степени, чем здесь, потому что там была против нее напряженная, но поэтому тоже утомительная борьба. Мне кажется, что это — неизбежная дeтенте де нерфс[897], за которой, если Бог даст, последует и отдых. Только очень скоро его нельзя ожидать: уж слишком она измучилась! Ну, прощай, моя родная, еще раз спасибо за письмо, которое так меня утешило и обрадовало. Крепко, крепко тебя целую.
237. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[898] <29.12.1910. Михайловское—Рим>
29е дек<абря>
С новым годом, дорогой мой, от всего сердца желаю тебе быть здоровым! Будь бодр, работай хорошо, и все, Бог даст, будет хорошо. Посылаю письмо Маруси, она сама захотела тебе написать. Пишу это письмо из деревни, завтра возвращаемся в Москву. Здесь чудно хорошо. Снег блестит, все обсыпано инеем и залито розовыми лучами солнца. Ночи лунные — прямо волшебные. Мы здесь устраивали елки — у себя и в сельской школе для деревенских ребятишек — очень весело смотреть на их радость. Праздник для меня очень труден сейчас. Прервались обычные занятия издательством и школой и общение со всеми наэтой почве — невольно много остаешься сама с собой. С детьми очень трудно, никакого успокоения, за исключения Маруси пока. Встреча праздника была очень грустна, сердце разрывается, глядя на Лелю[899], да и самой не легче. Нет семьи ни у нее, ни у меня — мы с детьми не составляем единства, чувствуем и ищем совсем другого. Внешне обоюдно уступаем друг другу, а внутренне и те и другие угнетены. Читаю каждый день Евангелие и много размышляю. Добираюсь до самых глубин, туда, где все лежит и решается «Высшим светом, где воля Неба»[900]! Как мизерна, как ничтожна наша так называемая сознательная воля, как беспомощно сознание человеческое, как оно коротко. Как оно не знает, зачемчто-нибудь делает человек, что он делает и куда он придет. Маленький у него горизонтик! — Читаю твою книгу «Григорий VII»[901] и тебя там ни секунды не чувствую. Все — и посвящение — рационализм и ученость. Это интересно исторически, это прекрасное твое среднее, но это не ты. Но это грандиозная картина, и я понимаю, что она могла привлечь твой взор как картина. Сию секунду получила твое письмо из Берлина — его привезли из Москвы. Ужасно рада, спасибо, милый, что написал. Пиши чаще — мне очень нужны твои письма. Радуюсь, что здоровье В<еры> А<лександровны> в основном хорошо. Видишь, как ты все преувеличиваешь! О твоем здоровье думай сериозно и исполняй все, ради Бога. Понимаю твой ужас перед тем, что делает презираемая тобой материя, и твое вегетерианское настроение. Я всегда думаю о вегетерианстве, — соблюдаю посты, но чувствую, что должна идти к цели путем «мирного обновления»[902], еще чувствую много соблазнов на пути, а то как бы не сорваться — это хуже. Всегда соглашаюсь с тобой, что пантеизм ложь как мировоззрение, но никогда не могу согласиться и всегда скажу, что он не ложь как переживание, как психологический момент. Если, хотя на минуту, не сольешься с хаосом, не погрузишься в него, не познаешь, что такое мир. А для этого необходимо видеть, чувствовать Бога во всем. Ужас охватывает при видереальной картины природы — это правда. Но вот если бы мы не сталкивались с этой ужасной реальностью, не стремилась бы наша душа и преобразить этот ужас. Ужасно чувствую и слышу твою душу, мой ангел, это все трубные моего солнечного всадника «оттуда». До бесконечности жажду, чтобы огнем горело в тебе все горе, все несовершенство мира и твое собственное. Тем больше ты сделаешь, тем ближе ты будешь всему и всем. Одно меня всегда ужасает — это твое стремление перескочить в мир «иной». Ужасны твои слова, что любовь к миру есть противоречие, — ужасны. Как же, когда любовь к миру есть основа и источник познания и любви к Богу, она свята потому, что только через нее нам дано увидеть Бога. Смысл, завершение любви в мире «ином» действительно, но ценность как раз наоборот. Огонь любви затем и есть, чтобы глубже нас взять к земле, заставить плотью и кровьюполюбить жить на земле, слитьс ней, переживать все ее радости, чтобы мы не покидали ее, не убегали от ее ужасов, а оставались на ней и этой любовью спасали ее и себя, что неразрывно связано.
«Свет из тьмы
Над черной глыбой
Вознестися не могли бы Вот мое любимое!
Лики роз твоих,
Если б в сумрачное лоно
Не впивался погруженный
Темный корень их»[903]
Конечно, должен быть подвиг, но я понимаю, подвиг жизни на земле, через расцвет всех сил и всей красоты. Отдача себя миру и жизни не во имя свое, конечно, а во имя торжества света для него и для себя. Нет, я всегда приду к другому, чем ты. Лишь бы искренно и свободно идти, лишь бы было подлинното, к чему пришел, чтобы нашел человек самого себя в этом — тогда не будет убит ключ жизни в душе, и не будет она бесплодна. Не только в природе чтобы не было убийства и насилия, но в духе чтобы его не было! До свиданья, мой дорогой! Пиши скорее. Целую тебя крепко и нежно.
Твоя Гармося.
1911 год
238. Е.Н.Трубецкой —М.К.Морозовой[904] <5.01.1911. Рим—Москва>
№6
5 января 1911
Милая моя, дорогая и хорошая
Гармося, спасибо тебе за твое дорогое и хорошее письмо из деревни. Оно меня успокоило и потому, что твой отъезд в деревню объяснил мне промедление в письмах, и потому, что я из него увидал, что мое берлинское письмо не чрезмерно тебя взволновало и огорчило. Этому я особенно рад, потому что это мне ужасно развязывает язык, чтобы говрить с тобой в письмах безбоязненно, как я говорю с тобой с глазу на глаз.
Вот ты пишешь про свою любовь к «мiру», что это чувство должное. А знаешь ли ты, в чем тут недоразумение. В том, что здесь совсем нет мiра, а потому и нечего любить. А то, что мы называем мiром — только порыв и стремление создать мiр, пока еще не удавшиеся. Существа, борющиеся за существование, за счастье, за любовь — не образуют единого цельного мiра, а образуют хаос, ведь это две противополжности! Вот ты пишешь про свою сестру Лелю[905], что она несчастна. Оставляю в стороне сопоставление с тобой, потому что ты вовсе не несчастна. Но почему несчастна Леля? Вот оттого, что мiра нет, а есть хаос: она несчастнадля того, чтобы была счастлива другая женщина! Какой же это мiр: ведь мiр есть целое, мир, лад; а где нет целого, а есть только бесчисленное множество враждующих между собой дробей, там мiра нет!
А при этих условиях как возможно пантеистическое настроение; как оно может быть правдой, когда неправда самый пантеизм. Ведь переживать Бога, значит всеми фибрами ощущать, что этот, природный непросветленный мiр —безбожен.
Говоря о «любви к мiру», ты всегда разумеешь любовь, и именно любовь половую. Но на высших ступенях своих это чувство и в самом деле образует мiр, то есть создает нечто новое, чего здесь в самом деле нет, потому что оно приводит к самоотвержению, к победе над эгоизмом и к утверждению «мiра иного». А на низших, средних и вообще естественных ступенях половая любовь утверждает все тот же хаос, борьбу за существование. И горе побежденным. Закон этой любви тот, что Леля должна быть несчастна, чтобы другая была счастлива, что всякое вообще или почти всякое счастье построено на чужом несчастье. И горе побежденным. В мiре животных этот закон выражается во всеобщей кровавойборьбе из-за обладания любимым предметом. А у людей — сердечные муки, которым часто предпочитают смерть.
Если «погрузиться в мiр» всецело, то нужно воспринимать весь мiр целиком, а не небольшой уголок, где встречаются две любящих души. А чувствовать и воспринимать целиком весь ужас всеобщей беспощадной непрекращающейся борьбы, составляющей здешнее, к счастью никому не дано, иначе бы люди не вынесли жизни. Только оттого мы ее выносим и любим, что не слишком погружаемся в мiр, а или смотрим на него поверхностно, или воспринимаем «мiр иной».
Я увлекся спором с тобой и забыл, что ты можешь подумать, что мое настроение очень мрачное! Совсем нет, ангел мой дорогой, милый и хороший. Душа полна нежности и ласки к тебе и любовью. Но люблю я тебя по-своему и люблю твой дорогой образ — в мiре, там, где в самом деле есть мир. И хочу от души, чтобы твоя душа утверждалась там, т.е. в мiре, не в хаосе. Пусть хаос вылетит в дымовую трубу, где он шумит!
Прощай, моя дорогая. Целую тебя крепко.
239. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[906] <7.01.1911.Москва — Рим>
№ 5й
7го янв<аря>
Милый и дорогой мой Женичка! Очень хочется написать тебе сегодня о моей жизни, впечатлениях и событиях. Какой ты гадкий, мой друг, что так мало пишешь! Олимпиец ты этакий, гербарий ты неисправимый! Не сердись, ангел мой, я очень добродушно браню тебя, но не бранить тебя нельзя. Про мое настроение скажу тебе, что оно в общем светлое, тихое и доброе. Очень, очень важно мне получать от тебя письма, и потому особенно я нахожу эгоистичным с твоей стороны, что ты мало пишешь. Ты понимаешь, как каждая твоя строчка поддерживает мне душу. Часто просыпаюсь рано, всегда думаю о тебе, плачу и тоскую, но мрак и отчаяние редко охватывают. Как-то, где-то есть много веры и надежды! Бывают минуты мрака, конечно, но еще чувствую себя в силах пока. Что будет дальше, не знаю! Сейчас я как-то особенно увлекаюсь чтением Евангелия и чувствую неудержимое влечение к философии. Вообще тянет ко всему объективному, отвлеченному, хочется погрузиться в сферу мысли. Философия всегда была моей спасительницей и убежищем в трудные минуты. Видишь, что кроме тебя у меня есть спаситель, и единственный, к которому я советую тебе меня ревновать! Хотя ты гордо мне объявил, что я тебя ничем не испугаю. Но к этому я тебе не советую относиться с презрением — это неуловимый соперник, но вовсе не безопасный! Думаю начать с моего милого Канта. Перечту «Крит<ику> практич<еского> разума», потом хочу прочесть «Микрокосм» — Лотце[907], и Гегеля после! Что ты думаешь? С увлечением приготовляюсь взяться за это. Как видишь, некоторый запас огня будет перенесен на эту работу. Я очень озабочена вопросом о поездке за границу с Микой. Он в общем очень поправился. Конечно, я поеду, если нужно, и поеду туда,
