столь же неприемлемо, как ихнее для меня. Поэтому я взял из их же предисловия все приемлемое для меня, сделал полстраницы из трех, и в заключение целиком взял булгаковскую последнюю страницу, где излагаются намерения «Пути» относительно последующих изданий. Вышло сухо и бесцветно, но для предисловия от общего имени достаточно: то, в чем мы сходимся — признание религиозной, христианской задачи России выражено совершенно ясно в одной фразе, и этого довольно. Пусть яркие и красочные статьи пишутся каждым за собственной подписью и ответственностю. Говорить же от моего имени, как я решаю или буду решать религиозные вопросы, я не позволю никому.
Помня, однако, твою просьбу, я послал всем четырем «путейцам» чрезвычайно ласковое по форме, но весьма решительное по содержанию письмо, где, между прочим, говорю, что если предисловие будет сохранено, я прошу не печатать моих статей в сборнике. Аргументирую я там обстоятельно и тоном очень мягким, и в заключении прошу переслать письмо тебе, чтобы ты сама рассудила, мог ли я поступить иначе. Разумеется, этот «ультиматум» относится к ним, а не к тебе, т.к. ты, конечно, на печатание сборника без моих статей не согласишься.
Что касается тебя, то я пишу тебе в день Благовещенья; и мне особенно хочется, чтобы письмо мое было для тебя благой вестью. Хочу верить, что между нами происходит сплошное недоразумение. Ведь идеал мой — светлое Христово воскресенье — радость всему миру; а крест — не цель, а только путь, который, кстати, не я выдумал. В письмах и писаниях моих я утверждаю только одно: кто не сораспнется со Христом, тот не совоскреснет с ним. Ты пишешь, что этого не отрицаешь? Но тогда в чем же дело? За что ты на меня обрушиваешься? За то, что я говорю об этом слишком много. Но если я увижу, что ты это признаешь вполне, то писать и говрить об этом не буду. Но почему ты сочла «буддизмом» мое развенчание наивной «русской» теократии Соловьева, этого я не понимаю, когда ты тем же самым раньше восхищалась, этого я не понимаю[1075]. Если «третий Рим» мираж, то неужели же все мираж? Если я в этой же главе не говорю оположительной задаче, положительном значении России, то ведь одна глава — не целое, а часть. Об этом по плану моего сочинения должно говориться в конце его. Ты говоришь: «все это одно только разрушение». Но неужели жалко разрушать петровские «три кущи»[1076], которые и глупы и кощунственны. Без разрушения немыслимо созидание. Ты же, когда читаешь разрушительную главу, должна знать, во имя чего я разрушаю. В следующей главе (теперь законченной) — идет знакомая тебе апология государства и апология относительного.
Главное же, чего ты совсем не принимаешь во внимание, сколько во всем этом утверждении «креста» тревоги от любви к тебе. Такой страх, что самое мое святое святых останется тобой не разделенным, такое горячее желание приобщить тебя к нему. А при этом столько борьбы против собственной моей страсти, которая во мне кипит и клокочет!
Я тебе скажу вот что. Слава Богу, с детства и до сей поры я каждый год переживаю Пасху как светлую радость, озаряющую на целый год все существование, люблю ее и чувствую ее детски жизнерадостно. И это, между прочим, оттого, что каждый год я сильно и глубоко переживаю неделю страстей Христовых. Если бы на эту неделю я не откликнулся во всю глубину крестной муки, то чувствовал бы себя неспособным к радости, красоте и светлому подъему. Вот что крест для меня — смерть и победа смертью, жизнь, светлое воскресенье. Одно с другим неразлучно. И для того, милая моя, мне хочется, чтобы ты подняла и почувствовала крест, чтобы и ты могла потом и тут же ощущать эту беззаветную светлую и безбрежную радость.
Ах, если бы ты могла это почувствовать и если бы на этом призошла наша встреча. А то боюсь, что не я, а ты теперь замыкаешься в своем, а моего не вынашиваешь, потому что не хочешь принять. Не сомневаюсь в том, что в самом себе я живу. Но неужели же я в самом деле для тебя отжил? А я все-таки, хочешь или не хочешь, — настойчиво буду предлагать свое: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ».
Христос воскресе, моя бесценная, милая и дорогая. Крепко, очень крепко тебя целую.
298. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <27.03.1911. Москва — Тифлис>
27 марта 1911 г.
<…> Прости, что опять не напишу тебе порядочного письма, не хочу себя переутомлять. А сегодня я утомился, потому что вышел в Университет, а из него пришлось ехать в Казначейство, где я и получил первую четверть, т.е. за первые три месяца 500 рублей. Сегодня же принес из участка дворник свидетельство о неимении препятствий к выезду. Завтра я получу отпуск заграницу из Университета и тогда в два-три дня получу заграничный паспорт. К этому времени думаю кончить все свои дела и значит на Страстной буду уже с тобой. Господи! Поскорее прибыть в какую-нибудь Флоренцию, что ли! Завтра у меня будет доктор Мамонов, который обещал мне собрать справки о климате Италии и «обдумать» местопребывания для меня и для тебя. Доктор хороший, положиться на него можно. Но я бы очень хотел побывать и у Титова. Не знаю, удастся ли. Я боюсь, что ты обо мне беспокоишься, получая мои открытки. Пожалуйста, не трать свои силы на печальные мысли: мне очень даже хорошо, только нужно отдохнуть недели две. Вот приеду и до отъезда ничего не буду делать, обещаю тебе! Хочешь даже пообещаю тебе, что не буду писать целых две недели по приезде! <…>
299. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <28.03.1911. Москва — Пятигорск>
28 марта 1911 г.
<…> Вот теперь канитель с паспортами. Ведь и тебе нужно получить от полиции бумажку о неимении препятствий к выезду. Завтра схожу в участок и спрошу как поступить. М<ожет> б<ыть> сделают это здесь. Я получил от Университета отпуск, который дает мне право на беспошлинное получение паспорта. Т.е. сохраняется этим около 60 рублей. Ибо каждое полугодие стоит 15 рублей. Я оправляюсь и чувствую себя сравнительно лучше. Сегодня будет Мамонов, тогда мы с ним поговорим как следует, где мне селиться. <…> 300. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1077] <03.1911>. Ялта — Неаполь>
Я прочла статью Эрна в Сборник и прочла твою главу о теории познания Соловьева. Напиши в чем разница понимания Эрна и твоего? Я вижу только, что Эрн увлекся общим выводом, определеньем теории познания Соловьева как динамической, и потому весь устремился на это. Он мало останавливается на имманентной критике. У тебя же наоборот — все сосредоточено на анатомии. Вскользь говорится о том, что идея Всеединого дается интуицией, актом экстаза. Общего вывода нет. Я понимаю, что он еще впреди. Очень важно сделать то, что ты делаешь: обострить то, что у Соловьева часто сливается и погружается в темноту. У тебя главный пункт — это яркое разделение познания естественного от мистического. Интересно какой ты сделаешь общий вывод и характеристику теории познания Соловьева. Ее недостает пока.
Меня сейчас занимает вопрос, особенно меня интересующий у Соловьева. Как нужно сочетать теургию, религиозный материализм, вообще религиозное творчество жизни, процесс воплощения, со смыслом повести об Антихристе, вообще с катастрофическим концом? Как-то одно другое уничтожает. Если я верю в эволюцию, в процесс теургии, то как я могу принять катастрофический конец? Тогда зачем нужно свобода, деятельность, ответственность, если мира спасти нельзя. Тогда нужно отдаться чему-то мистически совершающемуся и чувствовать себя только пассивным медиумом каким-то. Тогда и создавать нечего, если это действительно ничего не создает и не спасает. Я убеждена, что живой Соловьев был Соловьев теургии, радостного, свободного творчества и веры в реальное значение жизни; катастрофичность же и «Три разговора» — это был итог личных разочарований во все построения, в жизнь, какова она есть, и ужас перед заблуждением, в котором мир живет. А по-настоящему жить этим нельзя. Если не жить убежденьем, что все создано Богом не для разрушением, а что именно иначе не мог проявиться Бог, как именно в этой форме, то это значит смотреть на мир как на зло и ждать его разрушения! Тогда чем жить, чему верить, воимя чего действовать и терпеть! Во имя отвлеченного, потустороннего преображенья, а здесь ждать смерти, гибели и катастрофы.
Вот Щукин верно говрит, что слишком все соединяются у подножия Креста и видят мир лежащим во зле, а мало обращают свой духовный взор на Воскресенье, на светлую радость, всех соединяющую! Не омрачай твоего Соловьева — Соловьев не был мрачным! Я его вижу радужным, любовно видящим все чудесное творение Божие! Неужели ты не чувствуешь, что Преображение должно переживаться как осязательное предчувствие здесь в радости творчества и любви! Нужно чувствовать близость Царствия Божия радостно, а не в ужасе. Я не хочу давать перевеса миру, лежащему во зле. Знаю сама, что это есть, но душа хочет побеждать мрак!
Я прочла две книжки о Шумане и мне очень нравится, как он себя самого разделял на Флорестана и Евзебия[1078]. Это мне очень близко сейчас, хотя у меня это разделение несколько по-другому. При свидании будем обо всем говорить. В письмах могу говорить только об одной своей половие — о другой говорить не хочу. Придумай названья для обеих половин, тогда будет удобнее во всем разобраться! И та и другая половина имеет свою логику и правду, и обе спорят[1079] <…>
301. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <29.03.1911. Москва — Пятигорск>
29 марта 1911 г.
<…> Сегодня пошел в участок, чтоб узнать, как быть с разрешением тебе выехать. Предвкушал самые неприятные затруднения и вдруг счастливая случайность — я сказал письмоводителю: «Вы забыли вписать мою жену»…
— Хорошо, хорошо, сейчас! И не дав мне договорить, сказал, чтоб тебя вписали. Я обрадовался и промолчал, что ты не в Москве, а затруднение именно в том, что ты не в Москве. Если б не эта случайность, они должны были списаться с Пятигорской полицией, и тогда дали бы разрешение <…>
Сейчас пришел Булгаков-Бердяев, для важных редакционных дел <…>
302. В.Ф.Эрн — Е.Д.Эрн <31.03.1911. Москва — Пятигорск>
31 марта 1911 г.
<…> Если ничего непредвиденного не встретиться, я думаю выехать в воскресенье и значит буду с тобой уже во вторник <…> Отъезд всегда вещь хлопотливая, а отъезд заграницу, да еще на два года — тем паче! Приходится обо
