«устроила» (emechanesato) так, что «гибель одного служит рождению другого». Умершее она «соразмерно возмещает рождающимся, чтобы мы вечно жили, сменяя друг друга». С той же целью совершив разделение полов, «мужскому полу она дала в удел выделение семени», а женский «сделала как бы вместилищем рождающегося» и наделила каждый из них «взаимным влечением» (pothos), установив «нерушимый закон, чтоб и тот, и другой пол оставался верен своему естеству». В результате, «лишь общенье мужчин с женщинами до сих пор сохраняет в непрерывной смене поколений человеческую жизнь бессмертной», но «ничто не может родиться от одного существа», и «ни один мужчина не может похвалиться, что рожден мужчиной». Так Харикл прочно укореняет в общемировом порядке,-там, где связаны в один узел смерть, рождение и вечность, природу, присущую каждому полу, и соответствующее каждому из них удовольствие. Не подобает ни «женщинам вести себя вопреки своей природе, как мужчины», ни «мужчинам непристойно изнеживаться». Попытки избежать такого установления не просто посягают на природные свойства человека, но и наносят ущерб всеобщей связи вселенской необходимости. Речь составляет параграфы 1928. Прехтер (Praechter) в своем исследовании об Иерокле (С. 148) настаивает на стоическом характере фрагмента. Р. Блох усматривает здесь неопифагорейскую проблематику.
2 Лукиан. Две любви, 19.
230
Вторым критерием естественности в речи Харикла является состояние человечества при его зарождении1. Стремление приблизиться к богам, опирающееся на добродетель, способность жить и думать подобно героям, соразмерность в браке и благородное потомство таковы были четыре свойства, отличавшие этот возвышенный способ существования и обеспечившие его соответствие природе. Но вскоре начался упадок, все более и более глубокий; Харикл выделяет его этапы: поначалу «люди спустились с этой высоты в пучину удовольствий» и проложили «странные и невиданные пути к наслаждению» (следует ли под этим понимать формы половых отношений, не ведущие к зачатию, или удовольствия, получаемые вне брака?), а затем «сластолюбие, которое дерзает на все», преступило законы самой природы, «взглянув на мужчину как на женщину» (во всяком случае, это единственная форма «дерзости», упомянутая в тексте). Но прежде, чем стал возможен столь противный природе акт, в отношения между мужчинами должны были вторгнуться насилие и ложь: тираническая власть и искусство убеждения («бесчестное обольщение»).
Третий признак естественности Харикл находит в животном мире2. Установления природы царят там безраздельно и неограниченно: ни львы, ни быки, ни бараны, ни кабаны, ни волки, ни птицы, ни рыбы не знают влечения к своему полу;
для них «незыблемы остаются законы провидения». Мудрости животных оратор Псевдо-Лукиана противопоставляет доподлинное «зверство» людей, которое ставит их ниже прочих живых существ («именно вы негодные звери»), хотя им суждена была высшая участь. Это человеческое скотство, обозначенное у Харикла целым рядом характерных терминов: «порыв», но и «невиданный порок», «слепая бесчувственность» (anaisthesia), представляет собой «двойной грех» еще и постольку, поскольку побуждает, «избегая того, за чем следует гнаться», вожделеть к тому, «чего следует избегать»… В противоположность животным, которые послушны закону и верны назначенной им цели, мужчины, вступая в связь с мужчинами, являют все признаки одержимости страстью: неконтролируемое неистовство,
Там же, 2021.
2 Там же, 22.
231
необузданную тягу к насилию, болезненное возбуждение, ослепление, не позволяющее взглянуть в лицо действительности, наконец, неспособность к решению задач, стоящих перед родом людским.
Иначе говоря, спроецировав любовь к мальчикам поочередно на три оси природной системы координат, общий порядок мироустройства, изначальное состояния человечества и разумную целесообразность поведения, Харикл устанавливает, что она нарушает мировой порядок, порождает насилие и обман и, .наконец, губительна для целей человеческого бытия. Космологически, «политически» и морально этот тип отношений противен природе.
Отвечая в соответствующей части своей речи на все вышеизложенное, Калликратид не столько выдвигает аргументы, которые бы опровергали выводы его противника, сколько предлагает совершенно отличную от предыдущей концепцию мира и рода человеческого, его истории и высших связей, соединяющих людей между собой. Идее предусмотрительной природы-«механика», которая, разделив полы, «устроила» деторождение и смену поколений, чтобы подарить тем самым всему человечеству бессмертие, несвойственное отдельной особи, здесь противопоставлен образ мира, возникшего из хаоса, первобытного беспорядка, «неясную расплывчатую бесформенность» которого победил Эрот, создатель всего, что имеет душу и всего неодушевленного, вложивший в сердца людей «прекрасное единодушие» и даровавший им «высокое свойство дружбы». Харикл находит в отношениях мужчины и женщины уловку искусной природы, в обход смерти установившей преемственную «связь времен». Калликратид же в любви к мальчикам усматривает связующую силу которая, соединяя и согласовывая, торжествует над хаосом1.
С этой точки зрения история мира воспринимается уже не как поспешное забвение законов природы и погружение в «пучину наслаждений», но, скорее, как постепенное высвобождение из-под гнета «необходимого», то есть простых, насущных потребностей2. Изначально человек был стеснен нуждой ис Там же, 32.
2 Там же, 3335.
232
кусства и науки (technai, epistemai) позволили ему облегчить это тягостное бремя и обеспечить себя лучше: люди научились ткать одежду и строить дома. Таким образом, любовь к мальчикам против отношений с женщинами то же, что и тканое платье против звериных шкур или зодчество против пещерных жилищ. Женщины необходимы были «в древности», чтобы не «погиб» род человеческий. Любовь же к мальчикам, напротив, получила развитие довольно поздно («в наш век»), однако она свидетельствует вовсе не об упадке человечества, как считает Харикл, но о его подъеме, который должен утолить «благородную жажду прекрасного» и тягу к новому знанию. И действительно, когда человек, овладев великим множеством полезных искусств и умений, уже ничего не оставлял неисследованным, родилась божественная философия, а с ней и педерастия. Оратор Псевдо-Лукиана говорит о рождении этой двойни не очень внятно, но его речь изобилует недвусмысленными указаниями, вполне достаточными для того, чтобы любой читатель смог без труда понять суть дела. Он неявно исходит из оппозиции, противопоставившей передачу жизни с помощью связи между полами, передаче «искусств» и «наук» путем воспитания, обучения и установления близости ученика к учителю. Когда отделившаяся от частных исскуств философия начала задаваться вопросом относительно всякой вещи, она в поисках средства, которое позволило бы ей передать потомкам накопленные знания, открыла любовь к мальчикам, по существу, любовь к душам прекрасным и добродетельным. Понятно теперь, почему поучительные примеры из жизни животных, которые адресует Калликратиду его соперник, вызывают у того в ответ лишь смех1; да и в самом деле, если львы не сходится с себе подобными, а медведи не вожделеют к медведям, разве из этого со всей очевидностью обязательно следует, что человек, дескать, исказил свою природу, тогда как у животных она осталась нетронутой? Не вернее ли будет заключить, что «существам, лишенным разума» и «неспособным мыслить», «недоступно то, что люди избирают разумным суждением», иначе говоря, философия и радости дружбы? Там же, 36.
233
Очевидно, что аргументы Калликратида едва ли оригинальнее суждений Харикла. Общие места опошленного стоицизма, .с одной стороны, смесь элементов платонизма и эпикуреизма, с другой?1 Несомненно. Но ведь трудно не признать, что такое сопоставление двух родов любви как нельзя лучший повод для риторических упражнений с традиционной аргументацией. Банальность рассуждений и Харикла и Калликратида, иногда, впрочем, весьма изящно орнаментированная, безусловно, свидетельствует о том, что им отведена роль своеобразной философской геральдики: платонизирующий поклонник мальчиков защищает цвета Эрота, тогда как любитель женщин, тяготеющий к стоикам, выступает под взыскательным знаменем природы. Разумеется, отсюда не следует, будто стоицизм осуждал педерастию, а платонизм ее отстаивал, отвергая, в свою очередь, брак. Известно, что сами эти доктрины смотрели на дело иначе, и во всяком случае, все было не так просто. Но на основании имеющихся в нашем распоряжении документов приходится констатировать то, что следовало бы назвать «ассоциацией по предпочтению». Мы сталкивались с этим в предыдущей главе: искусство супружеского жизни более всего своим развитием обязано рефлексии стоического толка и ориентации на определенную концепцию естественного, на представление о фундаментальных потребностях природы, о предусмотренных ею месте и назначении каждого живого существа, и общем плане непрерывной преемственности и последовательной смены поколений, о состоянии изначального совершенства, от которого род человеческий впоследствии отпал, вступив на порочный путь извращенного распутства. Именно из этого источника будет обильно черпать христианская мысль, когда ей понадобится разработать собственную этику матримониальных отношений. Подобно этому, пристрастие к мальчикам, практикуемое как образ жизни, консолидировало и воспроизводило на протяжении столетий совсем иной теоретический ландшафт: космическая и индивидуальная сила любви; восходящее движе
______________
1 Прехтер в цитированном сочинении настаивает на эпикурейских аспектах выступлений Калликратида. Но Р. Блох утверждает, что космогония, изложением которой открывается его речь, не совсем характерна для эпикуреизма. С другой стороны, иногда встречаются и совершенно очевидные платонические аллюзии, как, например, в параграфе 49.
234
ние, которое дает человеку возможность вырваться из тисков насущных потребностей, приобретение и передача знания при участии интенсивных форм и сокровенных уз дружбы. Спор женской любви с любовью мужской, это нечто большее, нежели просто азартная литературная игра; но это и не конфликт между двумя формами сексуального влечения, борющимися за преобладание или возможность проявления соответствующей страсти. Это столкновение двух форм жизни, двух стилистических манер в использовании удовольствий и философских дискурсов, сопровождающих этот выбор.
2. В каждой из речей и Харикл, и Калликратид, рассмотрев тему «природы», обращаются к вопросу об удовольствии, который, как нам известно, всегда был узким местом педерастической практики, описываемой в категориях дружбы, привязанности и благотворного воздействия одной души на другую. Говорить об «удовольствии» с любителем мальчиков значит уже тем самым оспоривать его. Именно так видится дело Хариклу. Он берется разоблачить педерастическое лицемерие. Разоблачения его очень традиционны: вы себя выдаете за последователей Сократа, любящих не тела, но души. Отчего ж тогда вы равнодушны к мудрым старцам, а преследуете детей, которые даже не умеют рассуждать? Почему, коль скоро уж речь зашла о добродетели, вас влекут люди порочные, подобно тому, как Платон любил Федра, который предал Лисия, а Сократ -нечестивца Алкивиад, врага его отечества, пытавшегося стать тираном? Выходит, несмотря на все ваши заявления о «душевной любви», придется все же «снизойти», вслед за ним, за Хариклом, к вопросу об удовольствиях, и сравнить между собой «связь с мальчиками» и «связь с женщинами».
Первый из аргументов, которые Харикл применяет для различения этих двух «связей» и определения роли удовольствия в каждой из них, касается возрастных аспектов, а также проблемы длительности и преходящности наслаждения1. До глубокой старости женщина сохраняет очарование пусть даже ей помогает в этом весь ее богатый опыт; мальчик же привлекателен лишь короткое время. И Харикл сопоставляет тело жен Лукиан. Две любви, 2526.
235
шины, неизменно вызывающее
