вечером мне принесла два завядших белых цветка и я за это угостил ее халвой, которую она после недолгих упрашиваний «скушала» всю. Она разрешилась новым рефератом и кажется даст мне шего прочесть. Я работаю, работаю, работаю. Бесконечно жду лета, отдыха, солнца и тебя. Так хочется прижать тебя, мою девочку, к себе — поцеловать твои милые глаза. Я не скучаю, но я томлюсь. Мне никогда не скучно, но иногда тяжело от моих стремлений, которые должны помереть в груди, не вырвавшись наружу.
Мою дорогую Катеринку целую нежно и горячо. Мою дорогую Женюру целую нежно, горячо и страстно. Также нежно и горячо обнимаю ее милый полный стан. Посылку наконец послал. Слава Богу! Каких усилий она мне стоила! Как облегченно вздохнул я, когда в руках моих очутилась квитанция! Она теперь уже подъезжает к Ростову. Хоть бы ты была удовлетворена! Пожалуйста напиши мне о твоих денежных делах. Как твои зубы? Горячо поцелуй всех наших. Христос с тобой.
Всем сердцем твой Володя.
169. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[749] <22.02.1910. Москва — Тифлис>
22 февраля 1910 г.
Моя милая, бесконечно любимая девочка! Страшно обрадовался твоему письму, но читал его с грустью. Как мне больно за отношение мамы к Онику. Мальчик — ребенок — можно было бы исключить его из неприязни к Векиловым! Ты меня бесконечно трогаешь тем, что еще извиняешься. Да разве это «проступок»? Я бесконечно тебе сочувствую — всячески одобряю твое поведение. Если бы я был с тобой, я бы не только повел Оника в театр, но и подарил бы ему что-нибудь в корпус. Жалею твой зуб и негодую вместе с тобой на Валера. Насчет цены непременно надо условиться. Пожалуйста напиши о своих денежных делах. Сколько тебе нужно, кроме присланных Карлюкой, чтобы не быо дыр? Я заработаю с «Московского Еженедельника» рублей 70 — и я бы почувствовал себя совсем хорошо, если б Таня отдала бы свой дог (75 р.). Я как раз должен Булгакову 75 р. Деньги, мной заработанные, пошли бы тогда на «дыры». Но кажется Таня не думает отдавать, кажется у нее и у Берманов дела очень скверны. И если я этих 75 р. не получу, то и мне придется скверно. Хотя положение не безвыходное: «Московский Еженедельник» все же под боком, и всегда при крутых обстоятельствах можно будет что-нибудь из себя выжить. Если же Таня деньги отдаст, я почувствую себя хорошо. Во всяком случае ты не беспокойся. Все, что тебе будет нужно, я пришлю. Только ты напиши, сколько и чего тебе будет нужно. Сколько кому ты задолжала, сколько будут стоить зубы, сколько будет стоить шитье вельветовой юбки; я хочу, чтобы ты эту юбку сшила непременно теперь. Мне очень больно, что у меня сейчас нет денег, чтобы ты могла совершать «проступки» свободно, сколько душе влезет. Я бесконечно люблю твои руки за то, что в них есть потребность давать и дарить. Я их нежно целую. А тебя, мою девочку, горячо обнимаю и с комфортом усаживаю себе на колени.
Вчера вечером я пошел к Бердяевым (по приглашению). У них собрался народ. Была одна молодая дама, слывущая за очень красивую. Я не поразился и не восхитился. Были Е.Герцык, Шестов, Лурье[750], какой-то скульптор и Челпанчик. Челпанчик ухаживал за дамами. Евг<ения> Ю<дифовна> их всех зюззила и поддевала. Н<иколай> А<лександрович> спорил с Шестовым. Потом Шестов заспорил со мной. У него такое скорбное лицо. На Лидии Юд<ифовне>, Евг<ении> Юд<ифовне> и «красавице» были великолепные стильные платья. От Н<иколая> А<лександровича> узнал, что Маргоша говорила уже с ним о «делах» и результаты очень благоприятные. Все наши желания М<аргаритой> К<ирилловной> принимаются. Значит примутся и Трубецким.
Вчера я занимался много — с утра до 4-х часов. Когда почувствовал, что скоро начнет болеть голова, решил проветриться и проехаться к Наде. Надю застал в «ажиотаже», она пылала (щеками!) и сверкала (глазами). Вид самый романтический! Не успел я еще сесть на стул, как из ее «прекрасных» уст полился бурный и сумбурный поток «впечатлений». Накануне она легла в 4 часа! Ее затащили к себе на вечер хозяева (одинокая семья). Была масса блистательной «поэтуры». Надю особенно поразил один «Герой нашего времени». Мрачный как демон, высоко воздымающий плечи, окутанный тайной, с крепом на руке, с сарказмами на устах и с печатью в сердце. Объяснялся Наде в любви. Надя имела «огромный» успех и ей, как и прочим дамам, непрерывно целовались ручки. Бог знает что такое! Надя наивна и мила. Как ей хочется жить!
Ну вот моя девочка, радость моя, я тебе рассказа все интересное. Теперь позвольте Вашу ручку. Я ее поцелую сверху и снизу и перейду к глазам. О моем здоровье ты не беспокойся. Мне теперь лучше. Я могу заниматься и с осторожностью жить. Мое дело назначено на 30-ое марта. Лучшего срока я не мог и желать. Как раз успею сдать экзамены. От всей души и без конца целую тебя. Иногда так хочется твоих нежных, благоуханных уст, твоих тихих прекрасных поцелуев! Горячо и нежно целую Ириночку. В этом письме ты ничего не написала о ней. Горячий привет всем нашим. Христос с тобой!
Всем сердцем твой Володя.
Поклон няне.
170. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[751] <24.02.1910. Москва — Тифлис>
24 февраля 1910 г. Москва
Моя прекрасная, великолепная девочка! От души и горячо целую твои ручки, которые так быстро и так изящно смастерили мне посылку. Приношу тебе свою благодарность. А я-то несчастный, как медлил с моею! Позвольте Вас ангажировать на колени. Усядьтесь, я вам буду рассказывать про свой вчерашний триумф. Но прежде позвольте Ваши глазки и Ваши губки. Только один сладостный поцелуй! Ваше любопытство возбуждено, но кажется понапрасну. Впрочем, буду эмпириком и перейду к фактам. Пролог к вчерашнему дню был печальный. Только что я заснул позавчера, как стуком в дверь меня разбудил околоточный. Опять повестка от следователя и на вчерашний день ! Заснул, предавшись на волю Божию, и утром, не успел убрать постель (я сам убираю), обрушились на меня Аскольдовы. Через несколько минут звонок — Александр Великий! Еще мгновение — звонок — Надежда Великолепная![752] Образовалось божественное «пeле мeле»[753]. И «он» и «она» — нежные глазки, улыбки и воздыхания. «Роковой идеалист»[754] — (который произвел на меня самое лучшее впечатление) — был рассеян и трепетал. Надя была черна, бледна и худа до умопомрачения. Он погрузился в Канта. Я безнадежно отправился к следователю. Оказывается, опять «Марков»[755]. У меня опять отлегло. Только что успел выпить молока — стучится Булгаков. Беспокоится о моем деле и дает ряд советов. Ушел Булгаков, ушел и «он»[756], трепещущий и потрясенный роковым образом. Не успел я еще лечь на постель, как стучится Павлуша! Мне бесконечно приятно было увидеть его. Он светится и горит, но какою-то мукой и жаждой. Я его накормил, и мы долго сидели, мирно беседуя. Я оделся и только что хотел выходить, — «он»! Евг<ения> Мих<айловна> и Сашенька, каждый с двумя горшками чудных цветов. Мне! Благодарю, «трогаюсь» и иду. С «ним» уже покончили.
Отвечал прекрасно, получил «весьма». Челпанчик смотрит на меня застенчиво, Дают Платона и застенчиво Спенсера. Отвечаю. Они довольны. Вместо вопросов — разговор на философские темы. С Лопатиным — о Платоне, с Челпанчиком — о Спенсере. Жмут мне руки. Лопатин смотрит с любовью. «Одноглазый» декан смотрит ласково. Назначаю день следующих экзаменов. Лопатин начинает спрашивать о «диссертации». Темой довольны, написанной главой — еще больше. Я пользуюсь моментами и заговариваю о заграничной командировке. И декан, и Лопатин — в один голос: «Отлично! Прекрасно! И поезжайте». Тут же декан сообщает самую приятную весть. Дают не 3000 на два года, а 4000! Чего же лучше! Поездка возможна лишь с января . Осенью я должен прочесть какой-нибудь курс в Университете. Значит Тифлис отпадает! Но об этом потом. Лопатин опять мне жмет руки, изъявляет желание придти на мой реферат о Джемсе (я читаю 26-го) и высказывает мне всякие пожелания[757]. Я бесконечно рад. Лопатина чувствую символически. Как бы получаю благословение от крупнейшего (в настоящее время) представителя философской культуры в России. Возвращаюсь домой, покупаю «провиант» и застаю в своей комнате «журфикс» в полном разгаре. Чистятся апельсины, щелкаются орехи, разливают чай и всеобщее «блаженство». Павлуша тоже весел и мил. В 8.30 все это исчезло. С Сергеем Алексеевичем[758] простился сердечно. Он звал меня к себе в Петербург. Я решил поделиться гостинцами с Надей. Забрал апельсины, орехи, булки, сыр и пару цветов и отправился к ней. У ней были Вераша и Ольгуша. Надя была очень рада и съела, кажется, почти все зараз. Вернулся домой, выпил «Боржому» и лег. А сегодня лежу с похмелья.
Без конца горячо и нежно целую тебя. Также нежно целую дорогую Катеринку. Христос с Вами! Поцелуй всех наших.
Горячо и нежно обнимаю тебя.
Всем сердцем твой Володя.
171. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[759] <1.03.1910. Москва — Тифлис>
1 марта 1910 г.
Моя милая и прелестная девочка! Душа моя тоскует. Как далеко от меня обе мои девочки,—как хочется быть с ними—оковы мои меня не пускают. Меня, мою вольную душу, привыкшую к поэтическим созерцаниям, взнуздали самым безжалостным образом. Я чувствую удила, мундштук и принужден, повинуясь невидимой руке, скакать туда, куда мне не хочется скакать, ехать туда, куда меня в данный момент вовсе не тянет. Ты представь только: я с утра до вечера перевожу: то до одурения погружаюсь в латынь, то до одурения ухожу в Аристотеля. А все это оттого, что мечтатель! Нужно было все это проделать заблаговременно. А теперь приходится в две недели одолеть 300 стр. латинского и греческого текста. Но я хоть и с ворчанием, хоть и с кряхтением справляюсь. А потом еще предстоит две недели ускоренного перелистывания массы томов для экзамена по логике и психологии. Ну Бог с ними! Эти дни я «одиночествую». Мрачно одолеваю классиков (и все-таки восхищаюсь ими, несмотря на то, что приходится есть насильно), не выхожу, размышляю о некоторых критических сторонах моей жизни (например, финансовой!) и вообще настроен торжественно. Чувствую себя слегка простуженным и болит голова. Все это пустяки. Если бы я мог подозвать к себе свою девочку, попросить ее забраться к себе на колени и поцеловать ее глаза, и у меня сразу бы всякие «настроения» прошли, и я моментально бы забыл о всех прелестях стиля Сенеки и о всех темнотах и глубинах Аристотеля. И даже от одного мысленного представления этого я прихожу в
