Ю<дифовна> Вас ждет.

Любящий Вас Ник. Бердяев.

256. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <4.02.1911.Москва — Тифлисс>

4 февраля 1911 г. Москва

<…> Приехал, остановился у Шеров (больших)[993]. Очень хорошо. Вчера же с любезного предложения самой В<еры> В<асильевны>[994] был у меня Н<иколай> А<лександрович>. Вобщем я попал в гущу. В издательстве[995] меня ждали страшно. Что рассказывал Н<иколай> А<лександрович> напишу сегодня вечером <…>

257. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[996] <5.02.1911. Москва — Тифлис>

5 февраля 1911 г.

Милая, золотая, прелестная моя девочка!

Еще не имею от тебя известий и жду, — что и как с тобой? Мне кажется, что судьба наша опять улыбнулась нам. Вчера получил письмо от Радлова[997], в котором к своему удивлению прочел следующую неожиданную приписку: «Ваша заграничная командировка прошла благополучно через Университетскую комиссию». Хотя это сведение неофициальное, но оно равно официальному, ибо Радлов важный чиновник Министерства Народного Просвещения. Если бы он не знал наверное, вряд ли он решился об этом писать мне — почти неизвестному ему человеку. Так что теперь все зависит от 11-го[998]. С какой радостью увезу я тебя в теплые края, если только Господь Бог позволит. За вчерашний день я очень устал, потому что был везде и сегодня встал с головой далеко не свежей. Вот мой итинерарий: на телеграф, к Наде[999], осмотр комнаты, которую Надя приготовила (бедняжка искала 5 дней по 3 часа в день), Булгаков, издательство, обед у Шеров, Бердяевы и опять к Шерам, где праздновалось рождение Вераши. Вот мои краткие впечатления: Надя очень устала от экзаменов (сдала их 5) и находится в довольно безумном виде, но кажется довольна. Во-первых, окончательно сдружилась с Бердяевыми, которые уже заходят к ней ен деух[1000]; во-вторых усердно переводит своего А…а <нрзб> и надеется с моей помощью получить от Турбина первый аванс и первые своим трудом заработанные деньги. У Булгаковых все переболели, и у жены воспалаение легких. У ней до сих пор хрипы, и она не выходит. Какое обворожительное впечатление производит С<ергей> Н<иколаевич>! У нас очень много самых тонких душевных точек соприкосновения. Представь, и с Татьяной делается что-то неладное. Тит Титыч нашел что-то подозрительное в легких, так что я в своей тревоге за тебя здесь не одинок. И Шеры, и Булгаковы тоже в тревоге. У Бердяевых я был с Надей. Когда я сказал Л<идии> Ю<дифовне>, что Павлуша был пронзен ее платьем, она с разочарованием сказала: «А я была очарована самим Флоренским, а не его платьем.» Вераше[1001] вчера подарил цветы. Но у нее и без моих было так много цветов, что вся комната была буквально завалена ими. Я пока у Шеров. Но сейчас думаю перебраться. И Вера Васильевна, и Вераша особенно, предлагали мне у них остаться совсем. Но я, подумав, все же решил не оставаться. Хотя по правде сказать, очень соблазняет. За Васей[1002] почему-то следят, и он уехал в Питер.

Милая моя девочка, нежно целую тебя и жду поскорее известия, что чувствуешь себя лучше. Нежно целую Иринку[1003]. Вспомнит ли она меня? Горячо-горячо обнимаю тебя, мою дорогую, самую любимую, самую хорошую мою девочку. Сердечный привет всем дорогим вашим.

Всем сердцем твой Володя.

258. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1004] <7.02.1911. Москва — Симбирск>

7 февраля 1911 г. Москва.

Милый Александр Сергеевич!

Опять давно, давно нет от Вас вести, и сам я не писал Вам. Что-то делается у Вас? Как здоровье Ольги Федоровны и как решение с ее отъездом? Не получая вестей, начинаем опять тревожиться о Вас. Мы жили и живем неспокойно. Была больна Елена Ивановна инфлуэнцией с начинающимся воспалением легких, но, слава Богу, остановилось, хотя и теперь остались хрипоты.

Кроме того, последнее время — беспорядки студенческие, пришлось подать демонстративную (!) отставку из приват-доцентов Университета[1005], хотя, Вы знаете, как мало я могу теперь увлекаться такими вещами, но иначе поступить не было возможности. Развязка еще неизвестна.

Пишу Вам на всякий случай опять о сборнике памяти Соловьева. Если у Вас напишется статейка, пришлите ее скорее, не позже марта, а лучше — раньше, это было бы очень радостно для меня. В издательстве все благополучно. Григорий Алексеевич в санатории в Риге. У него был легкий удар, повлиявший на двигательные центры, но надеются, что он справится, но должен будет еще пожить там. Эрн приехал с праздников бодрый, но снова прихварывает. Авва ничего теперь, пободрел и такой же славный и непримиримый. Появились новые замыслы — религиозно-философских лекций на будущий год и т.п., остальные — Бердяев, Флоренский, Кожевников благополучны. Мой приятель в Нерви пробудет, как мне говорили, там до конца февраля. В Крыму небывалая зима, и туда ехать даже невозможно. Да хранит Вас Христос и Царица Небесная! Целую Вас и люблю. Ваш С.Б.

259. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1006] [? 02. 1911. Рим—Москва.>

№13

Милая и дорогая Гармося

Ко всем бывшим и настоящим волнениям сейчас прибавилась одна гложущая забота — университет. С тревогой и ужасом слежу за событиями в Петербурге и в Москве по итальянским и русским газетам. Сейчас под впечатлением возвещенной телеграфом отставки московских профессоров. Каких? Вот источник волнения!

Чувствую, что правительство решилось вышвырнуть вон все порядочное или заставить профессоров выйти самих, сделав их жизнь невозможною. Вообще положение безвыходное: если победят студенты, университет превратится в революционный клуб. Если, что вероятнее, победит правительство, университет превратится во что-то среднее между участком или чайною русского народа. Я люблю университет, крайне боюсь поэтому, что отставка с минуты на минуту может стать нравственно обязательною. Написал Мануилову, чтобы получить от него точные сведения на этот счет.

Вообще невесело, потому что университет в данном случае частное проявление зла более общего и большого — разрушения культуры дикарями слева и справа. Неужели не дадут они ничему порядочному у нас образоваться? И неужели придется от всякой деятельности уйти — в чистое созерцанье? А что делать тем, кто не может созерцать или созерцанием наполнять свою жизнь? Сколько Шиповых[1007], Г.Львовых[1008] и иных полезных крупных сил выбрасывается за борт, когда мы так бедны силами. Просто отчаяние берет!

Сейчас получил твой № 11 и в восторге, что хоть ты не унываешь. Я же нахожу огромное утешение в моей работе, которая сильно двигается. Боюсь, что изо всей моей деятельности одна эта работа останется. Хотя, кто знает, может быть, для дела и нужно временно сосредоточиться на этом одном.

Ты спрашиваешь, приносит ли Верочке пользу Рим. Крайне трудно ответить на этот вопрос. Да, разумеется, сейчас в Москве было бы много хуже. Но ведь как раз теперь и так недавно прибавилась новая и такая невероятная тяжесть и боль. Во всяком случае, эта боль не из тех, которые излечиваются переменой места. Лучше в Риме, чем в Москве, но нож сидит в груди и тут.

Мое знакомство с Пальмьери продолжается, и очень интересно. На днях он меня ошеломил. Я был у него в келье (он августинский монах), и он показал мнетеатр, устроенный в их монастыре, где итальянская молодежь дает оперы и комедии под руководством католических монахов. Играются исключительно пьесы с нравственным сюжетом, и делается это в целях противодействия безбожному и безнравственному светскому театру. Что ни говори, а жизненности и деловитости в католицизме хоть отбавляй! Ни один способ влияния не остается неиспользованным. Но только мало они достигают. Дюшен — вообще большой острослов, на днях зло охарактеризовал папу: «Ил веут трансформер ла барэуе де Ст.-Пиерре ен гондоле вeнитиенне»[1009] Папа, к<ото>рый кроме венецианской епархии ничего не знает, это — не в бровь, а в глаз. Пальмьери ужасно боится, что узкий <нрзб> дух, бюрократия и невежество, коим этот папа наводняет церковь, вызовут новую реформу вроде лютеранской, и считает «модернизм» внушительным предостережением[1010].

Ну прощай, моя милая, дорогая и хорошая Гармося. Ужасно досадую на медленность моего переписчика, иначе давно бы прислал тебе 2 главы. Копии со статей Соловьева в Универс[1011] для меня снимаются.

Целую тебя крепко.

260. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн[1012] <7.02.1911. Москва — Тифлис>

7 февраля 1911 г.

Афанасьевский пер., д.17, кв.4

Моя милая, золотая, прелестная девочка!

Вот я и в комнате у себя. Перебрался, немного устроился и сажусь писать тебе. Перебрался и чувствую себя очень неважно. Очевидно с переездом простудился. А на носу несколько героических дней. Ну, да как Бог даст. Устроился я как будто очень недурно. Большая, светлая и, главное, чистая комната с новой мебелью, с великолепным турецким диваном. С обедом тоже устроился. Саша готовит, а прислуга мне приносит в судках. Сегодня обед был превосходный. К сожалению не было аппетита, а вчера был аппетит, да нечего было есть. Я все еще нахожусь как во сне. Дорога, Шеры, Бердяевы, «Путь», — все это с такой быстротой наскочило на меня, что я все еще неясно ощущаю действительность. Лежу на диване и думаю, отчего не подходит ко мне Люська и не говорит: «На живот!»[1013]. Кончаю работать и не понимаю, почему я в уединении должен пить свое молоко, когда меня ждет стол в столовой с красноречивым и талантливо-общественным шурином, с горячим кофе и с моей дорогой Женюркой. Ну, через день, через два приду в себя. Завтра сажусь за регулярную работу. Я решил писать о Соловьеве[1014] как можно больше. Благо, что можно, и не только можно, но и просят.

Только что проснувшись утром, был изумлен тем, что увидел Павлушу[1015], входящего в мою комнату. И как это он нашел меня! Павлуша был очень мил. Между прочим, как-то неловко спросил: «понравилась ли Анна Михайловна[1016] Жене?» Я сказал, что понравилась очень. «А Вам?» Я сказал, что также очень. Тогда он мне слегка пожаловался на Сашу[1017], который, как проговорилась О.М., … ну, словом, говорил гадости. Оказывается, что Саша сердит и на Павлушу, не пишет и дуется (зато Наде пишет такие нежные письма, что Надя не знает, что делать). Павлуша рассказывал мне много и очень тяжелого о Люсе[1018]. Бедная, бедная! Как ее жизнь не щадит: Асатиани[1019] оказался не только грубым, но и бессердечным человеком и вел себя в отношении Люси возмутительно. Теперь они, кажется уже совсем разошлись. Люся две недели уже живет с ребенком в Посаде. Между прочим, из слов Павлуши можно заключить, что она раскаивается в том разговоре со мной и хотела бы примириться. Для меня бы это была большая радость. Павлуша усиленно звал в Посад. Если «дело» мое пройдет благополучно — поеду. Надя очень мила и заботлива, хотя и больна. Сегодня звали меня Тарувские (?). Но я не пойду. Решил возможно строже придерживаться «режима». А