что-нибудь мешало, сначала переезд, затем дела, а, главное, я все надеялся дождаться известия о Вашем «Достоевском» и сообщить Вам о нем, но так и не дождался. Григория Аексеевича еще нет в Москве, слышно, что он в состоянии острой неврастении, еще приготовил ли отзыв… Во всяком случае, на днях он должен быть в Москве, я, как только узнаю, тотчас напишу Вам.
Письмо Ваше о тяжелой жизни Вашей только обострило то чувство, с которым я всегда думаю о Вас, с болью, заботой и тревогой. Да укрепит Вас Господь! Тревожно, что Вы сообщаете о здоровье Ольги Федоровны. Что это? В нашей семье относительно благополучно, хотя здоровье Елены Ивановны вообще таково, что всегда чувствуешь себя под Домокловым мечом, а теперь в особенности. С тех пор, как смерть вошла в нашу жизнь, конечно, доверие к жизни утрачено, вместо него в лучшие минуты — доверие к Промыслу, в худшие — легкомыслие.
За лето у меня были исключительно тяжелые переживания (о которых не стоит рассказывать — семейные). Так что весь август я болен экземой. Но и работал летом, — опять в отвлеченно-соловьевском плане, пишу «философию хозяйства». работа меня захватывает, но плезна ли она для души, — можно сомневаться. Здесь же я задавлен огромным количеством занятий с лекциями и практическими занятиями.
С издательством дело стоит крепко, и с Маргаритой Кирлловной иметь дело только приятно и в личном, и в деловом отношении. Лишнего в отношениях нет ничего. Масса забот и вопросов организационно практического характера, которые распутываем пока (да я думаю и не пока) мы с Владимиром Францевичем. Бердяева в Москве пока нет. Деловые качества Маргариты Кирилловны, кажется, надо ценить высоко. В ноябре выйдут первые издания: мой двухтомный сборник, Соловьев, Киреевский. Затем переводы пойдут.
Здоровье Владимира Францевича, хотя получше его прошлогоднего, но все же остается надломленным и тревожит.
Флоренский нынче летом женился, для всех неожиданно, произошло это, как я теперь понимаю, в аскетическом плане, без всякого романтического элемента. Со стороны жалеют, даже авва, а В<ладимир> Ф<ранцевич> совершенно за него спокоен, у меня тоже впечатление от него вполне благоприятное, точнее, — все его проблемы остаются при нем и теперь, а м<ожет> б<ыть> жизнь будет и действительно проще, к чему он так стремится. В Академии тяжко, и он не скрывает, что стремится уйти в попы, — в деревню, — это остается все-таки.
Авва неважен, потускнел еще больше, я его мало видел, потому что это время он живет у Троицы. Пребывает, конечно, в своей простоте.
Религиозно-философское общество мы с Владимиром Францевичем думаем открыть в ноябре, в этом году юбилейные заседания о Хомякове и Соловьеве будут (читали ли Вы об униатстве Соловьева письмо Ник. Толстого в «Русском слове»[846]? Это страшно важно и интересно).
Вчера мы с Владимиром Францевичем до полночи обсуждали проекты изданий и, между прочим, сборников оригинальных статей на разные темы и долго говорили о желательности, но и трудности сборника о православии, в котором все мы, православные, (от Михаила Александровича[847] или даже Антония[848] до Караулова[849] или Карташева) высказали бы свое исповедание о Церкви. Это было бы церковное, а не литературное только дело, важнее «Вех». Вы поймите, в чем дело. Отзовитесь, как думаете. Также, если у Вас явится мысль об альманахе литературно-критического и религиозно-философского характера, — сообщите. Надо было бы также в интересах популярности издательства, какой-нибудь вехообразный, хлещущий сборник, который бы потом трепали во всех газетах.
Мы думали и об этом, но пока еще не придумали. Относительно переводов для Ольги Федоровны. Сабашникова еще нет в Москве. Думаете ли Вы, что она возьмет религиозно-исторический или философский перевод? Прощайте. Да хранит Вас Христос!
Целую Вас. Любящий Вас С.Б.
215. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <3.10.1910. Москва — Тифлис>
3 октября 1910 г.
<…> Вчера я виделся с Д.Н.Егоровым, который разъяснил мне, что «проволочка» в моем утверждение — явление нормальное и что мне еще придется ждать долго, та не со мной — так со всеми.
<…> Представь, разговоры о моей летней статье все продолжаются. Гессен и вообще мусагетчики[850] хотят устроить публичный диспут. Я ничего не имею против. Мы с С<ергеем> Н<иколаевичем> думаем, что лучше всего это сделать в нашем обществе. Я прочту что-нибудь (например, о Сковороде), а затем начнется баталия. Гершензон, у которого вчера мы с С<ергеем> Н<иколаевичем> провели вечер, настаивает, чтобы «Русская мысль» прислала стенографа и наши дебаты напечатала. Между прочим, Гершензон сообщил, что у него был Гессен — видимо, мой тогдашний визит в «Мусагет» на Гессена произвел впечатление. Он <нрзб> поддался и уже иначе говорит и о русской философии, и о многом другом. С Гершензоном у нас вышел вчера самый оживленный разговор о православии, после которого мы с С<ергеем> Н<иколаевичем>, идя по улице, просто восторгались душевным складом Михаила Осиповича. Он многого непонимает, но его психика столь страстна, столь прозрачна, столь трепетна и чиста, что, соприкасаясь с ней, невольно чувствуешь радость и восхищение. С<ергей> Н<иколаевич>. очень хорошо сказал: «уж если он войдет в Церковь, — мы сразу все останемся позади.» Такие люди, как Михаил Осипович, невольно заставляют внутренно сказать: благословен народ еврейский! <…>
216. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <6.10.1910. Москва — Тифлис>
6 октября 1910 г.
<…> Эти дни я устал. Пришлось много бегать; заседания, разговоры, обсуждения, посещения и т.д. несколько дней подряд заставили меня поздно ложиться, и я так счастлив, что сейчас, кончив тебе письмо, рано лягу спать. Работать нужно очень много. Везде железо горячо и везде нужно ковать. Ставится издательство, составляется курс, и, к моему изумлению, мысли, брошенные мною в статье о Логосе, породили целый ряд личных откликов, и то тут, то там, то с одним, то с другим приходится столкнуться то в полемической сшибке, то в интимном разговоре. Я могу с радостью констатировать: как-то очистилась атмосфера. Во всех встречах, свиданиях, разговорах, в которых мне приходится быть участником или просто присутствовать, я наблюдаю гораздо большую искренность, простоту, задушевность, чем раньше. В атмосфере что-то перебесилось. И пока наступили хорошие, ясные дни. На долго ли — не знаю — м<ожет> б<ыть> перед новой грозой. Но вспоминая кошмарное время «свенцицкианства», я с радостью вижу как теперь все по-иному, как «серый» не так нахально путается во все. Ох, как хотелось бы, чтобы я не ошибся.
Вчера зашел за мной Белый и предложил выйти на улицу (у нас стоят великолепные дни). Пошли в Третьяковскую галерею. Я давно в ней не был и был совершенно ошеломлен, когда бы увидел «прибавления», то есть, главным образом, Морозовский дар[851]. Врубель, Врубель! Борисов-Мусатов! Какие огромные произведения! Пан Врубеля титаничен, колоссален, гениален — нечто всемирное, вселенское, нечто такое, что в веках занимает особое место. Как хороши перлы новой французской живописи, собранные в отдельной комнате! Но какой горой, снежной горой, высится Врубель над всеми этими Гогенами, Монэ, Дегазами, Каррьерами! Сейчас в русской живописи есть много великого и достойнейшего. Как увлекательны Серов, Бакст, Малявин! <…>
217. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <8.10.1910. Москва — Тифлис>
8 октября 1910 г.
<…> Я стараюсь больше заниматься. Мне нужно ужасно много прочесть. Тот путь, на который уже определенно вступила моя мысль, — требует внимания ко всему, и у меня усилиась жажда узнать возможно больше во всех отраслях знания. Все, что я читаю сейчас, только распаляет жажду, и когда я сколько-нибудь удовлетворю ее, — я и не предвижу. Больше, чем когда-нибудь чувствую потребность учиться, т.е. посильно и созерцательно воспринять в себя опыт человечества. Я чувствую, что то, что я должен сказать, должно быть высказано в соответствующей форме — мне нужно утончить свое зрение и закалить свое оружие <…>
218. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <14.10.1910. Москва — Тифлис>
14 октября 1910 г.
<…> Вчера был мой доклад[852]. Ну и каша заварилась! Форменная свалка! Тот налет легкой скуки, который иногда так неприятно бросался в глаза в наших прежних заседаниях — заменился бурным рвенем. Все захотели говорить. Все метали и рвали, друг друга не слушая и не вполне понимая. Несомненно было заметное «выхождение из себя». А.С.Петровский[853], с удовольствием потирая руки, при выходе мне сказал: «Хорошо грызлись, очень хорошо». М.О.Гершензон стычкой был очень доволен. О моем реферате говорили много лестного. В.А.Кожевников, например, с большой горячностью сказал: «В истории русской философии Ваш доклад — настоящее событие». Что же касается меня, то я прениями хотя и был увлечен, но внутренне остался ими очень мало доволен. У моих противников, Гессена, Гордона[854], Вышеславцева[855], особенно у двух последних), говоривших очень много и длинно, — я ощутил такой примитивизм мысли, такую элементарность и тяжеловесность мозгов, что прямо был удивлен… отчасти приятно: я сильнее ощутил правоту своих философских позиций. С.Н.Булгаков определенно и сильно взял мою сторону, князь все хотел занять позицию между двух стульев, а Белый, начав за здравие, кончил за упокой, и сказавши, что совершенно согласен со мной и разделяет мою точку зрения, неожиданно (м<ожет> б<ыть> и для себя) наскочил на меня «слева». Брюсов также захотел говорить. Но так как слово ему досталось в половине первого — за поздним временем отказался. Кончилось заседание в час ночи. Жалею, что не было Николая Александровича. Он — по определению Вяч. Иванова, — «проникнутый пафосом пикадора», очень был бы в своей стихии вчера <…>
219. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <18.10.1910. Москва — Тифлис>
18 октября 1910 г.
<…> Вчера, когда я в сумерках лежал в ожидании, когда можно будет зажечь лампу, — вдруг пожаловал Павлуша, за Павлушей — «Вася», за Васей, Анна Михайловна[856]. Я был ужасно рад. Накормил их обедом (они приехали на «Евгения Онегина» и с утра не ели), и потом за самоваром мы провели несколько очень хороших часов. Отчасти болтали, отчасти говорили. Мне сейчас Павлуша ужасно нравится. С радостью вспоминается наша дружба. Он опять ко мне стал относиться дружественно. Он на редкость светел, духовен, трезвен и весел. Меня всегда чарует его природная, врожденная тонкость[857]. Жена очень нравится. Чувствую, что первоначально схватил правильно. Все очень прочно и в существе хорошо. Павлуша, увидев твою карточку, очень одобрил и сказал: «Совсем как картина!» Таким образом ты можешь не беспокоиться. Рекорд остаеся за тобою и не думаю, чтоб его было так легко у тебя перебить! <…>
Теперь у меня есть аппарат, и если я, Бог даст, поправлюсь, я поснимаю всех наших друзей, начиная с Нади и кончая Бердяевыми, которые, кажется, должны приехать.
