дал силы, просветил сердце, укрепил волю, показал, чего Он хочет и к чему ведет… О, как я знаю это чувство, — когда обнажается перст Божий и нет сил сказать: не как я хочу, но как Ты! Но в самом великом страдании и слышится голос Божий. Простите слова, без них не обойдешься. Да хранит Вас Господь и Его Пречистая Матерь, да коснутся они души Вашей, и души болящей, и деток Ваших. Милый, милый, сердечный мой! Когда я думаю о Вашей несчастной судьбе, такой жестокой и непонятной, кажется иногда, что особая любовь Божия почиет над Вами. Авве передам. В Пустыни молился о Вас, но не так, как надо было бы, если бы знал все. Николай Александрович и Григорий Алексеевич были очень взволнованы за Вас. Эрн уехал (по обычаю, больной) и находится на Кавказе. Рукопись Вам будет выслана.

Относительно Крыма, посоветовавшись с Е<леной> И<вановной>, могу предварительно высказать следующие соображения. Январь и особенно февраль, легко могут быть неблагоприятны по погоде для переезда, особенно ввиду того, что стояла исключительно погожая осень. Можно, конечно, известиться о погоде по телеграфу, но в это время за погоду нельзя ручаться за один день. Кроме того, переезд из Севастополя в Ялту затруднителен и утомителен и морем и сушей. Ввиду этого, по-моему, следовало бы в Москве обсудить вопрос, не предпочесть ли заграничный курорт (дороже не будет) или Сухум. Относительно устройства в Крыму могу сообщить пока следующее.

Обсудив с Еленой Ивановной положение, мы приходим к заключению, что в зимние месяцы надо устроиться в санатории в Ялте или Алупке, но не в деревне, Олеизе или окрестностях, ввиду крайне недостаточной медицинской помощи, которая пока так необходима. Пишем туда и наводим справки. По имеющимся сейчас у нас сведениям, такие санатории должны быть, но страшно дорогие, — 150—200 руб. в месяц. Но это только на первое время, потому что при первой возможности надо будет оставить их и устраиваться на частной даче. Мы предполагаем спросить, не возьмет ли наша родственница, у которой будет удобнее, чем в Олеизе, где слишком много неудобств <…>

<Последний лист письма отсутствует — В.К.>

234. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[886] <23.12.1910. Берлин—Москва>

Берлин, Н.Щ. Неустадт. Кирцчстр. 6/7. Цонтинентал Чoтел.

Берлин 23 декабря

Милая Гармося

Чтобы не забыть, начну с делового. Доктор по болезням сердца, которого я тебя рекомендовал для Мики. — Проф. Краус, живет в Берлине, Брюцкеналлее, 7. На дому он принимает несколько торопливо; будет основательнее смотреть, если ты позовешь его в гостиницу.

Еще вот что: ты забыла заплатить счет Прагеру (Буцччандлунг[887] Прагер, Н? 21, Миттелстрассе, зщисцчен Фриедрицч унд Неустадт Кирцчстрассе) около 219 марок. Пошли ему банковым переводом около этого.

А теперь, оставивши эти глупости, поговорю с тобой по душе и сообщу все тебе интересное.

Первое — наше здоровье — слава Богу. У Верочки, к счастию, ничего органического, хотя нервная система в ужасном состоянии. Во мне не найдено ничего плохого, но Боас хотел было на возвратном пути засадить меня в свою санаторию, но на мой энергичный протест немедленно сдался и засадил на 6 недель на строжайшую вегетарианскую диэту. Это сейчас вполне соответствует моему настроению, которое и без того вегетарианское; как и почему, — тому следуют пункты —

Вчера вечером в день приезда в Берлин пошел с мальчиками шататься по улицам, — от нечего делать[888]. Зашли в театр-синематограф, и там неожиданно я получил такое сильное впечатление, что даже заболела грудь, напала тоска, и до сих пор я не могу отдышаться от кошмара.

Среди плоских немецких витцов[889] и добродетельных мелодрам вдруг одна правдивая и реальная сцена. Просто — внутренность аквариума — жизнь личинки хищного водяного жука, а потом самого жука — все это увеличенное во сто раз, так что личинка (с надписью сечр гефряссиг[890]) имела вид огромного живого дракона, который с четверть часа пожирал всевозможные живые существа — рыб, саламандру и т. п., которые отчаянно бились в его железной челюсти.

Я не могу представить себе более наглядного и ужасного изображения бессмыслицы естественного существования. Это та неумышленная, беспощадная и бесплодная борьба за существование, которая наполняет всю жизнь природы с тех пор, как есть животный мир. Ты не можешь себе представить, как сильно я в эту минуту ненавидел пантеизм и хотел убежать из этого мира. Редко так сильно ощущал «афонское» настроение. Может ли быть клевета на Бога гнуснее той, которая утверждает, что это божественно!

Ужас мира, покинутого Богом, подчеркивался неимоверной бессознательностью и пошлостью немецкой обстановки, особенно кельнерами, которые предлагали «рафраицчиссементс»[891], пока дракон пожирал свою живую еще добычу, и музыкой, которая неизвестно зачем этому аккомпанировала сентиментальными аккордами. Второй день у меня от этого болит все нутро, — противно думать о себе самих, т.е. о людях, потому что наши бойни, а тем более войны, разумеется, — та же сущность в менее жестокой и безобразной форме[892].

Когда же на другой день после этого Боас прописал мне вегетарианский режим, то это было словно продолжение того же назревшего хода мыслей. Точно организму вредно то, что ненавистно душе! Между прочим, и Соловьев был вегетарианцем[893].

Вообще ужасен этот мир. Как только начнешь его утверждать, так сейчас же станешь этим самым водяным жуком, будешь безжалостно жрать и уничтожать чужие жизни, и животные и людские! Вообще «любовь к миру» — противоречие; между настоящей любовью и этим миром нет ничего общего. Любовь — такой сдвиг, который ничего не оставит на месте в этом мире. В самом своем умопостигаемом корне она ему противоположна! Правда, дорогая? Все разрешение жизненной задачи в этом огромном и мощном повороте жизни в любви к любви. Вся ценность любви — в мире ином! Но Боже мой, как это трудно! Какого подвига требует любовь; и какая ложь — любовь без подвига. Какая правда в том, что Зигфрид должен подыматься в гору, чтобы достать изогня свою Брюнгильду[894]! Вагнер несомненно ощущал ту любовь, которая награнице здешнего.

Милая и дорогая моя Гармося, не бойся подвига и не страшись этого огня, хотя бы он сжег и многое, что кажется дорогим! Не тоскуй, моя родная: чем больше он в нас сожжет здешнего, тем ближе мы будем друг к другу. Пусть соединит нас и спаяет нерушимое, вечное. Христос с тобой.

Целую тебя крепко.

Завтра еду в Рим. Ах как бы хотелось хоть одним глазком на тебя взглянуть!

235. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[895] <24.12.1910. Москва—Берлин>

24е дек<абря>

Здравствуй, мой дорогой, милый Женичка. Прости, что так скоро пишу. Во мне происходит целый день сегодня борьба: хочется ужасно написать, а с другой стороны, боюсь. Через некоторое время постараюсь взять себя в руки и в этом. Пока не могу, неудержимо хочется поблагодарить тебя за твое дорогое, чудное письмецо! Милый мой, дорогой мой, прекрасный мой, спасибо тебе за него! Как оно нужно мне! Пиши чаще, моя радость, хоть словечко! А если бы ты посмотрел в мои глаза, то сколько любви, сколько самой нежной, самой страстной, самой бесконечной любви ты увидал бы в них! Моя радость, мое утешение — ты! Не забывай меня, Женичка, умоляю тебя! Ах как я боюсь, что ты меня забудешь, отвыкнешь от меня, я тебе стану чужая! Все сделаю, но но только чтобы этого не было, чтобы не допустить этого! Как я была счастлива получить твое письмо, если бы ты знал! Я живу, думаю и делаю все, все так, как если бы ты все время стоял передо мной, все слушал, все видел, все знал, и я знаю, что ты был бы доволен мной, мой ангел бесценный! Бесконечно счастлива тем, что ты бодр и что сознание того, что ты делаешь, успокаивает твою дорогую, чудную душу! Надеюсь, ты скоро начнешь работать и не слишком увлечешься беготней и суетой. Дай Бог, чтобы это пребывание пинесло В<ере> А<лександроне> успокоение и тебе тоже отдых, сокровище мое! Утром и вечером крещу тебя и молю, чтобы все было хорошо, но молюсь, чтобы и ты меня не забыл.

Твоя Гармося.

236. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[896] <27.12.1910. Рим — Москва>

Рома, Виа Тритоне, 36‚ Пенсионе Ломи

27 декабря, № III

Милая и дорогая Гармося

Ты не можешь себе представить, как я был обрадован здесь первым твоим письмом от 23го, написанным в таком хорошем настроении! Сегодня — Понедельник — ровно неделя, как мы расстались; и столько разных мыслей мимо меня промчалось. А я так же, как и ты, — еще не верю в разлуку, т.е. душа моя еще не понимает, что мы с тобой расстались на такой долгий четырехмесячный срок. Что это такое? И даль и близость чувствуются в одно и то же время. Иногда мне кажется, что ты вот тут — рядом со мной, и хочется заговорить с тобой. А иногда мучительно чувствуется отдаление…

Это бывает, особенно когда испытываешь какое-нибудь сильное переживание. Слишком привык я делить с тобой всю мою духовную жизнь. А когда вдруг этого нельзя, становится тоскливо и больно.

Вот хоть, например, сегодня видел я с мальчиками Сиксистинскую капеллу — фрески Микельанджело, а потом с высоты и чудную панораму Рима с Апеннинами, покрытыми густым снегом (вещь исключительно здесь редкая). Я сильно был взволнован и потрясен этой красотой: в моей душе воскрес целый мир, который, который я переживал много лет назад; я бесконечно обрадовался тому, что этот мир во мне уцелел, обрадовался, между прочим, и контрасту, потому что рядом с этим Рафаэль почти перестал для меня существовать. Но все это мне тотчас же напомнило, что весь этот мир, который так глубоко во мне засел — Италия, ее искусство и природа, — мир, не разделенный у меня с тобой, и меня взяла тоска! Сколько угодно могу говорить о нем с тобой словами, но этих красок, этого ослепительного сияния солнца, этого творчества, живописи, которые переворачивают душу, — мы вместе не переживали. А все святое, духовное, хорошее я хотел бы пережить с тобой, перелить из моей души в твою и обратно! Жизнь наша еще не вошла в колею; вчера устраивались, переезжая в<нрзб> пансион; сегодня, по-видимому, устроились окончательно (адрес в начале письма) и недурно. Раскладка только окончена, Соловьев выложен, и я за него принялся, хотя пока еще ничего не написал. Верочка вдребезги разбитавсякою усталостью, и московскою и дорожною, и моральною и физическою, и пока еще не может наслаждаться. Но я надеюсь на одно: чтобы усталость прошла, нужно, чтобы она обнаружилась: в Москве она обнаруживалась, может быть, в меньшей