будет иметь части и в радости.
Слушай, милая, дорогая, хорошая, горячо любимая, попробуем-ка понести! Не явится ли тогда у меня та сила и глубина, по которой ты тоскуешь. Ты женским чутьем чуешь, что чего-то мне не хватает, только не знаешь чего. Ах, милая, дорогая, хорошая, дай и тебе Бог силу радости из корня; тогда ты в любой момент почувствуешь, чего не хватает моей душе и какою силою она должна расти.
Но ты скажешь опять, что я эгоист и думаю только о себе. Ангел мой, что же со мной делать, если я непоколебимо верю, что ты — и всякая душа земная — тоже живет и питается небом. Ах, Гармося, Гармося, неужели ты не чувствуешь, сколько любви, сколько ласки, сколько обожания в этом моем письме. Нежно и горячо любимая, крепко и без конца тебя целую.
364. Е.К.Герцык — В.Ф.Эрну[1134] <27.02.1912. Лозанна — Рим>
Лаусанне
Чотел Британиа
27/11 марта
Я была бы неутешна здесь, в несуществующей Швейцарии, над озером, как будто нарисованным, и в пряничном шале, если бы у меня не росла уверенность в нашу будущую зиму в Италии, которой Вы поможете осуществиться, дорогой Владимир Францевич! Закрываю глаза и нюхаю евкалиптовые четки и цветущую ветку из Тре Фонтане и думаю о Риме, и издали по-новому переживаю свой роман с ним, — потому что ведь к Риму отношение всегда как роман, то отталкивание, то влечение… У меня очень тоскливо и безвольно сейчас на душе; и это конечно не от Швейцарии, а глубже и хуже ее. Но хорошо мне с братом и в заботе о нем. Пробуду здесь три недели, буду переводить Баадера и тоже лечиться. Шлю привет и память нежную Евгении Давыдовне и Ириночке и Вам. Милы даже барельефы в Вашем ентрeе…
Евгения Герцык
365. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1135] [? 1912]
<…> Жму сильно, сильно твою руку, мой ангел и друг милый, будь покоен и верь твоей Гармосе — это дает и мне силы на то, чтобы поставить самой себе жизненные преграды для возможности борьбы с собой, для внесения предела в беспредельный подъем и силу всего, то говрит во мне. Не для сведения всего к смерти, но для внесения предела!
Дорогой ангел, ведь и предел-то тогда и задача вносить, когда есть бспредельное, а когда его нет, то нет живого творчества в жизни, нет религиозного дела, а так, один предел, ничего непобеждающий. Ты все забываешь, что безотносительно равно ведет к смерти как беспредельное, не ограниченное пределом, так и предел, не наполненный беспредельным. Он имеет только видимостьформальную выполнения задачи, видимость теургии. Компромисс несовершенства, как ты писал, на котором кротко смиряются, т.к. Господь разрешил. Хуже, это может обмануть человека, усыпить его, не заметит, как он умрет, а тут, по крайней мере, враг громко кричит о себе и вызывает на бой и тогда на победу, на какую победу! Вот тогда жизнь является действительно теургией, а не прилизанным благополучием.
Воображаю, как ты иронически улыбаешься на меня, читая это все! Вот эта моя любимая мысль о внесении предела в бепредельное (но только не надо, чтобыбыло беспредельное!) должна стать для меня живым делом теперь <…>
366. С.А.Аскольдов — В.Ф.Эрну[1136] <2.03.1912. СПб — Рим>
2 марта 1912 г.
Дорогой Владимир Францевич!
Хочу послать Вам книжку о Козлове и не уверен в Риме ли Вы и пробудете ли еще. Черкните о Вашем быте с точки зрения пространства, времени и всех прочих форм и категорий. Равным образом поставьте в известность и о Н.А.Бердяеве, который, как слышал, был с Вами в Риме, а может быть до сих пор там; ему также хочу послать книжку и не знаю куда.
С большим удовольствием читаю Вашу статью в Лопатинском сборнике. Только там у Вас есть местечко, которое меня испугало — не сделались ли и Вы антипсихологистом. Вопрос о психологизме — вопрос первостепенной важности. От того или иного решения зависит участь целых направлений, на дне этого вопроса лежит вопрос о Боге, о душе и др., не даром поднялась такая бешеная травля на психологизм. Неокритицисты и неогегельянцы чуют, что тут их погибель. Этот вопрос меня сейчас очень занимает и я жалею, что мы не можем все столковаться по поводу предполагаемого «гносеологческого» сборника. Обидно будет, если в таких вопросах мы будем, кто в лес, кто по дрова.
Пока до свидания. Будьте здоровы и благополучны.
Ваш С.Алексеев.
С.Петербург, Кронверкская ул., д.21, кв.22.
367. С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[1137] <7.03.1912. Москва — Рим>
7 марта 1912 г., Москва
Дорогой Владимир Францевич!
И телеграмму и письмо Ваше я получил. На меня некоторою горечью, хотя мимолетною, легла Ваша как бы обида, что я ставил вопрос о доверии. Конечно, вопрос этот риторический, и я ждал на него одного лишь ответа, какой и получил, но психологически момент был таков, что подтверждение это мне было совершенно необходимо, и не потому, что я принял всерьез заявление Николая Александровича о Вашей солидарности с ним, но потому, что слишком трудное создалось положение. Я не имел тогда ни времени, ни сил (не забудьте мой образ жизни!) больше написать Вам, но если бы Вы читали письма Николая Александровича мне и Григорию Алексеевичу, Вы поняли бы всю кошмарность положения, не рассеянную и теперь. Положение осложняется охватившим Николая Александровича совершенно ложным самочувствием и обострившейся в нем антипатией ко мне, создавшейся, очевидно, на почве этого года (тут есть промежуточные звенья, о которых не стоит говорить). Итак, не сомнения в Вас и Вашем понимании наших обязанностей, которое вполне сходится с моим, но прямо чувство моральной загнанности в угол и огромной ответственности заставило меня обезопасить себе тыл и поставить риторический вопрос о доверии. Забудем это.
Я не знаю теперь, будет ли иметь и Ваше письмо к Николаю Александровичу благие действия. Опасаюсь обратного. Надеюсь на время и силу логики и правды, которые всецело не на его стороне. А я делаю и буду делать от себя все, чтобы вести дело к мирному исходу и надежду на него не потерял. Ибо считаю, что это мой долг перед делом.
Вопрос о Гелло мы разрешили так: книга была нам рекомендована и принята как книга «кажется епископа» о католических святых, знакомящая с жизнью католической Церкви в носителях ее духа; В действитеьности же это книга литератора о всевозможных святых, для моего вкуса (да и всех здесь), должен сознаться, совершенно нестерпимая. Произошел еррор ин обйецто[1138], и виноваты обе стороны, одна — передоверием, вторая — недостаточным оправданием доверия. Выход мы видим в компромиссе: издать при «Пути», но без марки «Пути», — дать таковую, кроме Вас, никто не согласен здесь, но, я думаю, что этот исход дела устраивает всех, если Николай Александрович захочет признать и свою вину, и войти в наше положение. Леруа же надлежит ему доредактировать. Хотя, откровенно говоря, в том-то и горе, что мало надежды на благоприятное окончание этого дела, ибо исправить плохой перевод очень трудно, особенно, если его выполняли два лица, между собой не сговаривавшихся. Эти наши решения в возможно дружеской и легкой форме, излагает Григорий Алексеевич в письме к Николаю Александровичу. Должен прибавить, что образ действий Маргариты Кирилловны, и внутренний, и внешний, в этом деле выше всяких похвал; вообще от нее, кроме самого лучшего чувства, ничего не остается, — и это самая отрадная сторона в наших затруднениях.
Ваш отзыв о Гелло, конечно, мною сообщен и принят к сведению. К несчастью, это и денежный вопрос, и это препяствует более прямому его решению. Во всяком случае, медвежью мы окажем услугу католичеству, если будем знакомить с ним по таким «средним» типам!
Само собой разумеется, что и я, и все здесь, понимаем Ваше отношение к издательству, как и Вы, т.е., что по всем важным вопросам должно быть запрашиваемо Ваше мнение, а по остальным полномочия имею я, и я не склонен злоупотреблять властью, именно потому запросил о доверии, ввиду обстоятельств, могущих каждую минуту сгуститься и потребовать важных решений без сношений.
Знаете ли, какая у меня явилась мечта: я совершенно замучился в этом году и чувствую потребность проветриться, мне может удастся освободиться недели на три в половине апреля. И я мечтаю катнуть на них к Вам, неделю на Флоренцию, где я не был, и дней 9—10 на Рим. Само собой я рассчитываю в Риме на Ваши указания, чтобы хоть что-нибудь извлечь, да и то боюсь, что слишком мало времени и не стоит. Но уж тогда переговорили бы о всех делах. Как Вы думаете? Но подчеркиваю, это только проект, который может разбиться о тысячи препятствий, но мне бы очень хотелось!
Обнимаю Вас. Разные дела откладываю снова. 100 рублей я получил из «Пути».
Любящий Вас С.Б.
368. Е.К.Герцык — В.Ф.Эрну[1139] <14.03.1912. Лозанна — Рим>
14/27 марта
Мне было очень радостно, дорогой Владимир Францевич, хотя отчасти о грустном, но о близком мне, письмо, и особенно в эти дни, когда у нас было напряженно — трудно от операции (небольшой и вполне благополучной) и от того отвращения, которой у меня нарастает к этой стране, к которой я сейчас прикована. Конечно, это так мелочно, что в этом стыдно сознаваться, но все-таки это так, и я жила совсем угнетенная всем внешним. Здесь было Благовещение, и мне в этот день так страстно хотелось, чтобы в воздухе веяло праздником, звонили колокола, пахло воском… Но конечно не только этого здесь нет, но никто — я говорила с горничными, с фельдшерицей — здесь больше не знают о Благовещении — они забыли его, и забыли Матерь Божию… И это забвение вместе с неизменными благочестивыми псалмами и проповедями в воскресенье производит кошмарное впечатление какой-то механической веры. Знаете, я здесь впервые почувствовала и значительность протестантизма, и его враждебность Истине!
На то, что Вы почувствовали, в тоне письма С<ергея> Н<иколавича> я много раз зимою с болью наталкивалась, когда речь шла и Н<иколае> Ал<ександровиче> (и не только с С<ергеем> Н<иколаевичем> — но конечно это всего важнее и ближе), но странным образом это и теперь, после Вашего письма и письма из Киева не восстановляет меня против Серг<ея Николаевича>, хотя и душевно, и по пути своему мне исключительно близок Н<иколай> Ал<ександрович>. Я полюбила С<ергея> Н<иколавевича> и как-то уже раз
