этот счет ты у меня первый сорт, и не только на этот счет, но и на все счета. Чего это ворчишь на меня за отсутствие писем? Забыл? Ах ты, радость моя! Могу ли я забыть всегдашнюю мою думу, мое всегдашнее тонкое и интимное чувство возле тебя? Я писал тебе аккуратно, но только не всегда мог сразу опускать в ящик уже написанные письма. Тут мешало мое недомогание. Но за это ты меня простишь, также и за то, что я опаздываю с подарком. Надя ужасно потешная. Вчера одно твое письмо принесла Вераша. Надя пришла одновременно с ней. Увидев письмо, она неожиданно вскочила, чтобы оставить меня одного с твоим письмом. Я вчера плохо себя чувствовал и потому с Верашей виделся мельком. Вераша с большим вниманием и теплой улыбкой смотрела на Мусь Мусю[716] (с бабушкой) и просила показать все другие снимки. К сожалению у меня их нет! Я надеюсь, что призывы мои дошли до сердца моей девочки, и она отпечатала, (хорошо отпечатала) для меня все снимки. Вчера вечером был у меня только что кончивший и оставленный при Университете С.С.Розанов. Он пришел для того, чтобы принять на себя обязанности секретаря «Общества». Оказался премилым субъектом, очень подходящим и нужным для общества, с огромным запасом молодости и теплых чувств к Булгакову, Бердяеву, Волжскому, Рачинскому. Мне прямо приятно было провести с ним вечер. Чистая, неискушенная душа, умен и подает надежды. За дело примется, видимо, с жаром. Хорошая замена Сашеньке. Сегодня я себя чувствую лучше, хотя все же не занимался. Думаю, что завтра получу возможность и заниматься. Когда читал твое первое и второе письмо, где ты пишешь, что тебе грустно, и мне сделалось тоскливо, и так глубоко-глубоко захотелось к тебе. У тебя душевный уют. Ты согреваешь. Так приятно, так отрадно за тобой ухаживать, о тебе заботиться, все время ощущать твою нежную мягкую душу. Мне так не хочется, чтобы тебе было тоскливо. Ты лучше будь бодра и весела. С тобой Катерина и с тобой душевно всегда твой любящий рыцарь печального образа.
Самым нежным образом целую твои руки и прикладываюсь к твоим милым, непостижимо ехидным гляделкам. Нежно целую ножки Катерины. Крепко обнимаю всех наших и поименно передай всем привет. Поклонись няне.
Всем сердцем твой Володя.
157. А.В.Ельчанинов. Дневник[717] <31.01.1910. Сeргиeв Посад>
Пришел вечером в 10-м часу. В субботу утром Булгаков, Глинка и Новоселов (с ними был и Бердяев) увлекли его в Зосимову пустынь, откуда он вечером бежал.
Я к тебе на короткое время. Принес Лаватер’а. Нет ли у тебя чего о покаянии — В<асилию> М<ихайловичу> нужно для семестра.
Ничего не оказалось.
— Я хотел тебя спросить о твоей поездке; но если ты торопишься, то я спрошу потом.
П<авел> поупрямился немного, но потом рассказал о Булгакове и о всех прочих. Оказывается, он и сам собирался в Зосимову, но сейчас не хотел, так было много чужих людей.
— Ты ведешь свои мемуары по-прежнему? так запиши тогда — это интересно и с общебгословской точки зрения. Я замечаю на себе сейчас странное явление: никогда раньше моя молитва не была так действенна, как сейчас, когда я казалось бы менее всего достоин. Такое впечатление, как будто Бог нарочно идет мне навстречу, чтобы посмотреть, до чего же я наконец дойду; у меня иногда странное чувство, нелепое с богословской точки зрения, может быть потому, что я не могу его как следует выразить — мне бывает жалко Бога — за то, что ты у него уродился таким скверным.
— Да. У меня такое сравнение: если кто-нибудь очень рассердится, то начинает со всем соглашаться и делать все, как ты хочешь; так и Бог со мной. Правда это более в мелочах. Вчера, например, Вас<илия> М<ихайловича> долго не было дома. Я очень беспокоился. Прошли все обычные срока, когда он приходит — 11 часов и три часа. Я страшно встревожился и стал молиться, и не успел я кончить молитву, как он уже стучал в дверь.
— Ну, я побоялся бы таких явлений: я подумал бы, что это меня черт охаживает.
— Да какая ему выгода? Если бы это увеличивало мою гордость…
— Это увеличивает твое отчаяние.
Он как-то не обратил на это внимания.
— Все вы смотрите на мои грехи слишком просто, а главное — применяете к ним оценки эстетические, житейские. Например, мое пьянство. Есть грехи безусловные — гордость, злоба, но пьянство и т.д. — относительно этого еще большой вопрос. Когда я сижу в компании и вздумаю отказаться от водки — сейчас же меняется все настроение компании, откуда-то появляется злоба, раздражительность — и не на меня, и даже не за мой отказ, а так откуда-то.
— Но ведь это ужасно! Ну если ты попадешь в компанию, где жуют калоши — неужели тебе жевать вместе с ними, чтобы сохранить их благодушие? Ну они свиньи и хлещут свиное пойло, да зачем тебе-то к ним идти?
— Видишь ли, я сейчас настолько отупел, что не могу ни рассердиться, ни обидеться; но если бы здесь был еще кто-нибудь, даже вполне твоих взглядов, у него сейчас же вспыхнула бы злоба от твоих слов.
Сказано это было поистине кротким, беззлобным тоном.
— Я с тобой согласен, что таким тоном говорить нехорошо; но я хотел сказать, что ты своим поведением обижаешь трезвых людей, утешая пьяных, ты оставил своих приятелей, за тебя болит сердце у о. Евгения и у многих других.
— Я сам боюсь этого, и еще больше боюсь соблазна от моего поведения. Но вы не хотите понять, что в моих грехах важное, а что нет. Я, например, часто говорил о. Герману[718], что занятие наукой развивает во мне тщеславие, но он как-то совсем этим не трогается; думает, что это я говорю от излишней скромности. А потом, не пьянствуя, меня давно уже не было бы в живых. Моя тоска имеет, должно быть, органическое происхождение, избыток сил, но пьянство эти силы рассеивает, и тогда я усмиряюсь: отчего же, мол, и не заняться наукой; хоть пустое это дело, но кое-как прожить все же можно.
— Я очень рад, что так думаешь о причинах твоего состояния.
— То есть как?
— А то, что твоя тоска, как ты сказал, органического происхождения.
— Это не совсем так. Главная ее причина, конечно, другая, это — желание настоящего, полного общения, как гарантии церковной жизни. Я никогда не нахожу этого общения: все только бумашки, и ни разу — золото. Я не говорю, что в церкви нет чистого золота, но мне не попадалось. Если бы я не верил, было бы легче, но в том-то и тяжесть, что я верю, что золото есть. Раз нет общения, нет и церкви, нет и христианства. Мне велят верить — я и верю, но ведь это не жизнь — жизнь как раз начинается с того времени, как увидишь, ощупаешь этот главный факт.
158. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[719] <1.02.1910. Москва — Тифлис>
1 февраля 1910 г.
Моя милая, моя золотая девочка! Сейчас Вераша принесла твое письмо и мне так хочется непосредственно привлечь к себе свою любимую, ненаглядную Женю и развлечь ее немного. Да не будет тебе тоскливо! Лучше бы было конечно, если б ты была у Елизаветы Лазаревны, там у тебя не могло бы быть чувства одиночества и оставленности. Но ты уж с мужеством перенеси испытание. От твоих грустных слов мне стало еще тоскливее, чем было (потому что без тебя у меня всегда на сердце известная доля тоски), и мне так захотелось быть около тебя, так захотелось подсесть к тебе на диван в гостинной и успокоить и приласкать свою милую девочку. Господь с тобой! Теперь для нас трудное время: разлука, экзамены, суд, но Бог даст и для нас эта весна будет весною радости и опять на нас упадут лучи того солнца, которое так благодатно золотило твою головку в дни нашей первой любви. Теперь самый разгар зимы. От лета, желанного, прекрасного лета,
