заведомо ложному порядку — не хочется и начинать. Хочу верить и надеюсь, что удастся внести и воплотить что-нибудь свое, особенно дорогое. Очень радуюсь, что ты доволен изданием Киреевского и что он так нужен. Вот когда мы соберем всехрусских мыслителей, то можно подумать и об изданиях для народа. Вот два очень важных и нужных дела. Сейчас мы обдумываем сборник Соловьева[932]. Напиши мне, какие две твоих статьи пустить? Если первой твою первую главу книги (характеристику), то мне нужно дать тогда мою рукопись? А второй поместить то, что ты читал в Психолог<ическом> Общ<естве>? Так целиком, или ты там что-нибудь переделаешь? Все это нужно знать скорее, т.к. скоро начнем печатать сборник. Волжского в нем не будет. Я совсем поправилась и чувствую себя хорошо. Настроение покойное. Я радуюсь. что твоя работа идет. Надеюсь, что В.А. теперь будет отдыхать как следует. Как это у тебя нет твоей комнаты, не мешает ли это тебе и не утомляет ли? А как здоровье? До свиданья.

Крепко целую.

245. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[933] <17.01.1911. Рим — Москва>

№9

17 Января

Милая и дорогая Гармося!

Все мои попытки найти в Риме спокойствие для Верочки и для меня рухнули внезапно и совершенно неожиданно. Я чувствую себя точно раздавленным. Верочка все узнала сама, каким-то ясновидением, с такою точностью, что даже определила срок и прямо указала на прошлую весну,когда это произошло. Она все угадала по внутренним переменам в моей душе, все чувствовала, о какой тайне я умалчиваю, но не решалась сказать из-за сомнений. И в этом причина, почему ничто не могло помочь ее душевной боли. Вдруг вчера прорвало, и она мне сказала это a боут портант[934]. Я долго молчал, пораженный громом, а потом не мог не сказать всю правду. Все мое нутро восстает против лжи, которая мне окончательно невыносима, а в данном случае исовершенно невозможна.

Теперь она в ужасном состоянии, потому что как ни страшно это внутренно сознавать, услышать подтверждение — все-таки еще ужасней.

Теперь она второй день ничего не ест, больна совершенно; все это пребывание в Риме меня тревожит какой-то сухой, упорный и не прекращающийся кашель.

Дорогая моя, милая, хорошая, из глубины отчаяния моего пишу тебе и молю тебя: помоги мне! Верю в душу твою и в силу любви твоей ко мне, оттого и молю. Я чувствую, что если я все оставлю по-прежнему, то убью ее и погибнет и моя душа. Друг ты мой дорогой, помоги, сделай то, что я тебя просил сделать в минуту жизни трудную!

Пойди к Антонию в Донской[935]; а если его нет — за Троицкой лаврой есть сердцеведец, Алексий[936], кажется (мой брат Гриша[937] знает). Я дошел до того, что не доверяю больше себе: мне не человеческий нужно голос услышать, а божеский и подчинить свою волю ему. Пусть святой какой-нибудь человек скажет, что тут делать и мне и тебе. Пусть будет нам всем троим Божья помощь.

Я знаю одно, что нельзя больше лгать, надо покаяться и сделать правду. Но как ее сотворить так, чтобы была действительно полная правда? Где то, что спасет и ее, и твою, и мою душу? Как дальше устроить свою жизнь, чтобы собственная моя вера не жгла мукой и чтоб не строить моего благополучия на таком несчастье. Дорогая моя, мне нужен выход, и такой, который спасал бы также и твою душу, перед которым бы и ты преклонилась бы.

Ах дорогая моя, береги ты свою душу и не делай ей зла. И не может сделать ей зла то, что ты сделаешь из любви к моей душе. Будь я в Москве теперь, сам бы пошел к Антонию, а теперь не к кому. Но чувствую всеми силами то, что говорил тебе и перед отъездом. Буду говеть перед Пасхой; и если тогда не принесу к алтарю твердого намерения исправиться, в чем грешен, то не будет мне это во спасение. И буду оттого безгранично несчастен. Дорогая моя, — горячая страстная любовь к тебе говорит во мне. Нужно спасти и твою и мою душу. И для спасения не может быть нам нужно разное. Крепко тебя целую.

246. Н.А.Бердяев — Вяч. Иванову[938] <19.01.1911. Москва — СПб>

Москва, Волхонка, «Княжий Двор»

19.

Дорогой Вячеслав Иванович!

Молю Вас как можно скорее выслать по моему адресу тезисы Вашего доклада о Вл.Соловьеве. Заседание назначено на 10 февраля[939], уже взята зала. Необходимо сейчас же подавать прошение градоначальнику с тезисами. Откладывать нельзя, т.к. потом сойдет [?] масленница и первая неделя Поста. Кроме Вас участвуют еще Блок, Эрн и я. Моя тема — проблема Востока и Запада у Соловьева. Приехать в Москву Вам следовало бы не позже 9 февраля. Все мы счастливы будем Вас видеть. О многом важном хочется поговорить с Вами по-новому. Мне радостно, что свидание наше уже близится. Привет Вам от Л<идии> Ю<дифовны>.

Целую Вас любовно

Ваш Ник. Бердяев

247. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[940] <19.01.1911. Москва — Рим>

№8

19 янв<аря>

Дорогой друг! Получила твое письмо — 7е, спасибо большое за него. Ты только ничего не пишешь о своем здоровье, подробностей, как я просила. Что В<ера> А<лександровна>, напиши о ней? Ты наверно знаешь о циркуляре Кассо из газет[941]. В университете тревожно! Веня[942] говорит, что если возникнут беспорядки, то Мануилов[943] и К° подадут в отставку и тогда начало конца автономии. Если университету придется это переживать, тяжело тебе будет, и особенно там вдали. Я очень рада, что ты так живо переживаешь в Риме все крушение теократии. Это очень важно, может быть, пережив эту картину так сильно, ты напишешь что-нибудь очень перечувствованное. Вообще дай Бог, чтобы все это время дало тебе как можно больше. Вообще мысль о грани между здешним и мистическим — твоя основная мысль и исходная точка твоей критики. Весь твой Соловьев, весь «Григорий VII» на этом построен. Тебе сейчас Рим все это ярко уясняет, а мне очень ярко это все дает твой «Григорий VII». Для философского анализа, для познания — эта мысль о грани между двумя мирами очень удовлетворяет. В самом деле, насколько же не соответствует миру умопостигаемому наш естественный мир. Чтобы разобраться в том и другом, где кончается одно и начинается другое, необходимо строго разграничивать. Но, по-моему, в религиозной сфере это как-то недостаточно. Нельзя служить Богу и мамоне. С одной стороны, презирать мир, предписывать насилием аскетизм, а с другой стороны, бежать за властью, силой, корыстью. Разве может не погибнуть подобное начало само по себе. И очень понятно, что католицизм гибнет, как ты пишешь! В этом смысле, как понимал католицизм, необходимо уйти внутренно на Афон, действительно положить внутреннюю грань между двумя мирами, чтобы спасти святое. Но тут-то и наступает самое важное: любовью надо снимать эту страшную грань, надо делать то, что делал Христос. Недаром же он не сидел на Афоне, а дни и ночи бился с людьми. Никому насильственно ничего не предписывал, а путь к свету указал через свободное, внутренне преображение. В этом смысле православие по духу куда ближе к Христу. Никому оно ничего с ножом к горлу не предписывало и внешнему закону не поклонялось. Чтобы снять эту грань, надо найти совсем особый творческий прием, как преображать душу, как создать из души и из жизни творческое, прекрасное изнутри и свободное. Это то, что есть лучшего у Соловьева, — свободная теургия. Здесь ни чувство, ни мысль не могут остановиться на мысли о грани. Здесь грань снимается, и родится новое! Пока это только мечта далекая, но дорогая, и не жаль отдать жизнь, чтобы хотя не терять в душе чувства близости к этой тайне, чувство интимного прикосновения к ней. Этого еще нет в мире, но это будет, и надо идти к этому. Все Евангелие проникнуто этим призывом к бодрствованию, потому что близко, при дверях! Это очень, очень важно. И еще тайна в том, что один человек не в силах стать совсем свободным, не в силах преобразить свою душу. Это, по-моему, возможно только во взаимной любви и в деятельности всех вместе. Я бы много могла писать об этом, самая моя любимая тема. Как нужно и как мне хочется, чтобы ты нашел этот синтез в душе, не в уме, и все это написал бы так, как я мечтаю! Ты можешь и найдешь форму для этого. Главное искать — и найдешь.

Целую крепко. Твоя Г.

248. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[944]<20 ? 01.1911 Рим — Москва>

Милая и дорогая Гармося

С тех пор, как я писал тебе в последний раз, прошло несколько мучительных дней, и теперь стало легче нам обоим. Легче оттого, что с души спал тяжелый камень и что я больше не чувствую себя обманщиком; легче и оттого, что прервалось это невероятно тягостное молчание, в котором скоплялось столько душевной боли. Легче, но вообще очень мучительно чувствовать себя причиной такого несчастья и такой муки.

Мучительно и тоскливо и по тебе, моя дорогая. Как часто мысль переносится к тебе в Москву и как ясно я воображаю и чувствую все твои мысли, интересы и занятия. И как я молю Бога, чтобы духовная связь между нами и нашими интересами не порвалась, а окрепла. Письма твои — большое для меня утешение и радость. С радостью вижу, что жизнь твоя наполняется. Вижу из твоего №7 — и заседания кружка с очень интересной программой, и школа (как это ты заведешь там наш дух?), и издательство. Бедный Рачинский меня смущает и огорчает несказанно, во-первых, для него самого, потому что за этими припадками безумия скрывается личная трагедия, а во-вторых, и для издательства. Напиши о нем и как ты из этого выкрутишься.

Окончил небольшую главу об отношении Соловьева к церковному вопросу и славянофилам. Высказал совершенно для меня новую точку зрения на православие и католицизм, чему Рим очень помог. Если удастся найти переписчика, пришлю тебе копию. Думаю пойти к кардиналу Рамполле[945] попросить у него ту докладную записку Штроссмайера о Соловьеве[946], о которой упоминается в письмах Соловьева, т. 1, с. 192. Тогда напишу тебе, если удастся. Также предстоит возобновление знакомства с Монсеигнеур Дуцчесне[947].

Обе мои статьи отдай в сборник для напечатания без перемен, причем 1я глава книги должна быть напечана первой[948]. Ты ошибаешься, что у меня нет своей комнаты. Она есть, но в виде крошечного кабинетика с одним столом и двумя стульями, и работается там хорошо[949].

Ах, дорогая моя, милая, хорошая и любимая, как я молюсь, чтобы