философ будет выступать советником в жизненных вопросах, который — по поводу и без повода, в связи с частной жизнью, семейными отношениями, а также политикой — будет предлагать, но уже не общие образцы поведения, как, например, Платон и Аристотель, а советы, мудрые советы, советы, как вести себя в тех или иных обстоятельствах. Эти советы действительно становятся частью повседневной жизни. И это приведет нас к тому, о чем я только что говорил, а именно к практике руководства сознанием вне круга профессиональных интересов философии, к практике руководства сознанием как форме социальной связи между разными людьми. Пять минут на отдых, и мы продолжим.
Лекция от 27 января 1982 г. Второй час
Профессиональная философия в I–II веках и ее политическая ориентация. — Образ Евфрата в письмах Плиния: антикиник. — Философия вне школы как социальная практика: пример Сенеки. — Переписка между Фронтоном и Марком Аврелием: упорядочение диететики, экономики и эротики в экзистенциональном плане. — Досмотр сознания.
Я должен извиниться перед вами. Несколько самонадеянно и опрометчиво я полагал, что если мне дают два часа, чтобы сказать то, что я хочу сказать, то я уложусь, потому что времени достаточно. Но должно быть мне на роду написано не успевать: надо много сказать, и я все время выбиваюсь из графика. Что ж, тем хуже. Мне хотелось поговорить, опираясь на некоторое число текстов, [о том как] практика себя стала императивом, правилом, манерой поведения, самым тесным образом связанной с философией, с философами, с теми институциональными формами, в которых философия существует. Понятно, что это те философы, которые распространили это правило [практики себя], запустили в оборот ее понятия и методы, предложили образцы. Это к ним в большинстве случаев восходят тексты, которые были опубликованы, имели хождение и служили чем-то вроде учебников по практике себя.
Никто этого не отрицает. Но нужно, мне кажется, подчеркнуть вот что: дело в том, что по мере распространения этой самой практики себя фигура профессионального философа, этого персонажа, к которому всегда, по меньшей мере отсчитывая от Сократа, как вы хорошо знаете, относились без особого доверия и который нередко возбуждал негативные эмоции, — фигура эта становится вес более и более неоднозначной. Разумеется, она является мишенью для риторов, но также (что становится особенно очевидным с расцветом того, что называют второй софистикой,[[1] — Вторая софистика обязана своим существованием в пространстве культуры «Жизнеописаниям софистов» Филострата с Лемноса (начало III века). Софисты, начиная с образов, созданных Платоном, это всегда краснобаи и учителя, которые ходят из города в город и учат мудрости. Но на том сходство и кончается, потому что «вторые» софисты разбредаются по всему свету (вместо того чтобы держаться поближе к Афинам) и выступают в театрах и в других местах массовых скоплений народа (чаще, чем в богатых частных домах). Впрочем, «вторая софистика, больше любого другого течения, является воплощением исторического компромисса между греческой культурой и римской властью», и нередко можно видеть, как софист «пытается на месте погасить назревающий конфликт с местной властью, уча горожан, как достичь согласия, приемлемого для римлян» (Histoire de la litterature grecque, s. dir. S.Said. Paris, PUF, 1997). Наконец, надо заметить, что по сравнению с афинским периодом отношения ее с философией оказываются перевернутыми; в своих «Рассуждениях» Элий Аристид порицает Платона за то, что тот осуждает риторику («Горгий») и ставитвыше всего специальную риторскую подготовку. Превосходство риторики провозглашено открыто, удостоверено, и теперь уже философия представляется ненадежной бесполезной игрой. Об этой второй софистике см.: Bowersock G. Greek Sophist in the Roman Empire. Oxford, Clarendon Press, 1969; Anderson G. The Second Sophistic: A Cultural Phenomenon in the Roman Empire. Londres, Routledge, 1993; Cassin B. L’EfTet sophistiquc. Paris, Gallimard, 1965 (в этой книге см. о связи между второй софистикой и рождением греческого романа).] во втором веке нашей эры) вызывает недоверие по политическим мотивам. Поначалу это, конечно, связано с выбором, который делается в пользу тех или иных сил. К примеру, в начале имперского периода возникло целое течение неореспубликанизма, в котором стоики, а также, несомненно, киники, играли важную роль.[[2] — «Так что не ораторам более всего не доверяли цезари; философы казались им более подозрительными, и их они считали настоящими врагами империи. Начиная с Тиберия, на них было организованочто-то вроде гонений, которые не ослабевали вплоть до Антонинов. Часто их преследовали по одному, иногда скопом: при Нероне, Веспа-сиане и Домициане их изгоняли из Рима и Италии. Чем они заслужилиэту кару? Считалось, что они недовольны новыми порядками и сожалеют о старых. Их обвиняли в том, что они берут за образец самыхярых республиканцев» (Boissier G. [/Opposition sous les Cesars. Paris,Hachette, 1885, p. 97). См. лекцию от 27 января, первый час, с. 170, прим. 44, о стойко-республиканской оппозиции при цезарях.] Это, понятно, вызывало противодействие. Но в более общем плане само существование профессиональных философов, поучающих, требующих, настаивающих на том, что надо заниматься собой, не могло не породить ряд политических проблем, живо обсуждавшихся. Видимо, в окружении Августа, в самом начале Империи, [обсуждался] вопрос, полезна или нет философия, которая преподносит себя как искусство заниматься самим собой и побуждает к такому занятию. Жан-Мари Андре, опубликовавший два интересных исследования, посвященных otium’y (досугу) и фигуре Мецената,[[3] — Andre J.-M. Rccherches sur FOtium romain. Paris, Les Belles Lettres,1962, а также Мёсёпе. Essai de biografie spirituelle, ed. citee.] [выдвинул несколько] гипотез. Если следовать тому, что он говорит, складывается впечатление, что в окружении Августа мнения разделились, причем позиции сторон, а также и самого Августа претерпевали изменения. Афинодор, например, был, по-видимому, явным сторонником деполитизации: занимайтесь политикой только по обязанности, только если у вас есть к тому склонность, только если заставляют обстоятельства, но как можно скорее бросайте это дело. И похоже на то, что Август, по крайней мере какое-то время, благосклонно смотрел на такую деполитизацию.
Напротив, Меценат и окружавшие его эпикурейцы представляли направление, задачей которого были поиски равновесия между политической деятельностью в окружении принцепса, преследующей его пользу, и необходимостью просвещенного досуга. Идея принципата,[[4] — О принципате как новой организации власти в Риме, начиная сАвгуста, см.: BerangerJ. Rechcrches sur les aspects idelogiques du Principal, Bale, F. Reinhardt, 1953.] при котором бразды правления находятся в руках принцепса, нет политической борьбы, как при республике, все приведено в порядок, но при котором, однако, надо заниматься делами империи, вылилась в глазах этих людей (Мецената и эпикурейцев, которые, все же, чурались политической деятельности) в отчетливую формулу: можно заниматься делами города, империи, политикой, устраивать собственные дела, не выходя за пределы тех ограничений, которых требует общественное спокойствие, обеспеченное политическим устройством, принципатом, и при этом располагать достаточным досугом для занятия собой.
Таким образом, в связи с профессиональной деятельностью философов возникло множество интересных споров. Позже я вернусь к проблеме «забота о себе/политическая деятельность» и задержусь на ней дольше. s Что касается враждебности или недоверия к философам, то я хотел бы сослаться на один вполне определенный текст. Я собирался привести цитаты из многих произведений, я мог бы процитировать — о них я уже говорил в прошлый раз — сатирические тексты Лукиана, высмеивающие философа, изображающие его человеком жадным до денег, который вымогает крупные суммы обещаниями счастья, распродает разные способы жить, мнит себя совершенным, достигшим вершин философии и в то же время отдает деньги в рост, дерется с соперником, выходит из себя и т. д., и не украшен ни одной из присвоенных им себе добродетелей.[[6] — См. диалог «Философии с молотка» (trad. Th. Beaupere, ed. citee)в лекции от 20 января, первый час.]
Итак, я пропускаю все эти тексты. Хочу обратить ваше внимание на другой текст, который кажется мне достаточно интересным, он известен, но на нем, я полагаю, стоит немного задержаться. Это знаменитый пассаж из десятого письма первой книги «Писем» Плиния,[[7] — Pline le Jeune. Lettres, t. 1 (Плиний Младший. Письма. Т. I) / trad.A.-M.Guillemin. Paris, Les Belles Lettres, 1927 (далее ссылки на это издание), livre I, lettre 10, p. 21–23. Ср. анализ текста в «Le Sousi de soi», op. cit., p. 63.] посвященный Евфрату.[[8] — Евфрат Тирский, философ-стоик I века после Р. X., был ученикомМусония Руфа. Филострат изображает его малосимпатичным персонажем; его республиканские взгляды сомнительны, он льстив и низменно расчетлив. Известно, что он должен был покинуть Рим в началешестидесятых годов, когда Веспасиан устроил гонение на философов. Апулей рассказывает, что он покончил с собой в девяностолетнем возрасте, испросив на то разрешение у императора Адриана.] Евфрат был влиятельным философом-стоиком, упоминания о нем встречаются во многих текстах. В «Жизни Аполлония Тианского» Филострата вы найдете очень любопытное, очень интересное сопоставление Аполлония и Евфрата,[[9] — Philostrate. Vie d’Apollonius de Tyane (Филострат. «Жизнеописание Аполлония Тианского») // Romans grecs et latins, ed. P. Grimal.Paris, Gallimard / «Bibliotheque de la Pleiade», 1963 (о стычке двух персонажей см. кн. V, гл. 33–38, с. 1198–1208 (Флавий Фшострат. Жизнь Аполлония Тианскою / Псрев., статья, примечания, указатель имен и географических названий, хронологическая таблица Е.Г. Рабинович. М., Наука, 1985. С. 109–115): Евфрат, придерживающийся стоического учения, считает, что нужно всегда следовать только естественной склонности, и выступает в защиту демократии и политических свобод, тогда как Аполлоний Тианский — платоновская школа — апеллирует к сверхчувственному и заявляет о своей приверженности имперскому строю, в котором он видит гарантию собственности и безопасности).] возвращающее нас к вопросу о государе и философе — государевом советчике.
Так или иначе, из письма Плиния, в котором говорится о Евфрате, мы узнаем, что Евфрат жил в Сирии, и Плиний познакомился с ним, когда был «adulescentulus militarem», т. е. когда, будучи еще совсем молодым, должен был не то чтобы проходить воинскую службу, но значиться на какой-то воинской должности.
Итак, он молод, но это не ребенок или подросток школьного возраста. Из того же текста видно, что Плиний часто к нему приходил, причем запросто, по-дружески. «Penitusetdomi inspexi» — я смог разглядеть его, изучить penitus (досконально) et domi (у него дома). Плиний, таким образом, если и не жил с ним под одной крышей, то они столько бывали вместе, что он должен был быть в курсе событий его жизни. В-третьих, это явно были эмоционально насыщенные отношения, потому что Плиний пишет: «Amari ab eo laboravi, etsi non crat laborandum».[[10] — Pline leJeune. Lettres, 1.1 (Плиний Младший. Письма. Т. I), lettre10,2 (р, 21).] To есть я старался понравиться ему, хотя что тут стараться. Интересно отметить, что при этом ни о какой любви речи нет. Думаю, это видно
