Гелло и т.п., не из демонстрации, а по глубоко осознанной внутренней потребности. Ничего враждебного и демонстративного в моем выходе нет, я остаюсь сотрудником «Пути» и сохраняю дружеские отношения с его участниками. Но выход из «Пути» для меня морально неизбежен, тут я повинуюсь своему внутреннему голосу. Для меня морально невозможно чувствовать себя в положении человека недобросовестного по отношению к издательству. Я даже думаю, что мне не следовало вступать в состав редакции «Пути». Я не чувствую себя принадлежащим к его духовному организму и это не могло не сказаться. Меня разделяют с Сергеем Николаевичем не разные мысли, идеи, как Вы склонны думать, а разные чувства жизни, разные религиозные оценки. Наше идейное единство казалось большим, чем реально было наше жизненное единство, и это гораздо глубже, чем различие в характерах и индивидуальностях[1166].

То что я Вам писал и в разное время говорил о творчестве, то говорил не о «науках и искусствах», не о творчестве в «культурном» смысле, не о личностных дарах каждого из нас, а о новой религиозной эпохе, об ином чувстве жизни и оценке жизни, об ином религиозном сознании и жизненной морали. Сейчас я целиком поглощен книгой, которая будет очень целостной и последовательной. Год или два я ничем не буду заниматься, кроме этой книги, в которой надеюсь сказать то, что до сих пор мне не удавалось сказать. Книгу эту я предполагаю издать в «Пути» и уже об этом разговаривал. Последние месяцы я чувствую огромное творческое возбуждение и подъем, и перед этим состоянием моего духа отходят на второй план житейские невзгоды и трудности. Я ушел внутрь себя, вглубь, и не смог бы теперь выступать в Религиозно-философском обществе, писать статьи, связанные со злобой дня, хотя бы чисто идейной (например, полемика с «Логосом»), делать внешние дела[1167]. До поздней осени буду жить в деревне и усердно работать над книгой. Что будет с нами потом, не знаю. Мы живем без твердой почвы. Вероятно, осенью нужно будет искать место[1168].

Об Италии вспоминаем, как о радости. У меня осталось впечатление, что «Путь» стоит твердо, что редакция в общем спелась, и опасностей редакции не грозит. Думаю, что мой уход не может поколебать «Путь», не приведет его к разложению. Да так никто и не ставил вопроса.

Григорий Алексеевич поправился и был очень мил и чуток. Отрадно было, что с Сергеем Николаевичем я до многого договорился интимно и откровенно. С его «Философией хозяйства» я во многом радикально расхожусь. Мои отношения с С<ергеем> Н<иколаевичем> теперь улучшились. Не должны омрачаться и наши с Вами отношения моим уходом из «Пути». Люблю Вас как всегда. Как Вы себя чувствуете? Над чем работаете? Л<идия> Ю<дифовна> очень приветствует Вас и Евг<ению> Давыдовну. Она была больна ангиной и сейчас оправляется. Е<вгения> Ю<дифовна>. собиралась Вам писать. Крепко Вас целую и приветствую Е.Д. Пишите.

Любящий Вас

Николай Бердяев

Поклонитесь Муратовым[1169], когда увидите.

380. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1170] <3.06.1912. Кореиз — Симбирск>

3 июня 1912 г. Кореиз

Дорогой Александр Сергеевич!

Меня начинает беспокоить, получили ли Вы мое письмо, написанное в ответ на Ваше, и содержащее разные указания по поводу Вашей монографии, а также и сообщение о смерти моего отца, последовавшей 21 апреля. Ответьте сюда немедленно, если нет, то я постараюсь повторить это письмо.

Гонорар Ваш повышен, как Вы хотели, но размер не может быть таков, каков Вам представляется, а меньше. Поездка по Волге не состоялась вследствие болезни Феди. Сейчас мы благополучны.

Ваш С.Б.

381. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1171] <12.06.1912. Бегичево — Москва>

Милая, дорогая, бесценная,

Вот, наконец, опять письмо моей ненаглядной Гармоси, такое нежное, милое, хорошее, какое бывает только после грозы. Ты справшиваешь, сержусь ли я и понимаю ли. Ангел мой, как теперь сердиться, когда я весь насквозь обласкан, и как не понять. Ведь и я все то же испытываю, тоску по тебе и жажду тебя видеть и поскорее хорошо, до дна переговорить перелить все, что накопилось в твою душу! Что делает расстояние! Теперь, размышляя спокойно, и я скажу, что, если бы выслушал от тебя с глазу на глаз еще и втрое сильнее против написанного в письме, то не рассердился бы. Но то, что в разговоре вдвоем выходит горячо и бурно, то же самое как-то ужасно холодно звучит в письме. Совершенно понимаю и то, что у тебя в душе закрадывается недоверие. При такой долгой разлуке это иначе и не может быть. Всякие письма, слова, «отвлеченное общение», как ты говоришь, ужасно холодно. Когда я тебя долго не вижу, и у меня часто закрадывается мучительное к тебе недоверие и кажется, что я совсем тебе чужд. А потом, когда тебя увижу, и почувствуювблизи, все это разом улетучивается. И как бы хотелось сократить время этой разлуки!

Вот ты пишешь, что от меня зависит быть счастливым человеком на свете! Родная моя, если бы знала, как это мало от меня зависит. Собраться и приехать к тебе, как это кажется просто — и как это на деле трудно. Вот я теперь опять стал ходить на свое ржаное поле и вижу там удивительно странные вещи: поле стало приподниматься[1172]. Колоски разбитые, надломленные в нескольких местах, все-таки живут, поворачиваются к солнцу, цветут. Иной держится на ниточке, а живет, но боишься тронуть, — а то ниточка того гляди оборвется.

Милая моя, дорогая, вот у меня дома — такой же надломленный колосок, который поворачивается к солнцу и живет, хоть и надломленный; но ты не поверишь, как я боюсь для нее всякого моего неосторожного движения. Всякий, даже маленький толчек воспринимается не могу сказать, до чего болезненно. Вот вдруг я неожиданно уеду в Москву без дела, явно для того, чтобы увидать тебя! Она скажет, что она даже этого желала, — а сама съежится и будет точно морозом побита. И все с таким трудом начавшееся медленное поправление остановится. Ну, как же тут уехать! В июле она знает, что необходимо. Ну а до тех пор, нужно, чтобы действительно была необходимость ехать, чтобы было дело, не терпящее отлагательств, но чтобы не видно было этого нетерпенья — видеть тебя, во чтобы то ни стало.

Друг мой, ты не поверишь, как трудно мне это в себе подавлять и этого не показывать. А я с несомненной ясностью вижу, что именно в этом средство, восстанавливающее силы, которое бесконечно действеннее ванн, вспрыскиваний, капель и т. п. Сейчас температура не выше 37,1° (хотя это все-таки для нее много), доктор находит, что легкое очень заметно поддается лечению. Но слабость сердца такая, что просто стояние на ногах немедленно повышает пульс до 100. Исследование на туберкулез умышленно не делается, так как лечение производится и без того все нужное против него: оно ни в чем бы не изменилось, если бы он открылся. А между тем впечатление от этого открытия было бы до крайней степени удручающее, что могло бы повредить! Да это сердце нужно беречь до последней возможности. Уж чересчур много оно перенесло!

О моем здоровье нечего и говорить. Ни соды, ни магнезий, ни капли Виши более не существуют, — ж<елуд>ок гораздо лучше и все прочее в том же духе.

15-го у меня экстренный день: приезжают в гости четыре семинариста[1173]: Успенский[1174], Кечекьян[1175], Воробьев, может быть и Устрялов[1176] Сейчас все время читаю твоего Шеллинга. Ну, прощай, крепко тебя целую. Думай обо мне нежно без гнева, без недоверия. Потерпи ради меня и потерпи на мне[1177]. Крепко, крепко целую.

382. Е.Н.Трубецкой — М.К.Морозовой[1178] <17.06.1912. Бегичево — Москва>

<…> Сегодня уехали 4 семинариста (Кечекьян, Успенский, Воробьев, Устрялов). Успенский оставил на просмотр образец Фихте[1179]. Они провели полтора суток, ночевали, и разговоры были очень интенсивные. Я им читал мое заключение, они оживленно его обсуждали, много расспрашивали и нашли, что это «большой сдвиг» от С<оловьева?]. Прочитав вслух, я согласился, что много рассуждений должно быть из заключения перенесено назад, в другие части[1180]<…>

383. М.К.Морозова — Е.Н.Трубецкому[1181] <1912. Михайловское>

<…> Вчера не писала тебе, т.к. получила из Москвы твою рукопись и хотелось очень ее прочесть. Мне очень грустно, что я не с тобой вместе ее читаю, т.к. тогда наверное многие мои впечатления рассеялись бы и я лучше уяснила бы себе все. Главное, я как-то не так себе представляла заключение. Мне кажется, что тут все повторение, а нет того, что я себе представляла и чего как будто хочется после всей пройденной критической работы. Я воображала, что это будет изображением всей грандиозной картины души Соловьева в сопоставлении со всеми философскими проблемами и всеми направлениями и уж совсем заключительно указание положительного и отрицательного и твое резюме. Может быть я ошибаюсь! А тут все остается в имманентной сфере Соловьева и твоей критики, а не выходит за пределы и не охватывает всего мирового, что как-будто нужно после такой детальной внутренней критики всех проблем в отдельности. Потом, как всегда, я всегда страдала от того, что ярко чувствовала всю разницу моего мироощущения. Так в моей душе все протестует против твоего мироощущения! Иного слова не подберешь, т.к. здесь не в мыслях и построениях дело. С построением я согласна, даже теперь понимаю его громадную плодотворность. Но уничтожить пантеизм, это значит уничтожить положительность временного и реальность его значения.

Дело в том, что ты оправдываешь его слабо и бледно, а убиваешь в нем все живое и прекрасное сильно. Если Крест реален и был на земле, то и Воскресениереально и было на земле. Как же можно все чудесное переносить в потусторонний мир, когда главное чудо воплощения и воскресения было на земле. Как ты смеешь называть все чудесное в душе человека, все, из чего он творит,утопией! Не умишку Новгородцева судить о великих бессмертных душах и умах. Все они были утопистами. И Соловьев тогда и был велик и создал свое бессмертное, когда был утопистом.

Когда любовь половая велика, когда она может быть оправдана? Только когда она утопична (Это твое выражение), а по-моему «чудесна» и «безумна» с житейской точки зрения. Иначе она гадость, дрянь, кислота, будни и бездарность, и ничем она не оправдается. Разве по-твоему рождением детей? Вообще все это так не по душе, так мне больно, так мы далеки! Вообще все это по-моему очень опасная точка зрения. Так легко свести жизнь на что-то ужасное. Все таинственное теургическое из жизни исчезнет, а остается один Крест, или еще страшнее — будни. Да разве весь мир в своих муках не