дошло, и ты, бедная, тревожишься. Успокойся, радость моя, все хорошо. Я здоров (относительно) только очень занят. И так как утром пишу почти до изнеможения, у меня нет сил писать так часто, как хотелось бы. Будь хорошей девочкой, не сердись на меня.

То письмо, которое я послал тебе неоконченным, было прервано Булгаковым, который с Кожевниковым и Новоселовым зашли за мной, чтобы идти к В.М.Васнецову. Мы условились, что я зайду за ними в 7 часов, но я стал писать тебе и решил не идти. Тогда они пришли за мной, причем Кожевников и Новоселов ждали во дворе, на морозе. Я поэтому так поспешил. У Васнецова провели очень интересный вечер, но о нем напишу лучше отдельно, потому что в этом письме мне хочется тебе написать о другом. Позавчера я был у Жуковских на блинах. К ним собралось много народу, и представь мое удивление, когда вдруг вижу одну из Тибяковских [?] теток, а потом пришла и «Саша». Она, можно сказать, ко мне «кинулась» и долго держала мою руку, говоря, «как я рада, как я рада!» Рассказывала о болезнях своих и болезнях «Лелеки». Она стала подробно спрашивать о тебе и сказала нараспев: «Когда будете писать, пожалуйста передайте мой самый сердечный привет. Я очень полюбила Евгению Давыдовну, она вошла в мое сердце, такая приятная, музыкальная ученица!» Я на это сказал, что ты мечтаешь о Москве главным образом для того,чтобы брать у нее уроки! Е.М. совсем была довольна: «Ах, мне очень, очень приятно это слышать»… Вообще в этот вечер говорили много приятного не только обо мне, но и о тебе.

Аделаида Казимировна[1056] (которая мне все больше и больше нравится) сказала мне, что видела тебя всего раз на заседании Вяч. Иванова, но у ней сохранилось «очень светлое впечатление» от тебя. Когда ты ее узнаешь, ты поймешь, почему мне было приятно это слышать. Она очень особенная и настоящий поэт, и как поэт проницательна и искренна. Тебе должно быть приятно, что ты оставила в ней при мимолетном свидании хорошее и светлое впечатление.

Чтобы преподнести тебе весь букет, скажу еще, что Н<иколай> А<лександрович> патетически вспомнил, что мои приемы их с тобой и без тебя совсем разные вещи. Когда я протестовал против этого, сказавши, что все на столе и в комнате при тебе не изменилось, он разводя руками, встав, сказал очень убедительно: «Нет! нет! Все по-другому! И угощения другие и скатерть и варенье — все по-другому!!!» Очевидно под этим «все» он разумеет, что с тобой ему было веселее. Вообще он просил тебе кланяться.

Я купил тебе «Былое и думы» и вышлю в понедельник (сегодня суббота). Надя усиленно переводит и скоро уже сдает в печать. Очень недурно выходит. С обедом вышло остроумно. Получаю очень хорошую пищу. Милая девочка моя, золотая Женюрка, нежно и горячо тебя обнимаю и нашу Люську. Христос с Вами. Буду стараться больше и чаще писать. Нежно-нежно тебя целую в самые губы. Будь здорова, береги себя. Сердечный привет всем.

Вл.

271. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1057] <19.02.1911. Рим — Москва>

Гармося, милая моя и родная

Боюсь писать тебе в Москву, потому что не знаю, когда ты должна выехать. Отправил тебе об этом две телеграммы; но одну вернули из Москвы, так как не доставало твоего адреса, а на вторую, посланную сегодня, ответа еще не могло прийти. Итак рискую писать в Москву и, боясь пропажи, пишу немного.

Очень тебе благодарен за присылку открытого письма представителей промышленников. Но я прочел его уже раньше в «Русск<их> вед<омостях>» — единственной газете, которую я получаю, и разумеется догадался, что это — дело рук С.И.Четверикова. Передай ему выражение моей глубокой благодарности и уважения за это доброе общественное дело: письмо написано с большим достоинством и без лишних фраз; оно мне очень понравилось.

Очень рад видеть, что у вас философская жизнь по-прежнему кипит. И надеюсь еще принять в ней участие. Но сейчас думаю, что даже и будучи в Москве к «трансцендентализму»[1058] относился бы рассеянно. Уж очень захватывает грандиозная университетская драма, из-за которой работа о Соловьеве идет сейчас значительно медленнее и хуже. Кстати, судя по газетному отчету, Эрн по обыкновению подпустил в свою речь[1059] патриотического кваса и конечно наврал. Открытие «Софии» вовсе не принадлежит Соловьеву. У Баадера[1060] она так и называется «София» и совершенно также определяется как «идея» или «мир идей».[1061]

Долго мучала меня мысль написать в газеты по поводу нашего ухода, долго останавливала трудность писать издали, не зная всего и с опасностью отстать от событий. Наконец, не выдержал, написал и послал в «Речь», где она появится приблизительно одновременно с получением тобою этого письма. Послал в «Речь»[1062], потому что московским газетам, по-видимому, запрещают печатать. Уж и будут же меня ругать и справа и слева. Я чувствовал себя обязанным всыпать и тем и другим, потому что и правая и левая умаляют значение нашей отставки, делая нас «забастовщиками», что вопиющая ложь[1063]. Послезавтра (на 1й неделе великого поста) начну говеть, а кончивши говение, мы поедем в Неаполь.

Мальчики мои поехали в Сицилию одни[1064]; теперь никаких осмотров я не произвожу (впрочем, уже давно) и ограничиваюсь гигиеническими и деловыми прогулками.

Настроение теперь временами — подавленное общественным кошмаром и ужасом, нависшим над Россией; боюсь, что «сие есть начало болезней»[1065]. Когда правые будут сметены левыми, эти покажут нам ужасы, неизмеримо большие. И мы, т.е. культурная середина, опять и всегда гонимы. Но в гонениях и рождается все великое, прекрасное и ценное. А это дает надежду.

Крепко целую тебя, моя дорогая.

272. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1066]

[353]

273. Е. Н. Трубецкой — М. К. Морозовой

<20.02 1911. Рим—Москва>

20 февраля 1911 г.

Милая и дорогая Гармося,

Вчера получил твоих два письма; утром — отчаянное, а вечером — утешенное и соответственно с этим сам к вечеру утешился, а утром был весьма мрачен. Сейчас буду говорить по поводу обоих этих писем. А пока утешу тебя ещё маленькой весточкой. — Вчера получил копию с той части письма Штроссмайера к Рамполле1, где говорится о Соловьеве; очень интересный неизданный документ. Соловьев ожидался в 1888 году в Риме, где должен был получить апостольское утверждение и благословение на дело католической проповеди в России (в действительности не явился).

Одно не знаю — публиковать ли этот важный документ в сборнике памяти Соловьева. Посоветуйся об этом с прочими членами «Пути» и скажи, что по-моему, лучше такого рода документ поместить где-либо в другом месте, в связи с пространным комментарием о католичестве Соловьева (напр<имер>, в приложении к моему сочинению), а не в сборнике, где, не будучи надлежаще комментирован, он собьет с толку читателя.

Относительно предложения Кубицкого есть много доводов за и против. Противто, что К<убицкий> хоть и хороший филолог и древнюю философию знает, — как рационалист и недаровитый человек, совершенно не способен передавать ни мистической глубины, ни мистической красоты поэзии Платона. За то, что хоть какой-нибудь перевод, сделанный человеком знающим, — все же лучше, чем ничего. Можно согласиться, хотя энтузиазма это не вызывает; но если остальные члены «Пути» очень запротестуют, я настаивать не буду; тем более, что хороших переводов иностранных — сколько угодно. Как бы не вышел мертвый Платон у К<убицкого>?

[354]

А по поводу твоих двух последних писем, дорогая моя, скажу вот что. Завтра начинаю говеть и прошу у тебя от души прощения. Всю неделю до Субботы буду молиться, чтобы все между нами было хорошо, чтобы Бог дал сил нам обоим на хорошую, святую и чистую дружбу и чтобы никакая неправда не вторгалась в наши отношения и не нарушала мир наших душ. Родная моя, вот если бы ты могла поговеть и с той же мыслью. Такие ответственные минуты приближаются для нас с тобой — и страшные, оттого что слишком радостные. Дочитывай и тымои письма и пойми, что ведь не видел бы я опасности, если бы с моей стороны было бы равнодушие. Не холода я боюсь, а чрезмерной горячности моих собственных чувств.

А бояться есть чего. И ты и я чувствуем, что неправда, обман в будущем недопустимы. Стало быть, между нами должна быть такая истина, которая бы не убивала. Нужно сделать сверхчеловеческие усилия, чтобы это было так. Все моё значение и дело в жизни от этого зависит. Но, впрочем, нужно ли это тебе говорить? Дорогая моя, ты сама все это знаешь не хуже меня. — Но вместе с тем не могу и не говорить тебе этого, потому что сейчас вся душа моя этим полна. Помни, что вся наша задача теперь, предстоящая обоим — принять крест (чего иудеи не захотели)2. И через крест мы с тобой не удалимся, а будем много много ближе. Сколько раз на опыте я убеждался, как общее лишение и общая жертва нас с тобой сближают, милый мой, дорогой ангел и друг. Не потому пишу все это, чтобы сомневаться в серьезности твоих намерений, а потому, что хочу и сам в этих намерениях укрепиться и тебе помочь.

Крепко, крепко тебя целую. Пожалуйста, извести задолго о твоем отъезде. Очень боюсь, как бы все твои дети не переболели корью. Тут заразительность — огромная, даже непреодолимая.

Ещё раз крепко целую.

ОР РГБ, ф. 171.7.1а, л. 40, 42 об. Ранее опубл. с коммент.: Носов 1993.

1 См прим. 1 к п. 248.

2 Тема Креста становится центральной в книге Е.Н. Трубецкого «Смысл жизни».

274. Е. К. Герцык — В. Ф. Эрну

<20.02.1911. Москва—Москва>

Милый Владимир Францевич, завтра в воскресенье Бердяевы у нас на Солянке. Я не зову Вас, помня усталость Вашу, но просто говорю, чтобы Вы знали, и, если б смогли и захотели, — нашли бы нас и обрадовали.

Е. Герцык. М.Ивановский пер. 4.

ОР РГБ, ф. 348.2.19, л. 4, открытка с видом афинского Акрополя. Адресовано: «Вл. Фр.Эрну. Большой Афанасьевский (Арбат), д. 17». Датировано по почт. шт. отпр.

[355]

275. М. К. Морозова — Е. Н. Трубецкому

<20.02.1911. Москва — Неаполь>

<...> Как удивительно хорошо ты выразил неправильность понимания Соловьевым Восточного и Западного начал, противоположения их как деятельного и созерцательного. Это удивительно верно и глубоко, что это естьразличное понимание действительности христианства мистической и практической.

Потом два понимания Церкви как духовной власти и таинственного дома Божия. Все это время под влиянием того, что ты пишешь, статьи Макса Сакс<онского> и Соловьевского заседания я думаю обо всем этом и читаю некоторые книжки. Кругом все время у нас в «Пути» идут разговоры о католицизме и православии, и я вижу, как ты глубоко поставил и глубоко проник в смысл этого