Его и деятельность одинаково к этому приводят. О нашей жизни могу сказать одно: легче сейчас, хоть и очень трудно. Но в Бога я верю. Ах, дай нам Бог сил на все хорошее. Крепко тебя целую.
251. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[964] <26.01.1911. Москва— Рим>
№ 10
26 янв<аря>
Дорогой друг! Вчера получила твое письмо и немного успокоилась. Очень рада, что теперь легче, хотя я понимаю и чувствую, поверь мне, как трудно и сколько приходится перестрадывать. Не забывай, однако, что нет на свете жизни без страданий, испытаний и креста. Поверь, что мне и всем, кого я знаю, вовсе не легче. Очень мне интересно, что ты написал о католицизме и православии. Если только возможно, вели переписать и пришли. Много можно сказать глубокого, психологического, разбирая эти два пути. Я как раз сейчас собираюсь читать Добротолюбие[965], Несмелова[966] и книжки Новоселова[967]. Все это мне приносит Серг<ей> Ник<олаевич> Булгак<ов> — он очень хороший и отзывчивый человек, мы много с ним беседуем. В этих книгах я ближе познакомилась с настроением православия. Я всегда ненавидела дух католицизма, он мне глубоко чужд. Не люблю все это в Соловьеве. Особенно много противного у меня связано с католиц<измом> с детства, т.к. мама и ее родные — все ярые католики[968]. Мне очень интересно привести эти чувства и оттенки к сознанию. Напиши об этом.
У нас в редакции много волнений. Рачинский все еще в лечебнице, хотя ему лучше. Что и как будет с ним покажет будущее. Если ему будет хорошо, то это ничего, если будет плохо, то я как-нибудь через родственников постараюсь отделаться.
Теперь я очень волнуюсь книгой Соловьева[969]. Я боюсь, что ее конфискуют. Я показала некоторые места Никол<аю> Васил<ьевичу>, и он их показал другим, и они находят, что опасно. Мы думаем вычеркнуть опасные места, т.к. Рачинский раньше не подумал, и книга уже напечатана[970].
С Солов<ьевским> сборником ничего не выйдет, т.к. мы слишком поздно о нем подумали, и все статьи кроме твоих, Булг<акова> и Берд<яева> неинтересны или уже обещаны в журналы. Бугаев не успеет свою написать[971]. Мы или совсем не будем выпускать сборник или отложим до осени. Это лучше, я думаю, т.к. тогда попрошу Льва Мих<айловича>[972] написать. Л<ев> М<ихайлович> бывает у меня очень часто, мы очень много с ним философствуем и на глубокие темы. Сегодня собираюсь «веселиться» у Якунчик<овых>[973], за ужином моим кавалером будет Сергей Алекс<андрович>. Щербат<ов>[974].
Наш отъезд загараницу и именно на Ривьеру решен, мы едем в Бордигеру или в Цаннес. Хотя Шварц за Бордигеру, т.к. там санаторий. Я ужасно расстроена этой поездкой, т.к. должна нарушить свои занятия. Мы едем 20 февраля. Мика и Маруся останутся там 2 месяца, а я вернусь к Пасхе, т.к. мне нужно устраивать все в деревне, потому что Мику сейчас же по возвращении надо отправить туда. эта поездка к сожалению необходима, как я ни старалась ее отклонить. Мне, главное, жаль своих занятий философией, которыми я так сейчас увлечена. О моем увлечении, о милом Канте, я напишу тебе потом и с особой, самой нежной любовью, которой я опять к нему преисполнена.
Собрание с Гессеном было интересно, была борьба «меонизма» с реальным идеализмом (не знаю, как назвать)[975]. Причем за отсуствием профессоров (было экстрен<ное> засед<ание> совета) разверзлись уста Огнева[976], Шпета[977], Степпуна, Фохта[978]. Они разболтались и разострились — но не к своей выгоде. Огнев мне нравится, он тоже у меня бывает теперь.
Ну, до свидания, пиши скорее обо всем. Целую крепко.
252. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[979] <27.01.1911. Москва — Рим>
<…> Господи, как это ужасно больно и трудно порывать нить общения с тобой! Довольно, довольно жить тебе далеко в разобщении и отдалении от меня и от всей нашей здешней духовной жизни, которая требует постоянного живого участия твоего! Довольно!!!
У меня опять поднялся страх за твое творчество, за жизненность его! Как хочешь, мой друг, как бы не были хороши в твоих глазах твои (и я сама отдаю им должное), но твое дело они морально, конечно, всегда поддержат, но на жизнь и на смерть они не пойдут и огнем гореть за это не будут! А твоей натуре это нужно! Григорий Алексеевич удивительно любовно к тебе относится и глубоко тебя чувствует, и он мне сказал, что твои это не то, и он понимает, как мы все нужны! Я даже понимаю, что самые недостатки наши тебе нужны, потому что они необходимые условия твоего огня и кипения! Ради Христа, Ради Бога, Ради всего святого не подчиняйся всем существом этому дворянскому моральному духу, не подчиняйся насмешливому острословию. Терпеть его не могу! Оно незаметно убивает пафос души и развивает бездарную трезвость! Ради Бога! Вот даже в день прощания со мной ты только острословил, а ничего мне важного, нужного не сказал! Я очень горюю. Не люблю я этого, а часто страдаю от этого! Не дай Бог, чтобы пострадало творчество!
Вчера обед у Якунчиковых был без Кривошеина[980]. У него сделался сердечный припадок. Я сидела за обедом и большую часть вечера с Сергеем Александровичем Щербатовым, говорили и о тебе! Вот и он тоже особенно ценит твое остроумие! Это меня укололо в больное место!
Тут же мы с Григорием Алексеевичем ушли в уголок и горячо говорили. Он огорчен, что ты уехал, и он не успел тебя «обласкать», как ему хотелось. Он вдруг сам сказал мне то, что и у меня в душе болит! Как не верить, что между душами горящими есть мистическая связь и понимание. Ты для него, как и для меня тоже вся надежда в борьбе за оправдание истинного мистического, святого начала, против современного крайнего рационализма и хаотического мистицизма. Он так же, как и я, верит в тебя и надеется на тебя! Но он в такой же степени испытывает страх за то, чтобы ты не поддался слишком логическому и не подчинил херувимской песни (это мое определение, и Г<ригорий> А<лексеевич> согласен) своей души, зияющей пустой философской, логическойправде а ла Лопатин! не омертвел бы, как Лопатин <…> Григорий Алексеевич боится твоего отвращения к мистике! И правда, не будь так академичен, впитывай в себя больше иррационального! Вся твоя логика очень важна, но главное для того, чтобы отстоять и обосновать иррациональное и мистическое начало всего! <…>
253. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[981] <2.02.1911. Рим — Москва>
(кажется 12-е)
Милая Гармося,
Большое спасибо за твой №10. Там просишь меня найти переписчика; но рукопись моя[982] была отдана переписчику раньше получения твоего письма и, конечно, я пошлю ее к тебе. С тех пор (сегодня) я успел кончить еще главу под заглавием «Вселенское и русское в теократической идее Соловьева». Эта глава еще более захватывающая для меня, особенно конец, где говорится о «юдаизме» Соловьева. Родная моя, поймешь ли ты и почувствуешь ли, сколько в этой главе с тобой связано, сколько в ней общих и дорогих переживаний и сколько в ней борьбы и против твоего еврейства[983]! Этот заключительный параграф выстрадан и кровью сердца написан. Там — болезненный стон души — надорванной! Но, впрочем, прочтешь, увидишь и поймешь сама и… за мной не последуешь, потому что слишком ты полна иной жизни! А мне будет грустно!
Работа моя, вообще, двигается быстро: в Риме написано уже приблизительно 100 печатных страниц. Поиски мои в Ватикане успехом, повидимому, не увенчаются. Мемуар Соловьева там не числится вовсе[984], письмо же Штроссмайера было до 1890 года[985], когда его куда-то переместили (неизвестно куда), и сейчас найти не могут. Статьи же Соловьева я несомненно найду[986].
Весьма возможно, что вскоре в здешней русской читальне[987] и в ее пользу я прочту либо читанное у тебя о Соловьеве и написанное летом, либо характеристику Соловьева по личным воспоминаниям. Очень просит Сергей Волконский[988]; а так как статьи готовы, то прочитать их не трудно.
Ужасно жаль, что тебя с Микой доктора послали-таки на Ривьеру. Занятия и интересы твои наладиись, повидимому, хорошо. Дай Бог, чтобы Рачинский поправился и чтобы не пострадало дело с издательством. А как «Религиозно-философское общество»? Видимо поминки Соловьева и Толстого не состоятся[989].
А мне тут трудно, тяжело и грустно! Только в работе оживаю и чувствую себя легко, да и там — душевная боль дает перу жизнь и силу. Крепко целую.
254. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[990] <3.02.1911.Москва — Рим>
Дорогой Женечка,
Пишу экстренно по поводу ужасного события. Завтра все тебе напишут. Дело в том, что Мануйлов, Мензбир и Минаков уволены совсем и от ректорства и из профессоров.
Сегодня подали в отставку 12 профессоров и 24 приват-доцента. Из профессоров: Вернадский, Хвостов, Петрушевский, Умов, Чаплыгин и др. Из доцентов — Николай Васильевич Вернадский. Николай Васильевич и Хвостов спрашивали у меня твой адрес и решили тебе писать письма. Телеграмму посылать не решились, чтобы не спутать. Все ожидают, что и ты подашь в отставку. Это ужасно, хотя, действительно, иначе нельзя. Одно горе, что и тут нет настоящей солидарности. Ключевский отказался, Новгородцев, Булгаков и Котляревский колеблются. Не знаю как ты решишь, но вероятно тоже выйдешь. Какое горе!
Кругом черные, черные тучи нависли! Главное жаль твоей работы со студентами и семинарий по Соловьеву! Если это должно кончиться навсегда, это ведь ужасно.
Ну, до свиданья, милый друг, будь добр, сделай для меня: не беспокойся и не мучься обо мне. Будь уверен, что с этой стороны все будет хорошо и так, как тебе нужно.
Я надеюсь, что Бог мне даст силы быть твоим другом и поддержкой, и ты меня поддержи. Пиши чаще и больше обо всем, не стесняйся, я теперь все могу слушать.
Какое горе!.. Сегодня получила твое письмо и уже послала ответ днем.
255. Н.А.Бердяев — Вяч.Иванову[991] <3.02.1911. Москва — СПб>
Москва, Волхонка, «Княжий Двор»,
Малый Знаменский пер.
3 февраля 1911 г.
Дорогой Вячеслав Иванович!
По получении Вашего письма переговорил с управляющим наших меблированных комнат. Он обещает приготовить на среду (9 февраля) две комнаты для Вас и А.А.Блока. Комната будет приблизительно стоить 2 р. 25 к. в день. Может быть будет один номер с двумя комнатами. У нас хорошо и наверняка дешевле Вы не найдете.
Я собирался даже предложить Вам остановиться в «Княжьем Дворе». Мы будем почти вместе, и это будет так хорошо. С радостью ждем Вашего приезда и огорчены, что так недолго Вы останетесь в Москве. Так прямо приезжайте с Блоком в «Княжий Двор». Ждем Вас в среду утром. Привет всем обитателям башни[992]. Огорчен, что не видел Веры в ее проезд через Москву. Передайте ей мой особый привет и сожаление.
Л<идия>
